Агнешка перебила ее: — Мама, ты чего говоришь? Ты как говоришь? Он же муж ей.
—- Какой муж? Он-то муж? Порядочный муж должен дома сидеть. Нешто я тебе, дочка, не говорила, что с ним счастья не будет? Не послушала ты меня, не захотела послушать. А я тебе по крайности раз сто говорила, что он малахольный, да ты за него всегда заступалась; теперь-то ты уж и сама видишь, потому как все ясней ясного.
— Что ясней ясного? Он же ничего не сделал.— Виль-ма и теперь пыталась защитить Имришко, да не тут-то было. Голос и то не служил ей как следует,— Ну чего вы хотите? Я же ею лучше пас знаю. Господи, до чего же вы злые!
— Ты слышишь? — Мать устремила взгляд па Агпеш-ку.— Нам же еще и достанется, только мы и будем кругом виноваты.— Какую-то минуту она чувствовала себя чуть обиженной, потом опять жалостливо поглядела на Вильму.— Вильмушка, клянусь богом, я плохого тебе не желаю. Думаешь, меня это не мучит? Ушел, даже не попрощавшись. Видано ли такое, слыхано ли такое? Ладно бы в другое время, а то сейчас, именно сейчас, когда всякий мается...
-- Мама, господи, к чему ты это все говоришь? Ты-то хоть ее не пугай! — унимала Агнешка мать.— Ей и без того лихо. К чему ты еще масла в огонь подливаешь? Зачем все это ей говоришь?
— Штефана ведь тоже нет дома,— все еще отбивалась Вильма.— Отчего вы так уж надо мной вздыхаете, зачем сразу же думать о самом плохом? С Имришко ничего не случится, с ним ничего не может случиться. За Имришко я не боюсь. Я еще ничего и не знаю. И вы ничего не знаете. Ну к чему все это?.. Может, он сегодня или завтра воротится. Непременно воротится, чего он там не видал?
Быть может, она и сама немного верила в это. Так они вздыхали, охали и переругивались, а меж тем не забывали и утешать друг дружку. Они в этом очень нуждались. Да и впрямь: зачем думать о самом плохом?
5
Оказалось — уже полдень. Агнешка схватилась за голову.— Светы мои, да ведь обед! Зузка дома одна, поди, уж проснулась. Бедненькая, я ей даже ничего не сготовила.
— Ой, еще и этой крохе безвинно страдать! — Мать сочувственно качает головой, ломает руки, но тут же принимается утешать Лгнешку.— Ничего, я тебе помогу! Идем домой! Увидишь, как быстро я все приготовлю.— Она обращается и к Вильме: — Пойдем, Вильмушка, пойдем с нами!
— Нет, я не могу.
— Это ж почему — не можешь? Все одно ничего делать не будешь.
— Надо. Мастер придет домой, наверняка есть захочет. Надо ему чего-нибудь приготовить.
— Вот вместе и приготовим,— предложила Агнешка.— Пойдем, Вильмушка! А потом домой возьмешь.
— Не пойду лучше. У меня и других дел полно. Белье и еще всякое другое. Надо и в сад заглянуть.
Она не пошла с ними. Но особо и не наработала. Весь день сновала по дому и поминутно выглядывала на улицу в надежде, что, может, все-таки, может, все-таки Имришко появится. Готовить ей и вправду не хотелось. А кому бы хотелось? И кто бы мог думать о еде? Только когда мастер должен был воротиться с работы, она сварганила что-то на скорую руку и даже как следует не распробовала.
Господи, что этот Имро наделал!
6
Мастер правда воротился с работы раньше обычного, и Вильма, завидев его у ворот, почти бегом припустилась к нему0 Думала, верно, от него что-то узнать. А мастер от нее ждал того же. Но, встретившись взглядами, оба поняли, каковы дела: с утра ничего не изменилось.
