Больше всего времени потратила на клумбу, клумба была довольно большая — добрых три могло б из нее получиться,— из земли уже начали пробиваться тюльпаны, нарциссы, даже пионы и, уж конечно, ирисы — их у Вильмы было многое множество, по меньшей мере видов семнадцать-восемнадцать. И не поверишь, что на одной клумбе может уместиться такая пропасть цветов. Сколько клубней и луковиц выбрала Вильма из земли еще осенью, но сейчас ей казалось, что их все равно там лишку— скучились все, иному слабенькому цветику, что зацветает только летом, ей-богу, из земли и не выбиться, не помоги ему теперь. На барвинок она попросту рассердилась — ведь еще летом он чуть не задушил сон-траву, а нынче расталкивает анютины глазки, которых и без того поубавилось — дедушка на могилу себе много выпросил. Вильма выдернула барвинок без всякой жалости, лишь малый пучочек сунула в клумбу: вот озорничай! У, ненасытная утроба, поганец, запросто изничтожил бы ей и люпины: голубые, белые, розовые и желтые, сиреневые и даже коричневые — загляденье, а не люпины! Но Вильма больше любит незабудки. Когда она была совсем маленькая, когда отец был еще дома и совершенно ничего не знал об Америке, он всегда говаривал ей: «Девчушка моя, конопушка, поди сюда, погляди на меня своими лазками-незабудками!» Ты, Америка, верно, думаешь, что эти глазки уже другие?! Приезжай поглядеть, увидишь! А незабудок-то сколько! Эй, американец, видел бы! Честное слово, Америка, ты бы ахнула! На клумбе, правда, только горстка, зато у колодца целый окоп. И дедке оттуда перепало. На погосте тоже будет окоп. А что, если подсунуть дедке и пучок барвинка? Уж он бы кидался, уж он бы вертелся, еще, глядишь, от злости и из могилы бы выскочил! Заикнулась как то Вильма об этом матери, обе посмеялись, а потом мать подколола ее: — Надо бы тебе и Имро украсить.
— Чем, барвинком?
— А чего ж! Барвинок ему к лицу, коль розмарина боится. В самый раз.
— И до чего ты зловредная, мама!
— Зловредная? Как же, зловредная! Я сразу поняла, что с Гульданом каши пе сваришь. Сперва торопил, все хотел уладить по-быстрому, а теперь раздумывает, сразу время нашлось.
— Ну и нашлось, ведь не горит. Свадьба намечалась в мае, а вышло иначе, ну и ладно, мама, ничего не случилось, ничего не случится, если свадьба будет и осенью.
— Не будь дура! Хватит с нас и того, что есть. Хватит с нас. Он из тебя посмешище делает.
— Какое посмешище? Он же тебе все объяснил. И я тебе уже сто раз все объясняла.
— Чего он мне объяснил? Чего ты объясняла? Вам нечего мне объяснять. Думаешь, я не разбираюсь ни в чем? Вильма, ты про этот костел лучше и не говори никому! Люди подумают, что мы белены объелись.
— Что мне до людей?
— Подумаешь — что мне до людей! А до кого тебе? Пли ты уж такая большая барыня? Тебе должно быть до людей. Гульдан чокнутый, у него в мозгах пуговица застряла, ему бы только взяться с Карчимарчиком за руки да ходить на пару — у того-то ведь две пуговицы застряло, ты же знаешь.
— Ты чего сюда Карчимарчика припутала?
— Чтобы ты знала, с кем водишься, с кем нас люди равняют.
— Какое мне дело до людей!
— Есть ли, нету ли, псих всегда псих. Рядом с ним и умник дураком покажется. Псих из пророка и то психа еле лает. Однажды пошли старый Гульдан с Карчимарчиком уж и не знаю куда, по куда-то они точно пошли. Дураки, они любят ходить, ну и эти двое гуда же. Может, хотели поумничать, хотели потолковать, вот и решили ходить, чтоб разговор поддержать. Ходили недоумки, ходили, и вдруг видят — пришли они на край света, а дальше
1 По словацкому обычаю, веточкой розмарина украшают молодоженов на свадьбе.
