Они остались стоять в дверях, наверное подумав: «Зачем нам лезть дальше? Ведь нас сюда никто не звал».
Священник пошел навстречу живописцу. Состоялось знакомство.
— Здравствуйте, здравствуйте! — пожимая руку живописцу, он ласковым, но цепким взглядом окинул и тех двоих.— Рад, что вы пожаловали. Как доехали? — И он еще острее поглядел на живописца: ну представь же их!
И те двое уже шагнули было вперед, но тут же, правда, несколько смешались, так как живописец и бровью не повел, сделав вид, будто эти двое не имеют к нему никакого касательства. Возникла какая-то натянутость, взгляды метались в разные стороны, сшибались, перекрещивались. По счастью, священник протянул руку, и те двое вмиг подскочили к нему, представились и сразу же отступили на шаг: слава те, господи, пронесло.
Священник услышал их имена, да тотчас забыл, что позже его немного расстроило; однако он заключил, что люди эти весьма образованные, верно тоже художники — кого же еще живописец станет таскать за собой? Он сделал руками несколько радостных, но при этом растерянных жестов, ибо очутиться среди трех художников сразу— дело нешуточное! Пожалуй, надо бы их чем-нибудь угостить, хотя для этого наверняка еще время найдется.
Заговорили о деле. Собственно, говорил только священник с живописцем. Те двое по большей части лишь кивали, хотя иной раз, при надобности, откликались и по-другому. По их глазам видно, что в деле они хорошо разбираются. Неужто они и вправду умельцы? Жаль, что священник забыл их имена!
Судили-рядили, и вдруг: — Да ведь тут рукой подать — кажется, священник это сказал,—пойдемте туда и посмотрим! И пошли. Сперва осмотрели храм снаружи, а войдя внутрь, долго хмыкали, мудрили, качали головами, иной раз и наверх поглядывали, все-то их занимало. Да вот только что из такого хмыканья выйдет?
Вдруг священнику, смотревшему вверх, попало что-то в глаз, он дернулся, опустил голову и стал тереть указательным пальцем.— Ерунда,— сказал он,— просто пылинка! Все в порядке! — Он улыбнулся, а минуту спустя уже глядел на живописца в оба глаза.
Но глаз его беспокоил. Ужасно резал, слезился, священник, не желая живописцу в этом признаться, отошел от него и украдкой вновь потер глаз. Потом подошел к тем мужчинам: они ходили вдоль стены, рассматривали штукатурку, ощупывали, оглаживали ее и обнюхивали пальцы.
Священник подивился и спросил, чем же не нравится им штукатурка.
Оба усмехнувшись пожали плечами. Тогда он сам пощупал стену, но никакого изъяна в ней не обнаружил. Он назвал имя архитектора, предложившего проект, назвал и строителя и имена двух-трех каменщиков, что клали костел, но имена эти ничего не говорили им.
Священник слегка огорчился, пожалуй, даже рассердился. И в конце концов отошел от них, решив, что это самые обыкновенные олухи.
Живописец стоял близ алтарной части храма, щурил глаза и вытягивал шею так, что она покраснела. И лицо тоже. А когда подошел к нему священник, он ласково посмотрел на него и сказал с»улыбкой:
— Преподобный отец, во время службы вы всегда будете любоваться голубым.
Священник обрадовался. «Что говорить, мастер есть мастер! Те-то недотепы только и знают, что /дуются!» — Голубым! Отлично! А дальше что?
Оба поглядели на свод, но священник не смог туда долго смотреть — глаз опять стал слезиться. «А, бог с ним, зато есть уже голубой, голубой — да, видать, это замечательный мастер!» Священник невольно вспомнил, что кто-то из каменщиков, когда речь зашла о росписи стен, сказал: «Какая там роспись? Возьмите синьку да немного известки, в два счета все и распишете».
— Кое в чем вам откроюсь.— Живописец нагнулся к священнику, мигнув прежде в сторону двоих — это могло означать, что те не должны ею слова слышать.— Когда в достатке у меня голубой, другие цвета мне уже к чему. Надеюсь, вы меня понимаете. В голубом могут быть такие богатые возможности, хотя, конечно, все зависит от живописца. Не скажу, что это легко. Человек должен владеть собой, не давать себе воли, но умение — главное. Подбавлю чуточку синего, и он уже светится. Смягчу потом белилами, и сразу он будто снег, потому как, если захочу, и снег может быть голубым. Попробуйте-ка припомните снег!