Мастер ни о чем и не спрашивал. Л Вильма — то ли потому, что успела разглядеть в глазах мастера вопрос, то ли, может, потому, чтоб снова ему не пришлось утешать ее,— нарочно заставила себя улыбнуться.— Не вернулся,— сказала она как бы походя.— И я о нем ничего не знаю.
И мастер, даже лба не наморщив, вошел в дом, послонялся по кухне, заглянул и в горницу, словно бы подыскивал для себя какое занятие. А потом, когда Вильма собрала ужин, уселся за стол и молча поел.
После ужина Вильма мыла посуду, а мастер, так и не найдя дела, продолжал сидеть за столом, задумчиво глядя под ноги — нынче Вильма забыла вытереть пол и даже не подмела, по и без того он был желтенький и чистый,— и постукивал пальцами то по правой, то по столешнице, выпячивая при этом губы, словно еще засвистеть собирался; затем положил ногу на ногу, провел ладонью по лбу и поджал губы.— Ну что, Вильмушка? — спросил он.— Что делать-то будем?
Вильма поглядела на пего, во ничего не сказала. Однако— возможно, лишь для тою, чтобы мастер ее молчание дурно не истолковывал,— опять невзначай улыбнулась, и у глаз ее, п у рта собралось несколько мелких морщинок: — Не знаю. Я из-за этого... Я все еще не могу в это поверить.
Но мастер эту улыбку понял. И решил успокоить ее.— Не тревожься за него, Вильмушка! Имро не дурак, не маленький все же. Как бы там ни обернулось, он наверняка поостережется. Я за него не боюсь. Хоть сколько-то мы должны ему доверять.
— О господи, да я же ему доверяю, потому и несчастна. Ничего не могу с собой поделать, хотя он мне уже давно казался каким-то чудным. Правда, чудной он какой-то стал. Сколько раз, бывало, уйдет вечером из дому, а я и спросить боюсь, куда он идет. Язык не поворачивается — о некоторых вещах ведь и заикаться неловко! Иной раз и возьмет сомнение, да я нарочно не хотела ничего в дурную сторону истолковывать, смешно было бы. Не хотела его выслеживать. Я правда ему доверяла и теперь доверяю. Но он уже тогда, видать, что-то задумал. Я это заметила, а как не заметить, если он так изменился! Силы небесные, до чего меня это мучило! Правда, мучило, только говорить не хотела об этом.
— А может, тут-то и была твоя промашка,— сказал мастер. Он подождал, думал, верно, Вильма продолжит, но, коль скоро она молчала, постепенно разговорился он и, хоть зол был на Имро, решил все же за него немного вступиться.— Видишь ли, я тоже кое-что подмечал. Знал и то, что иной раз он забывается и приходит домой позже положенного. Ну что тут особенного, думал я, может, где задержался с дружками, может, пива выпил. Не хотел я колоть ему этим глаза, потому что и со мной такой грех случается и меня есть за что попрекнуть. Понимаешь, Виль-мушка, уж такая у нас работа. Смастерим иной раз где какую крышу, и пожалуйте —- магарыч! Пойми, Вильмупх-ка, крыша — это тебе не какая-нибудь пустяковина. Кому надобна крыша и кто для этого мастеров подряжает, запросто бы последнее отдал, да и отдает последнее, и мастер об этом всегда должен помнить. Вот и я, бывает, только потому и выпью, что я хороший мастер, и Имро тоже мастер хороший. Поставишь иной сарай, а то и вовсе сарайчик, однако судьба сведет тебя с такими людьми, что делаешь вид, будто невесть какой дом отгрохал. Ведь люди-то чаще на большой дом и не тянут. А я на то и мастер, чтобы знать это. Н-да, и мы с Имро умеем быть такими мастерами, что иной раз ничего, почти ничего не сделаем, а раз-два сорвем магарыч. Ну а этого я от него не ожидал. Право, не ожидал.
— Я бы ему и это простила,— продолжала Вильма.— Но обидно, что он мне ничего не сказал. Ни слова, ни полслова. Сам-то небось обо всем давно знал. Хоть бы намекнул! Мне-то почему ничего не сказал? Хоть бы словечком обмолвился! Может, мне было бы легче.
