Будущее! Ох! Как так «ох»? Почему же «ох»? Хо-хо-хо! Некоторые представляли себе будущее в радужном свете. Им казалось, что будущее уже совсем близко, можно сказать под самым носом: они видели его, слышали и, более того, чокаясь рюмками, были уверены, что именно его по капельке цедят, потягивают. Поэтому они так счастливо улыбались и чувствовали себя действительно превосходно.
Но Имро все это приелось. Разговоры наскучили — речей уже было достаточно. Из головы никак не выходила Штефка. Да он и явился сюда, в общем-то, ради нее. Он пытался убедить себя, что это не так, но с той минуты, как пришел в имение и увидел, что Штефки нет дома, испытывал досаду. Если б он знал! Если бы вовремя узнал, что не встретит ее в имении, он вряд ли бы притащился сюда! Вот черт, зря только воскресенье испортил! Лучше бы выспался дома! Или он пришел сюда и по другой причине? Но по какой? Неужто из любопытства? Нет, его, пожалуй, не занимали ни Киринович, ни эти умники, что сидят тут и состязаются в красноречии! Иные, опасаясь, как бы не забыли об их звании и чести, выражаются учено, уснащают и раздувают каждую фразу, она сверкает и парит, а другие, менее образованные — не скажу, что вовсе необразованные, они все же умеют читать, писать, а главное, считать, умеют и постоять за себя, как, например, сейчас,— когда не могут отыскать в памяти какое-нибудь чужое слово, дабы блеснуть и обогатить чужую мысль, пускают в ход шутку, свою или чужую, не все ли равно, чья она, шутка есть шутка, ее можно и присвоить, а потом всю жизнь повторять, потому что и затасканной шутке всегда кто-нибудь посмеется или сам остряк нагло загогочет вам в лицо. Но в доме управителя восседают, верней, восседали — Имро видел их там, а сейчас вижу их я, хотя меня-то там не было, я видел их за минуту до этого, когда о них говорил иначе, пожалуй чуть лучше: я-то их всегда вижу, только временами стараюсь смотреть глазами Имро, а бывает, навязываю и ему свой взгляд,— итак, там восседали и такие, что не были ни образованны, ни находчивы, ни воспитанны, пи даже остроумны, однако самонадеянно щурились, требуя к себе уважения, так как обладали толстой мошной и набитым бумажником, а то и двумя мошнами и двумя бумажниками. А может, деньжата их были вложены в банк или обращены в недвижимое имущество. Пожалуй, они не были так уж глупы, а только прикидывались. Вот именно! Это народ толковый. Не знаю, отчего мы — и особенно те из нас, что вечно без гроша в кармане, ибо не умеют пи оценить, ни удержать его,— привыкли состоятельных людей ставить ниже себя, считать дураками. А может, они поумнее нас с вами и о жизни знают все, что положено знать. Поэт (я но причисляю-себя к таковым, боже сохрани!) витает в облаках, а расторопный человек (опять же это не про меня — я медлительный) и на земле неплохо себя чувствует. У него как бы иная, ну, что ли, земная, расторопность и сметка. Но не о том речь! Мы не разделяемся на умных и глупых! Просто вспомнился кошелек — да и как) нем забудешь, когда он так много может рассказать нам о людях! Отнимите у кого-нибудь кошелек, и вы, поди, даже не узнаете, что тем самым уничтожили, убили человека. А встретите другого, захотите его убить, а он тут же сам сунет руку в карман и скажет: вот тут кошелек и в нем все, что имею! А хотите, так я для вас еще и последние штаны сниму! Подаст он вам руку и по-дружески засмеется. Вопрос, стало быть, ставится так: чему больше доверять, что предпочтительнее — кошелек или мысль? Ну и святая простота! Хорошую, мудрую мысль может выдать любой, случается, она и сама лезет в голову, а то из книги ее выудишь или поймаешь на улице, а вот с кошельком или бумажником многие и во сне не расстаются, и на улице сжимают деньги до того крепко — аж рука немеет. Мыслью мало кто дорожит, даже толстосум иной раз швыряет вам мыслишку из своих духовных запасов, а вот в кошель или бумажник ни за что не даст заглянуть. Добрый совет, говорят, золотого стоит! Я б его и за пятак уступил, да кто польстится? Кто мне этот пятак даст? Дай мне кто дельный совет, я бы и кроны не пожалел, а то и двух, только, конечно, не сразу бы отдал — в последнее время я задолжал. И немало! Лучше даже не скажу сколько! Счастье еще, что добрые советы даются и за спасибо, люди изо дня в 'день одаривают друг друга добрыми советами! Сколько же я их наполучал! Случалось, конечно, и сердился, если какой озорник меня надувал, подсовывал негодный совет. А впрочем, возможно, он и сам давал маху. Черт знает как оно было на деле! Теперь-то я уже не сержусь, не знаю даже, на кого и сердиться. Что ж, тащите ко мне добрый совет! Обменяемся! Слово за слово! Не за деньги же его продавать! Доводилось ли вам получать даром пятак? Давал ли вам кто-нибудь крону за здорово живешь? Ну а менять пятак на пятак мне неохота, у меня и времени нет, пусть другие этим занимаются!
