.. Ничего, ничего, только бы согреться... Ганси, покойной ночи!
И ночью его трясло от холода. Несколько раз он соскакивал с нар и выбегал наружу, думал бежать, но не знал куда. Деревни он боялся, да и была она так далеко, немыслимо далеко! Он боялся и леса и потому всякий раз возвращался.
Под утро небо совсем прояснело, но на нем все еще сверкал узкий рожок месяца, озаряя гордые величавые ели, снег мерцающе белел, и Имро, почти что плача, похлопывал Вассермана по плечу и говорил: — Гавел, браток, товарищ мой, в чем мы с тобой провинились, почему мы должны быть здесь? Кто тебя сюда послал? Что у тебя было против меня? Ты, старый болван, зачем сюда пер? И за что тебя так, браток? Или ты сам удавился? Ты боялся? Болван, тебя-то ведь я еще и теперь боюсь! Но я не повешусь, выдержу до утра!..
Он снова вбежал в землянку, накрылся Вассермановой шинелью, но его по-прежнему трясло от холода.— У меня жар, страшный жар,—говорил он вслух,—месяц мне светит, господь послал мне месяц и Вассермана... Хоть чуток отдохнуть...
Заснул он только средь бела дня.
Проснувшись, он почувствовал себя еще более разбитым, не мог даже шевельнуться и испугался, что никогда, уже никогда не пошевелится. Он попробовал двинуть ногой— не вышло. Господи, что со мной сталось?! Возможно ли так задеревенеть? Он попробовал пошевелить пальцами руки, потом всей рукой, наконец он потихоньку задвигался, умудрился даже слезть с нар и почувствовал себя счастливым, что у него есть силы и он может ходить. Ему почти не верилось, что ноги могут служить ему. Но они служили. Он прошелся взад-вперед и какое-то время в самом деле был счастлив. Было бы еще что поесть! А в общем-то, нет, голода я уже даже не чувствую, вот сигарета была бы кстати!
Он нащупал табакерку, раскрыл ее и с минуту обнюхивал сигареты. Одну вложил в рот, несколько раз вхолостую затянулся, а потом просто съел ее. И рассмеялся, чего, однако, делать было не надо: табак в сигарете был мелкий, сухой, он застрял в горле, и Имро стал задыхаться. Гадкая была сигарета. Кашлял он еще и тогда, когда уже совсем забыл про нее.
Тем временем он вышел из землянки, остановился у входа, вдохнул свежего воздуха, бросил в рот горсть снегу и, когда кашель кое-как его отпустил, попробовал все в голове упорядочить и прикинуть, что делать дальше.
Вдруг он заметил, что Вассерман плачет. Имро просто глаза вылупил.— Бред все же какой-то! Ты плачешь, Гаыси?! Неужто я уж совсем свихнулся? Скажи, приятель, отчего ты плачешь, что с тобой стряслось?
Он подступил к нему ближе, вгляделся.— Не дури, парень! Ты плачешь? Лга! — Он пальцем отер ему слезы, чтобы лучше удостовериться.— Ну я и набитый дурак, это же оттепель! Снег, вода, Ганси, это просто оттепель! Пусть хоть что-то! Коль мы выдержали до сих пор, теперь-то уж не замерзнем! Отлично, камрад! Теперь-то мы не замерзнем! Как думаешь, сколько сейчас может быть времени?
Утро еще? Или уже полдень? Черт знает, сколько теперь! Кто знает, когда я заснул и как долго спал?! И спал ля вообще? Сон ли это был? Пожалуй, немного спал! Слава богу, что проснулся, мог же и не проснуться! У меня жар, все еще жар! Но я выдержу, теперь-то уж выдержу! Что надо делать? Ага, знаю, конечно, знаю, надо идти в деревню! Не в ту, где был, а в какую-нибудь другую! Все. равно в какую! Ну привет, Ганси! Я пошел, я не задержусь здесь! Там я тебе оставил шинель, хочешь — можешь взять ее обратно. Прости, браток, ночью я отобрал ее у тебя, но что было делать! Не сердись па меня! Я тебя не забуду, запишу в памяти гное имя готическим шрифтом! Ну что жч, бывай! И не плачь, Пассерман!
ПОЧТА
А почта работает. Хотя и не для всех. Работает-то работает, а некоторым все равно может казаться, что для лих почты вовсе не существует или что другим она лучше служит. Во всяком случае, для них почты как бы вообще нет.
Но почта работает, в самом деле работает. Хотя снегу всюду навалом. Трам-та-та-там! Или: дзинь-дзииь, дзпяь-дзииь! У словацкой почты, право слово, никогда рожка не было. Но почта работает, все-таки работает! Слышите, люди, толкуйте себе что угодно, а все-таки словацкая почта работает. Конверты с письмами и открытками иной раз до того забиты штемпелями, что там вообще не разберешь адреса, только почтальон, хоть это и словацкий почтальон, и самый что есть заурядный, пошныряет глазами по штемпелям и в два счета меж ними найдет адрес, а чтобы всем было ясно, что это он нашел адрес и что даже адресата знает, поднимет важно нос, одновременно и руку и, чтобы добавить адресату да и словацкой почте весу, прихлопнет сверх того еще один штемпель — наша словацкая почта на штемпеля не скупится.