— Я уж думал за него взяться. II про пьянку хотел ему помянуть.
— Нет, он не пил много. Правда, не пил. Иногда только прикидывался. И когда, случалось, особо шумел или куражился, это было одно притворство. Такой у него характер. А пьяный бывал редко.
— Он не бывал пьяный? Ежели так, значит, и я никогда не напивался.
— Правда, он не пил. А когда и был чуть навеселе, мне и тогда казалось, что он больше прикидывается. Несколько раз он признался мне в этом.
— Еще и признался! Первейший прохвост, стало быть! Да ты не волнуйся, он здорово набирался! А нынче, думаешь, как было? Думаешь, до этого он воды или молока испил? Питух несчастный, уж так, верно, надрался, что и лыка не вязал, а иначе разве бы такую глупость выкинул? Был бы в трезвом уме — посоветовался бы хоть с кем.
— Он уже давно это замыслил. Я и по нему это видела, только, должно быть, не понимала. Многое я не могла объяснить. А теперь мне и впрямь кажется, что у него уже наперед все было продумано.
— Уж он-то продумал! Как же — продумал! Так бы излупцевал его! Мог бы, окаянный, и поразмыслить! Пойми, в наше время думать надо. Кто теперь не думает? Да будь я помоложе... И Якуб с Опдро там. А Имро наверняка Карчимарчику поддался на удочку.
— Светы мои, Карчимарчик-то и сюда заглядывал! — завздыхала Вильма.— Но мне ничего такого даже на ум не пришло.
— А мне пришло.— Мастер закивал головой.— Может, ты не слыхала, а я с ним говорил, долго мы толковали, я, сдается, с ним малость и согласился. Однако человек я осмотрительный. Опасался я, как сейчас под! то, даже сказал ему, что таким малым пародам, как наш, в любой момент можно и попользоваться, мы хоть нос и задираем, да высоко его задерешь? Ведь когда у нас и есть, то все равно что нету, а если надо платить, то всегда только мы и изволь платить, а то и переплачивать, но нам, нам-то, бог мой, кто заплатит?! Эхе-хе, нам, право, редко когда заплатят. Я не ною, я не нытик, нытик мне самому смешон, мне всегда кажется, будто он напрашивается, чтобы его даже те обдурили, кто еще не успел обдурить.
— О господи, а я все о нем, об Имришко, думаю! — опять вздохнула Вильма.
— И я о нем думаю,— мастер кивнул головой,— потому как он непутевый, хочу не хочу, а должен об нем, о поганце, думать. Хоть и о другом говорю, а все он у меня из головы нейдет, должен я и об Ондро, и об Якубе думать. Да я уже обо всем с каких пор раздумываю. Молчал я, ан ничего от меня не укрылось, я все держал под приглядом. Ведь я уж в годах, чего только мои глаза не видели, чего только мои уши не слышали! Знал я, что у нас делается и как делается, знал и про то, что за покой, который был у нас тут, надо кой-чем заплатить. Ну а раз мы из тех, кто всегда переплачивает, не ожидал я для себя многого, хоть порою и думал, что и мне могли б заплатить, что наконец и я мог бы кого обдурить. А видишь, как я обдурил. Опять лишь меня и обдурили, опять оставили нас в дураках. Может, и ты помнишь, как оно шло, как было. Началось с Польши, все мы были шибко умные, а тянулось все не более восемнадцати дней. Франция и Англия и пальцем не двинули, а почему не двинули? Ну, ясное дело, тут и пошло, завертелось. За Польшей, полгода спустя, пришел черед Дании и Норвегии, но по-прежнему никто пальцем не шевельнул. Потом, конечно, и Францию турнули. А в газетах писали, что это, мол, континентальная держава. Какая держава?! Была б держава, так защищалась бы. Может статься, как раз они-то, французы и англичане да и прочие страны, все и угробили. И нам все напортили, а потом и с ними расправились. Ведь и на Францию нескольких недель хватило. А англичане, свитый боже, я и в толк не возьму, с