Я, конечно, отнюдь не хочу сказать, что отказался бы от денег или что в них не нуждаюсь. Не скажу и того, что слово весит больше, чем деньги. Как бы не так! Стану я такое болтать! Долгие дни и ночи, из которых складываются недели, месяцы, годы, да-да, многие годы, философ роется в книгах, изучает, просвещается, философствует, размышляет о себе и о людях, о земном шаре, что миллионы лет вертится вокруг солнца, так же как иная планета несется вокруг какого-нибудь иного солнца, ведь во вселенной много солнц, много солнечных систем, много рождающихся и догорающих звезд, огней и тлеющего пепла, и светящихся и темных туманностей и облаков, и белых карликов и черных гигантов; и на это на все взирает из жалкой, задымленной конурки человечек, которому хочется узнать, где же, собственно, находится эта его крохотная конурка, на какой орбите, на какой дороге, в какой части вселенной? Может быть, в центре? Или с краю? Вот найти бы ему этот центр, найти бы и край, поглядеть туда и сюда! Может, тогда бы он и себя лучше постиг, а станет ему тоскливо (ведь философам тоже иногда бывает тоскливо), так выберет он какую-нибудь из звездных орбит и помчится по ней, а там, глядишь, набредет и па другую орбиту — ведь во вселенной столько дорог! А раз много дорог, наверняка и мною людей! Их надо только искать. Как же может там их не быть?! Смешно! Было бы просто смешно, если бы только на одной-единственной звезде, на маленькой, жалкой землишке люди лезли из кожи вон! Во вселенной много звезд, больше, чем у богача денег, хотя у иного богача денег несть числа. Где-то во вселенной на какой-то другой планете живет мой брат, которому я с радостью подал бы руку. И вот пока философ (любезный читатель, конечно, уже догадался, каков он, этот философ!) воспаряет мыслью, тот, кто держит в руках кошелок — а может, и главную торбу, из которой платят и философам, и ученым, и художникам, и им подобным, и прежде всего тем, кто ловок отвешивать поклоны,— псбредою и самодовольно усмехается, ибо знает, что и у философов урчит в животе, а значит, и философ однажды явится к кошельку на поклон. Так кто же после этого глуп? Кто больший дурак, скажите на милость?! Философ видит далеко, но при пустом кошельке далеко не уйдет. Хотя, бывает, конечно: начнется война, оденут философа в военную форму — и двигай! Топай, философ, мир! Чудно! Обыкновенный человек*, как правило, попадает в мир только через войну, тогда отчизна дарует ему заплечный -мешок: вот тебе, сын мой, ступай, веди себя с честью, защищай любимую родину! Не хочешь повиноваться? Расстрелять! Почему? За что? Разве я только для того и родился, чтобы меня застрелили или чтобы я кого-нибудь застрелил? Что вы, собственно, обо мне думаете? Человек из материи. И капуста из материи. Но у человека есть еще и разум, и он размышляет. Земля — если мыслить в масштабах вселенной — всего лишь кочан капусты, на котором мы копошимся, грыземся и гибнем. А тебе, скупердяю, вору, холую, мошеннику, все еще кажется — кошель не очень тугой!..
Вот и опять это пространное словоблудие! Кого же теперь винить? Кому его приписать? Имро? Автору? Придется, наверное, обоим! Уж мы как-нибудь с ним поделимся.
Когда Имро уходил из имения, начало смеркаться. Из квартиры управителя несся громкий хохот — мужчины изрядно выпили и совсем дали себе волю.
Управитель вышел проводить Имро.— Уже уходишь, Имришко? — кричал он с порога.— К чему такая спешка?
— Уже поздно. Пойду. Жена ждет.
Имро был не в духе. Он жалел, что не ушел раньше. Мог ведь уйти еще с Карчимарчиком, к тому же — и он, пожалуй, обязан был это сделать — мог за него и вступиться. Почему же он не вступился? Сидел тогда у окна и слышал, как Киринович разговаривает с Карчимарчиком, как гонит его. Гонит, словно мальчишку. И Карчимарчик послушался. Еще извинился перед управителем. Как можно было стерпеть, чтобы Карчимарчик извинялся перед таким дураком и тупицей!
Имро злился и на Кириновича, и на себя. Потом вдруг подумал — уж не злится ли он на управителя по какой-либо иной причине, но тут же отогнал эту мысль.
Уходя, он заметил в дверях конюшни трех батраков. Они курили и о чем-то разговаривали. Между ними стояла плетенка для сечки. Один из них злобно пинал ее ногой.— Провались они ко всем чертям! — кипятился он.— Собрание вздумали устраивать, а меня турнули с него: я, мол, только... для чего я, а? Для говна, для работы, черт подери! А они? Свиньи поганые! Буржуи! Пришли сюда нажраться да надраться! Сфотографироваться, видите ли, пришли... Так их распротак! И управителя, и житуху эту! Дома куснуть нечего, все сидят голодом, болящая жена вечно кхекает, а я должен идти за этих бар подыхать, немца на себя науськивать, чтоб любая поганая свинья нынче или после войны могла на мне ездить?.. Мать вашу так и разэдак! Погодите, погодите, я еще погляжу на эту вашу войну! Погляжу и на управителя, и на этих торговцев, и на вонючего сопливого доктора, мне бы только винтовку раздобыть! Все разнесу! Погодите, вот увидите, мне бы только винтовку, ай-я-яй говно в руке, как шарахну, как раздолбаю все к чертовой матери!