Крнишов 7.2.1945.
«Дорогая Агнешка и мои любимые доченьки!
Не знаю, получили ли вы мои предыдущие письма, но надеюсь, что да. Мне все же сдается, что почта пока работает довольно хорошо. И то сказать — молодцы почтари! Только и нам, жандармам, надобно помнить, каковы наши обязанности. Многим кажется, что мы то на одной, то враз на другой стороне. А для нас всегда первым делом наши люди, не можем мы их натравливать друг на друга, потому как у них и без того хватает мучений, их и чужие обижают, а бывает, они и сами друг друга поубивать готовы. А жандармерия всегда должна была, да и нынче тоже должна следить за порядком. Иногда люди не хотят признать этого, и зачастую жандарму приходится что с одной, что с другой стороны всякое проглатывать. Сколько раз я сожалел, что пошел в жандармы. Агнешка, знаешь ведь, как все получилось! Сперва был рад, что мне посчастливилось: не каждый же мог стать жандармом. А я стал им еще во время Чехословацкой республики, а когда потом наша словацкая республика образовалась, я уж был какой опытный, только разве я думал тогда, что меня ждет? Ладно, нечего мне столько охать. Обращаюсь к прошлым письмам. Деньги, то есть жалованье, мы получили, и ехалось нам хорошо. Собственно, первый раз ехал я только один. В Жилину прибыл благополучно, а из-за того, что пришлось до утра там ждать, временами мне было не по себе. Умаялся я, и напала на меня страшная дрема. Прислонился я к стене и попробовал уснуть, похоже, и подремал маленько, но поминутно открывал глаза, ведь приходилось еще и следить — у меня было много денег, да еще поезд надо было укараулить. И вдруг я увидел одного мужика из церовского имения. Спервоначалу я даже его не признал, а он-то меня признал и вроде бы даже сперва оробел, но потом заговорил со мной. На мой взгляд, мужик этот был сильно даже подозрительный и имел жалкий вид. Может, только поэтому он и заговорил со мной и сказал, что звать его Шумихраст, Не хочу тут всего цисать, потому что он мне много чего нарассказывал. Заверял, что до самого рождества был с нашим Имро и что ДО той поры с ним был полный порядок, то есть и с ним, и с Имро. Говорил он со мной до невозможности осторожно и без конца озирался, боялся немецкого патруля. Уверял меня, что Имро жив-здоров, теперь-то, дескать, он о нем ничего не знает, но думает, что с Имро ничего не случилось, даже он, мол, наверняка уже подался домой и наверняка, мол, уже дома отсиживается, но он-то сам домой боится идти, потому как вступиться за него дома некому. А потом он спросил, не дам ли я ему несколько крон и чего-нибудь поесть. Я дал ему кой-чего, и мне показалось, что в основном он нажимал на еду, уж больно жадно ел, а наевшись, не стал дожидать даже поезда, только меня еще раз заверил, что Имро правда живой и что поезда еще ходят. И впрямь поезд пришел. Я в благополучии доехал до Вруток, а там пересел на зволеиский поезд. В Дивиа-ках на станции ждал меня мой коллега, с которым мы потом совместно ехали в Крупину, куда попали только вечером, переночевали там у другого коллеги и на следующий день отправились пешим порядком через горы. Только я в дороге совсем умотался, взмок даже, поэтому хотя бы на остатний путь мы наняли сани, а те довезли нас сюда, до самого Крнишова. Во вторник в 11 часов пополудни мы прибыли уже на место и за сани уплатили 50 крон. Были мы очень усталые, но при этом и счастливые, что без всякого злоключения воротились назад, и ребята нас приняли радостно — были довольные, что мы привезли деньги.
Нынче уже среда, и мы прослышали, что русские наступали на Зволен, но, опять же по слухам, наступление это было отбито. Не знаем, что будет дальше. Домой теперь уже наверняка так скоро не приеду. Прошу тебя, дорогая Агнешка, следи за собой и за нашими детьми! Пока еще можно и пока еще есть у тебя немного денег, не забудь купить какую-нибудь материю, купи и для детей что-нибудь, а если у тебя что останется, можешь купить и мне для гражданки, потом-то уж навряд что-нибудь можно будет найти. Или отдай сшить ботинки! Мои, те, что сшил Кулих, выдержат, думай теперь единственно о себе и о детях, очень прошу тебя, следи за ними!
Это известие о Зволеие передавала Братислава. Поэтому считаю, что железнодорожная связь со Зволеном будет прервана. Но ты хотя бы пиши, пока есть возможность. Если письмо уже будет на почте, почтальоны что-нибудь да напридумают, уж как-нибудь доставят письмо. Не тревожься, я тоже буду тебе писать!
И еще одно: нынче в полдень, когда мы пришли обедать, получили капустные галушки, и то всего ничего, а супу вообще не дали. И это был весь обед. А еще эта баба ни с чего взяла да и брякнула, что кормить нас уже не может, чтобы ужин мы уже искали где в другом месте. Заплатили мы и пошли. Вот как тут обстоит с питанием. Одно горе!