и пет ничего. Да и что может быть на краю света? Ничего, как ость ничего. Больше всего они досадовали, что разговор успели закончить. На самой середке остановились. Да и то — не могли же они заранее знать, край света так близок, а разговор получится такой долгий. т Токпутые-то любят языки чесать. Хотели было разговор докончить, да уж дальше идти некуда. Что делать? Как быть? Куда идти дальше? И посоветовать некому. Пришлось меж собой совет держать, а уж ему-то конца-краю не было; когда мужики меж собой советуются, конца не жди; иной раз даже друг другу по морде надают, чтобы потом все начать сызнова, чтобы опять о том же помудрствовать. А этим двум драться не хотелось. Они и сказали себе: «Что я, обязательно драться, коли мы на краю света оказались? Трепать друг друга за волосы и оплеухи отвешивать? Да на что это похоже?» Разулись они, сели на краю света, ноги опустили в никуда, в пустоту — там ничегошеньки и не было, и в этом ничегошеньки, в этой пустоте, дрыгали йогами, прикидывая, что бы еще выдумать. «Знаешь что, Гульдан,— предложил Карчпмарчик,— если хочешь, вздремни тут маленько, только гляди, чтоб во сне тебе сверзиться я что решил: край света жестью, обошью железом, пускай сверкает. Кто пойдет вслед за нами, по крайней мере увидит и скажет: «Стой, дружище, тут железяка, отсюда уже дальше не прыгнешь!» А Гульдан в ответ: «Коли ты так, то и я свое слово скажу. Ты что думаешь, я эти топоры, пилы и эккеры зря тащил? Дерево-то оно лучше. Огорожу край света, поставлю забор. Жесть только после понадобится люди уже заплутаются, пустоты и то бояться буду, запросто везде и всюду будут расхаживать, может, им Америка. Иной угодно найдет Америку, только дурень будет бегать но кругу, останавливаясь до самого Судного дня» каждый сделал свое дело: Гульдан поставил ограду, Карчпмарчик обил ее жестью, и так шли они шаг за шагом и рассуждали о том, что если кто хочет добраться до края света, должен быть смелым и умным, да еще уметь па ограду взбираться...
— Ты все это придумала? — спрашивает Вильма.
— Да ведь об этом всякий знает,—отвечает мать.— Колумб открыл Америку, потому как у него в голове винтик такой был, и винтик этот в голове у него вертелся, а в Околичном в каждом втором доме есть кто-нибудь с винтиком, в каждом втором доме какой-нибудь Колумб проживает. Вот выйдешь замуж, если, конечно, выйдешь, так и на твою долю достанется.
— Ты за меня не бойся! Понадобится, так я знаю, где Гульдан живет, я и сама о себе напомню.
— Гляди, как бы не удрал от тебя.
— Имро? А куда?
— Куда хочешь. Всяко бывает. Не забудь, что ты еще в девках! Твой отец мне ведь тоже не говорил, что убежит в Америку.
— Я и туда дорогу найду.
— И туда? Бог мой, ну и глупая! Кто ж тогда твои околы поливать будет?
— Об этом я меньше всего беспокоюсь. Америка-то больше Словакии, думаешь, там нельзя околы разводить?
— Ну и беги туда.
— Так и побежала! Охота была! Я ведь знаю, где Имришко живет. Гульданко! Хотел невесту, вот и получай! Будет окол и в Гульдановом дворе.