Священник попробовал. Но тут заметил, что мастер улыбается, и это несколько смутило его. Может, мастер просто шутит, может, не стоит к его словам и относиться всерьез!
— Конечно,— улыбнулся живописец,— обычный синий, что чернила. А белый — цинковые белила! Иной посмеется, скажет — вот вымазали костел взбитыми сливками! А голубой, поглядите! — Он указал па алтарь, которого еще не было, но над ним уже корпели резчики, может, уже и золото на пего наносили. Занятно, что в эту минуту они оба вспомнили о золоте, священник видел его внизу и наверху, живописец только внизу, но и там оно ему мешало.— Ничего не могу поделать,— сказал он,— вижу наверху один голубой. Никакой другой цвет там не годится. Как думаете, почему ваши селяне красят своп дома в голубой?
— Понимаю, что вы хотите сказать, но храм должен притягивать людей.
— Правильно,— согласился живописец.
— А вы же знаете, каковы люди. Думаете, они за одним голубым сюда прибегут?
— Святой отец, неужели они будут ходить сюда только ради цвета?
— Избави боже! Этого я не сказал. Однако прихожане
хотят, чтобы их церквушка нарядно выглядела, чубы она была красиво расписана. Но вы-то ее распишете хорошо, это сразу видно. Сперва я слегка опасался, что мне придется вас сдерживать, ведь знаете, художники бывают всякие, у иных чересчур буйная фантазия. Так о некоторых говорят. А вы, как мне кажется, человек тонкий, весьма чувствуете оттенки.
Живописец выпрямился, состроил смешную гримасу и сказал:
— Ага!
— Я тоже люблю тонкость,— продолжал священник.— Сказать по правде, голубой мне правится. Может, даже
больше, чем вы думаете. До сих пор я никому об этом, да и некому было, но вам-то от души признаюсь:— мой любимый цвет видите,—улыбнулся живописец.
Священника это взбодрило, он дал ход своим мыслям; — Голубой, особенно если достаточно сочный, если он на самом деле голубой, а не синий, он выражает возвышенность. В там целый космос. Мир, он ведь голубой.
— Прекрасно! В самом деле, это вы прекрасно заметили,— похвалил его живописец.
Священник покраснел; Потерев руки, он продолжал: — Конечно, я не хотел этим сказать, что остальные цвета мне не по вкусу. Может, я кажусь немного смешным. Я не художник. В цвете не разбираюсь. Простите! Продолжайте! Продолжайте! Голубой! А дальше что?
— Голубой.
— Понятно. А к нему что? Надеюсь, вы не хотите сказать, что остальные цвета вам не нравятся?!
— Зачем же! Я люблю все цвета, по время or времени выбираю один и уже этот люблю больше других. Мне кажется, это вполне естественно, не правда ли?
Чудак! чудак! Священник окинул его недоверчивым взглядом.
— Ясно, вы немного насмешничаете надо мной,— сказал он. Потом дружелюбно улыбнулся живописцу и как бы даже шутливо подмигнул ему.— Ну мазните там еще что-нибудь! — сказал он благодушно.
И живописец скорчил веселую физиономию, но тут же покачал головой, давая понять, что не мазнет.
«Неужто он хочет оставить меня в дураках,— размышлял священник,— может, я ему не понравился? Но почему,? Что его во мне не устраивает? Ведь дурного слова не было сказано. Вот уж поистине чудак!» И вслух: — Конечно, в цвете вы знаете. Много слышал о вас похвального. По теперь шутки в сторону! Поговорим серьезно! Добавьте-ка еще что-нибудь!
— С превеликим удовольствием. Охотно всегда добавляю.— Его улыбка сменилась почти громким смехом.— По если добавлю, сразу же опять и убавлю. Хотите, добавлю чуть синего.
— Ну а потом? — спросил священник.
— Потом? — Живописец как бы с минуту раздумывал.— Если добавлю синего, придется и белого взять. Мне всюду один голубой видится.
«Господи, что за человек? Шутит? Не шутит? Вроде неглупый, да характер у пего и вправду ужасно чудной! А те двое, те-то двое, ей-богу, тоже чудаки, почему бы им не подойти ближе? Почему бы не примкнуть к разговору?»