Имро с минуту прислушивался. Невольно по спине забегали мурашки. На миг ему показалось, будто эти слова и к нему относились.
Потом он улыбнулся и зашагал прочь. Радовался, что ушел из имения. Но домой не хотелось. Вдруг мелькнула мысль: раз Штефка еще сегодня должна вернуться из Церовой, то, значит, можно ее и подождать, где-нибудь и подкараулить. Можно и навстречу пойти. Лишь бы знать, как она пойдет: тропинкой или по дороге?
А потом? Ну встретиться с пей, а потом что? Что он ей скажет? Что ему от нее надо?
А Вильма, как же она? Вдруг догадается? Не будет ли он виноват перед ней?
Он долго раздумывал. Штефка теперь казалась ему роднее, чем Вильма. Мысль возвращалась к ней все настойчивей, в голове все время вертелось: «Надо с ней увидеться! Надо с ней увидеться!»
Штефка шла по тропинке. Она не спешила, помнила, что в имении гости, но теперь они совсем не интересовали со. Встречаться с ними ей не хотелось.
Хоть бы разошлись все!
Но она знала, что Йожо будет удерживать их, и некоторые, позволив себя уломать, останутся в имении до поздней ночи или уйдут домой только под утро. Лишь бы не упились чересчур — Штефка не выносила пьяных. А пуще всего боялась, что и самой придется выпить — заставят, а потом до самого утра нритворяйся веселой, чтобы Йожо не упрекал ее, будто не умеет подлаживаться, не умеет вести себя в приличном обществе.
Но ей теперь любое общество безразлично, ни под кого неохота подлаживаться, и уж вовсе не занимают ее какие-то дурацкие или скользкие речи. Нынешний разговор между Йожо и отцом встревожил ее. Удивило, что в речах отца не было ни злости, ни раздражения, ей даже сперва показалось, что можно с ним согласиться, но потом она уловила в его голосе что-то чужое, придающее словам какой-то особый смысл, особое значение, и она не была уверена, что точно улавливает этот смысл и вообще хорошо понимает отца. Отец был человеком толковым, любил говорить рассудительно, но долгого спора не выносил: заметит, что слова его не находят должного отклика, разом взрывается, выходит из терпения. Крестьянская рассудительность сменяется злобой, он просто-напросто иыплескивает из себя ушат брани, потом сплевывает, как бы даиая этим понять, что спор окончен, и с противником он уже больше не пререкается. Но сегодня ей показалось, будто отец презирает Йожо, и ню ужасно задело ее.
7* Идя с отцом в Церовую и раздумывая над тем, что же произошло в имении, она вдруг ни с того ни с сего расплакалась в голос: — Чего ты не поделил с Йожо? — сквозь слезы спрашивала она отца.— Почему ты все время .его донимаешь? Скажи, почему пристаешь к нему?! Он же муж мне...
Отец молча шагал рядом. Возможно, он ждал подобных наскоков, но не думал, что они обрушатся так внезапно. Он даже не мог второпях найти слова, чтобы хоть как-то защититься. Он вздохнул раз-другой, потом сказал:
— Я знаю, что он муж тебе, знаю.
— Почему же тогда пристаешь к нему? — не отступала она.— Ты ненавидишь, презираешь его. Презираешь, это точно. Я поняла это сегодня. Что ты от него хочешь? Что он тебе сделал? Ну скажи, что он тебе сделал?! Почему ты презираешь его?
Отец слегка оробел.— Разве я что-нибудь такое сказал? Не помню. Я хотел поговорить с ним по душам. Кому ж и поговорить с ним начистоту, как не мне?
— Да, по как ты с ним разговариваешь? Всегда только оскорбляешь его. Ведь он тебя даже сторонится, а ты его вечно отыскиваешь. Явишься и всякий раз задираешь его, приходишь только затем, чтобы его оскорблять.
— Я и не думал его оскорблять. Честное слово! Ну не плачь! Тебе, должно быть, примерещилось.
— Вовсе не примерещилось. Что он тебе сделал, скажи?!
— Не знаю.
— «Не знаю», «не знаю»! А до сих пор знал! Зачем же тогда пришел? Зачем пришел его задирать?
— Право, не знаю. Я не хотел его оскорблять. Не плачь! Тебе просто показалось. Сказал то, что думаю. Ты дурно это не истолковывай. Не плачь, Штефка! Ты уж больно чувствительная.
— А как же не быть мне такой, скажи?! Думаешь, я слепая? Почему ты его презираешь? Что тебе в нем не нравится?
— Он мне не нравится.
— А еще говоришь «не плачь»! Не плачь! В прошлом году ты мне этого не говорил! В прошлом году молчал, ничего не говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90