5
Стройка растет, перовский костел мало-помалу подымается, подымается — одно загляденье! И как же ему не подыматься! Все усердствуют. А больше всех — сами це-ровчане. Бегают, бе-е-е-гают, вот уж бе-е-е-гают! В других местах, думается, люди и не умеют так бегать. Тащат, перетаскивают, шныряют туда-сюда, шныряют, подавая что надо, а случается, и что не надо; хваткий народ, работящий, иной раз и утереться некогда. А то изредка кто-нибудь забудется, утрется, поглядит на погоду и подивится: — Хорошо-то как! Пожалуй, и окапывать можно!
Архитектору сюда ходить незачем, делать ему тут нечего, потому что он свое уже сделал, пришел поначалу, потолковал со священником, со строителем, с мастерами, за разговором выпили малость, а теперь все идет как по маслу.
Строитель заходит каждое утро после святой мессы в приход, желает священнику «доброго утра!», а после они совещаются — что да как. Пожалуй, оно бы и ни к чему так много совещаться. Священник не раз намекал строителю, давал понять самым деликатным образом, что утренние беседы могли бы быть покороче, а то и вовсе не быть. Важные дела все равно решаются в двух-трех словах, а потом разговор тянется вхолостую. Но строителю совещания представляются важными и полезными. Он только и говорит о них: «Вчера мы с вашим преподобием договорились. Завтра утром нам с вашим преподобием надо будет обсудить... Нынче утром на совещании мы с вашим преподобием говорили —тьфу, тьфу, постучать бы по дереву,— что до сих пор у нас никаких трудностей не было...»
Священник подобных речей не выносит, но сказать откровенно не решается, лучше все проглотить да не связываться. Он обычно молчит либо пытается перевести разговор: — Слава всевышнему, что дождей пет! Полил бы дождь, я и не знаю, что бы мы делали.
— Вы будто мысли мои читаете, святой отец,— говорит строитель.— Начни лить дождь, я бы ох до чего расстроился. Я бы, наверное, и аппетит потерял. Но пока жаловаться нечего, славные деньки господь бог нам посылает, а впрочем, и возводим-то мы его обитель. Да, не порадовал бы меня дождь, преподобный отец. Вы бы, наверное, и не померили, сколько раз я говорил людям: молитесь, чтобы HOI ода держалась. Стоило это нескольких «отченаших» и «богородиц», но зато человек хоть понимает и видит, что не зря молился. Право же, на сей раз молитва не пропала втуне.
Священник и не знает, что на такое ответить. Ему хочется обидеть строителя, он никак может себе такого позволить и, видимо, даже немного боится строителя; не нравятся ему эти речи, звучат они не от сердца, поэтому священник только кивает головой или с тоской улыбается и невольно вздыхает. Конечно, строитель все замечает и туг же, желай уверить, что понимает эти вздохи и улыбку, в свою очередь кивает головой, громко вздыхает и сыплет словами: — Истинная правда, паи священник! Иной раз до того умотаешься, столько забот па уме, что и сосредоточиться невозможно на длинной молитве. Иной раз от усталости и сои не берет, давят заботы, вплетаются. Л случается и так, святой отец, вы и не поверите, но в самом деле такое случалось: передо мной конкретная работа, раздумываю над ней, сами знаете, строителю умственной работы хватает, постоянно есть о чем поразмыслить, и именно тогда в светские мысли вкрадываются такие слова, что, набросай я их на бумаге, вы бы сразу признали в них молитву. Не потому говорю это, что я в приходе, сижу тут и прикидываюсь богомольным — да я бы в собственных глазах себя уронил,— но, бывает, на человека просто накатывает, снисходит молитва, и он вдруг весь в благочестивых словах. Да вам-то это лучше известно, чем мне, и знаете, святой отец, что я предпочитаю? Короткие молитвы. Не знаю, как у евангеликов, но у нас, у католиков, что там ни говори, а это явное преимущество. И особенно человек, обремененный работой, может по достоинству оценить короткие молитвы. Поминай себе господа на дню сколько угодно, да так, чтоб слова как пули вылетали, вот за целый-то день и наберется таких предостаточно.