чего это англичане так нос задирают? Пришли, повоевали малость и у этого самого Дункера — черт его знает, как он пишется, как выговаривается,— показали только, как ловки улепетывать. Ну и мы, маленькие, сразу вообразили себя большими, можно сказать наибольшими, враз увидели себя и в Африке, и на Балканах, повсюду себя уже видели, а потом пришел июнь, даже не помню, в котором году, но точно июнь был, немец напал на русских, румыны и финны вытянулись в струнку, а мы — мы тоже сразу напялили форму и пошли, еще загодя выучившись маршировать! И поначалу казалось нам — все как надо. Болтали о Москве, о Ленинграде, о Харькове, бог мой, о чем только не болтали, а на кой ляд все было?! Только людям худо было. С самого начала люди только и вредили друг дружке. А я только и замирал от страха, как бы и мне вреда не было, как бы меня и моих сынов ничего не коснулось. Вот так-то, Вильмушка! А Имро я бы и впрямь под зад пнул. Он, поди, уверен, что во всем разбирается, но в чем во всем?! Только мы, дурни, думаем, что нам достаточно года два мирных, да какой это мир, когда ради него надо в крови купаться? Господи боже, ну какой это мир?! Мы только плати да плати, знай плати — и все ради того, чтобы перед остолопом, перед каким туполобым скотом нам не было совестно?! Вот ведь, Вильмушка, большие народы обыкновенно не бывают такими стеснительными, как мы, словаки, ибо у народа побольше и дубинка поувесистей. А у кого дубинка, у того должна быть и самоуверенность. И она есть у него! Ладно, не слушай меня, Вильмушка, лучше не слушай меня! Оно ведь спокон веку так было. Господи, до чего же мы глупые, всегда меж собой только вздорим, лютеране, католики, гардисты и не гардисты, ох, Вильмушка, до чего глупые! Если и захочется что, то всегда каждый в свою сторону тянет. Кому-нибудь надо было нас как следует двинуть в ж..., только у нас даже ж... нет, у нас всего-навсего зад, но иной раз мы и с этим задом не знаем, что делать. Скажешь при словаке: ж..., и сразу тебя какой святоша готов на кресте распять. Оттого у нас всюду и столько крестов, а тут еще хакен-кройц 1 приспел па помощь. Ну как тут не быть осторожным! Вот, Вильмушка, я и осторожничаю. Только осторожность-то моя ни к чему. Касалось бы дело работы, тут меня и впрямь никто не обскочит. Я ведь хороший мастер. Меня так легко не собьешь с панталыку. Только кому, скажи на милость, кому нужна нынче честная, совестливая работа? А крушить — ведь на войне всегда только крушат и жгут, а развалины и невесть какое огнище может устроить и распоследний болван,— крушить я не умею и не крушу. Нет, Вильмушка, пугать я тебя ив хочу, с меня и так хватает, последним был бы дураком, вздумай я на собственную дочь невестку страху напускать, уж чего-чего, а страху в пашем мире не занимать стать. Так что ты, Вильмушка, откинь всякий страх! В человеке, знаешь, в человеке частенько черт сидит. А Имро, ну не дурак ли этот Имро? Петый дурак, право слово, я по нему плакать не стану, надо больно по такому паршивцу плакать! Паршивцу никогда ничего из делалось и не сделается. Да и потом, у меня там еще два сына, и те такие же безголовые и такие же справедливые, да среди чертей, слышь, Вильмушка, среди чертей многого ли добьешься со своей справедливостью! Ну теперь-то ты знаешь, девка, отчего я такой осторожный и чего боюсь? Н-да, немец есть немец! Я немца боюсь. Ну а коль я не герой — мастеру-то не за геройство платят, а спокон веку только за работу,-- то чихал я на геройство, мастер есть мастер, хочу лишь того, что по праву мое, ан знаю, что и словак по-своему пентюх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90