В воскресенье, то есть 4 февраля, русские самолеты бомбили Крупину. Два немецких солдата погибло. Городскую думу, где Чукаш служил, разбомбили, и страховая касса уничтожена. На счастье, бомбежка была в воскресенье пополудни, когда там никого не было.
И еще одно: Штево Плучек был в воскресенье в Дивиа-ках у моего коллеги, что живет возле того красивого замка с башенками, и тот сказал, что шестнадцать жандармов уезжают в Братиславу, потому что относились к Банска-Бистрице, а оттуда жандармов эвакуируют. Другие жандармы, которые не хотели уехать из Банска-Бистрицы, остались там.
Лешка, дорогая, уже кончаю. Это, скорей всего, последнее письмо. Хоть и буду писать, а не уверен, доста-вя1 ли тебе почтальоны мои последующие письма. Молись за меня и за вас всех, за мое скорое возвращение, за паше спасение и защиту, чтобы мы снова могли жить с нашими любимыми доченьками в нашем прекрасном и любимом отечестве. Горячо вас всех целую.
Штефан».
2
Но почта не прекращает работу. На Агнешку письма так и сыплются. Штефан и впрямь заботливый отец, примерный супруг, сознательный жандарм, у него ведь хорошая жандармская выучка, он пишет, пишет, пишет, почтальоны с его письмами просто с ног сбились.
Иной раз какое его письмо и малость задержится, но редко когда виной тому почтари. Уж если что попало в почтовый мешок, уж если что вроттешедевано почтой,
то уж, и рано СЛОВО, Н6 ВДТ6{>яетСя1 А если б и затерялось, я бы даже не удивился! Сколько раз такой мешок попадает Б почтовый вагон, и железнодорожники — этим тоже почет и уважение! — стремятся такой вагон протолкнуть побыстрей, но вдруг встревает немецкая военная власть и приказывает: весь состав перегнать на запасной путь, и вот железнодорожникам приходится маневрами по этим запасным путям либо разными там петлями и обходами перегонять этот состав на отведенное место. Но и тут может всякое приключиться. Кто-то возьмет да и упредит партизан: по этому пути пройдет один подозрительный поезд, известно о нем немного, но вроде бы повезет он каких-то немцев и то, что они у нас награбили. И вдруг почтовый вагон взлетает в воздух. Иной железнодорожник не успеет и ойкнуть, не то что послать маменьке или своим деткам поклон. В самом деле опасная это служба. Я бы каждого железнодорожника орденами наградил. По меньшей мере двумя: одним железнодорожным, другим — почтовым, ведь железнодорожники с почтарями должны идти рука об руку, особенно в такие серьезные моменты, частенько им приходится собирать письма и в иоле — в картофельном, клеверном иль кукурузном, а потом заново сортировать их. А бывает, иное письмо и вовсе затеряется, но что почтарь, что железнодорожник боятся заикнуться об этом — в два счета могут схлопотать нагоняй. Железную дорогу и железнодорожников каждый критиковать горазд. А пусть-ка попробует туда пойти такой умник! Умничать и критиковать — каждый мастер. А вот мне такие критики не по нутру, обычно это люди, которые ничем не рискуют, ну а чтоб покритиковать, особого ума, право, не требуется. Часто им и невдомек, откуда смрад идет, нередко путают благовонье со смрадом, и иной раз лишь потому, что хотят кого-то умаслить: «Ой, до чего от тебя хорошо пахнет!» Что до меня — так от обоих смердит. А от какого критика не смердит? Не выношу этих отцовских, поучительных речей. Вот, к примеру, и мне — я-то знаю — могли бы сейчас попенять: «Разве мальчик так разговаривает? Обыкновенный деревенский мальчишка так ведь не рассуждает. Не больно ли заумный для своих лет этот мальчишка?» Но и я мог бы тоже спросить: «А этот критик не дурковат ли для своих лет, даже более того — не смешон ли? Я ведь пишу о прошлом и настоящем и в будущее пытаюсь заглянуть, а в будущем мне не хотелось бы встретиться с таким идиотом, а тем паче не хотелось бы из себя идиота строить».
Но мы отклонились. Осел нас вынудил. Осел всегда отзовется, когда думает, что о нем речь.
Осел, отзовись!
А ты, мастер, помалкивай! А то, если хочешь, тоже можешь отозваться, можешь иной раз и не очень-то умно говорить, но лишь для того, чтобы осел случайно себя неловко не почувствовал или чтобы ты его случайно чересчур умным словом не обидел. А иначе у нас с тобой ничего не получится! Остерегайся и умников, не мастеров, а именно умников, чтобы ненароком не возвыситься над ними. Люди, упаси боже, этого не выносят! Однако мастеру и тем, кто хочет быть мастером, всегда открой карты. Настоящего мастера никогда не надо бояться, мастер любит открытый разговор. Это и отличает настоящего мастера. И еще одно -— мастер, правда? — еще одно, и это, пожалуй, главное: мастеру перед другим мастером никогда не стыдно снять шляпу.
А мастеров можно повсюду найти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90