«Знаю я твои молитвы,— злится священник,— знаю я твои пули!»
— Так, значит, за костел, да благословит нас господь! За наше здоровье, паи священик, господи, благослови нас. И еще раз за наше здоровье, за божье солнышко, за свет божий. За здоровье, пан священик, за здоровье, за здоровьишко, за пашу с вами младость и радость!
«Знаю эти твои короткие молитвы!»
6
Адлатус стоит на лесах. Пардон! Надо бы нам иной раз адлатуса величать по-другому, ибо когда строитель отсутствует, адлатус перестает быть адлатусом.
Каменщики перемигиваются: — У нас новый строитель!
Адлатус-строитель стоит на лесах, держи г в руках ватерпас и смотрит — куда же это он так задумчиво смотрит?
— Посторонись! — раздается рядом.— Положь ватерпас и не путайся под йогами!
Адлатус не слышит. Да и как ему слышать?! У него же теперь две должности, он еще и строитель, даже если б адлатус и слышал, строитель может прикинуться чуть глуховатым. Адлатус-строитель и в самом деле слышать не хочет, напротив, берет еще и отвес и опускает его вдоль стены, с минуту адлатус глядит вниз, потом глядит вниз и строитель, один смотрит одним глазом, другой — другим, затем глаза меняются, правый на левый, левый на правый, а под конец все так перепутывается, что и не разберешь — и сейчас, как раз когда мне нужно об этом писать, я сам не знаю, какой глаз чей.
— Ясно сказано! Не мешай, проваливай! — грозится каменщик-подмастерье.— Дождешься — плеснем тебе на нос!
Лдлатус-строитель переминается с ноги на ногу. А хотите, могу сказать и точнее: двое переступают с одной ноги на другую. Или двое переступают с двух ног, каждый, однако, со своей одной ноги на свою другую ногу... Хотя ну ее, эту точность! Лдлатус-строитель кладет ватерпас и отвес и отходит в сторонку, этак на метр. Смотрит вниз, а там есть на что посмотреть. Люди, будто почувствовав па себе глаз адлатуса и, более того, глаз строителя — теперь-то ясно, что глазами адлатуса смотрит и строитель,— начинают суетиться еще пуще. Того и гляди, надорвутся на работе.
Два крестьянина оборачиваются одновременно и нечаянно стукаются головами. Смеются, трут себя по лбу и хлопают друг друга но плечу.
На лесах происходит нечто подобное: адлатус улыбается строителю, а тот адлагусу, поглаживают себе лбы, потом пытаются друг у друга пощупать плечи; одновременно улыбаются и тем двум крестьянам, что уже взялись за работу. Тут адлатус сует руку в карман и нащупывает... Что же он в кармане нащупывает? Правая ладонь жмет правую ладонь — адлатус жмет руку строителю и хмыкает на два голоса. То же делает и строитель. «Схожу-ка погляжу па плотников»,— говорит потихоньку адлатус. И тут же и нем отзывается строитель: «Схожу-ка — хоть одним глазком на погляжу».
7
А мы тем временем можем заглянуть еще кой-куда. Церовские мужики стоят длинной цепочкой, об этой цепочке мы уже говорили, да что из того? Передают из рук в руки кирпичи, толкуют, размышляют, судачат. Что ж, и мы послушаем, навострим ухо.
— Дело движется,— говорит тот, что берет кирпичи из кучи.
— Нынче мы изрядно подняли стены!
— Опять по сторонам зыркаешь? —- говорит сосед.— Живей! Подавай-ка! Ясное дело, движется!
Кирпич прыгает из рук в руки. Вот уже допрыгал до пятого.— А я слыхал, братушки-ребятушки,— говорит пятый,— что на освященье пожалует и сам пан епископ.
Третий решил, что была его очередь говорить, но в руках у него уже следующий кирпич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90