— Послушайте, мастер! — звучало это будто: «Эй ты, братец!» — Давайте поговорим серьезно! Я не то чтобы против шуток, иной раз и сам не прочь пошутить, но сейчас, хотя бы пока мы как-то не столкуемся, надо бы поговорить по существу. Для шуток время найдется. После, кто знает, может, нам еще и доведется пошутить. Почему бы и нет? Но сейчас — вы, конечно, со мной согласитесь,— сейчас шутки в сторону! Голубой! А дальше? Что к нему?
— К голубому? А зачем? Зачем нам портить его? Ведь в нем все есть. Святой отец, вы же и сами изволили это заметить.
— С вами, мастер, просто невозможно разговаривать. Вы меня нарочно выводите из себя. Все время твердите одно и то же. Голубой, голубой! Господи, да ведь его там хоть отбавляй. Думаете, я не вижу?
— Да вы не смотрите поверх алтаря. Взгляните туда!
— Я и смотрю. Послушайте, а что там так сверкает?!
— Откуда мне знать? Может, вам примстилось. Ведь вам что-то попало в глаз. Бог знает, что вы сейчас видите! Может, вам кажется, там планета. Протрите глаза! Не станете же вы вдохновляться тем, что вам .запорошило глаза.
Священник покачал головой,—Странный вы человек! Неужто ничто вас не вдохновляет?
— Я сам себя вдохновляю. И земля — звезда, только она не сверкает. Или, может, сверкает? Я вдохновляю себя и при этом чертыхаюсь, ведь на земле, на этой загаженной планете, все больше дыму, смраду и пыли, но нам уже одной земли мало, подавай нам еще и другие, чтобы и те заполонить, задымить, засмордить. Зачем вам звезда? Разве вы не знаете, какого цвета смрад? Если вам нужна мишура, наймите себе любого мазилу, он вам в два дня здесь все размалюет!
«А»га, вот что из него полезло! Уж не выставить ли его отсюда?!» -— Мастер, отчего вы так разгневались? — «А те двое — кто же они такие?» Двое о чем-то шептались под ярами.
— Не взыщите, святой отец! — Это извинялся живописец.— По крайней мере видите, каково мое вдохновение! Временами и голубой перестает меня волновать.— Он недолго оглядывал стены. Запрокинул голову, осмотрел свод нефа, потом описал рукой полукружье и сказал: — Вон там радугу нарисую.
— Радугу! Радуга появилась лишь после потопа.
— Поначалу огонь, огонь,— заметил живописец шутливо,— а теперь потоп, потоп. Я могу изобразить радугу и без потопа. Потоп можете сами домыслить. А в один прекрасный день и радуга пойдет к черту, потому что человек до того поумнел, что в основном тратит время на то, чтобы вновь поглупеть.
Он подошел к стене, огладил ее рукой,—Поглядите! Еще сыровата. Придется с радугой повременить.
Священник обрадовался: «Хвала господу! Наконец-то отделаюсь от тебя. Тебе бы сочинять лучше, а не малевать!» И тут же испугался: «Нет, пусть лучше не сочиняет. Зря людям голову задурит».
— Только бы потом с росписью.— Священник вдруг озаботился.— Если осень будет сырая, придется с росписью обождать. Осень иной раз очень дождливая.
— Во видите!-— Художник вновь весело улыбнулся.— А минуту назад вам хотелось, чтобы я потоп изобразил!
И священник заставил себя улыбнуться. «Кабы не знать, что имеешь дело с художником, можно было бы не на шутку рассердиться. А в общем, зря, ведь это живописец. Его преследует голубой. Меня тоже, но не так, как его. Болван! Зачем столько помышляешь об этом? Все равно пригласим другого».
Когда они выходили из храма, к ним присоединились... известно, кто присоединился. О тех двоих мы больше ничего не узнаем.
2
Мы все говорим, говорим, часто, пожалуй, и о пустяках, которые бы преспокойно могли опустить, а об иных, более важных вещах упоминаем лишь вскользь, глядишь, кое-кому покажется, что мы нарочно их избегаем. Ей-ей, мне тоже так кажется.
Силы небесные, да мы и о свадьбе почти забыли! Где календарь? Поглядим в календаре, какое нынче число! Где же он? Куда подевался? Тьфу ты, пропасть, именно сейчас, когда он нужен как никогда, не могу его отыскать! Придется в сад заглянуть, по деревьям пошарить, да и вы оглядитесь! Ну как, видать что-нибудь? Есть еще что на деревьях? Кое-где еще что-то краснеет. Неужто яблоко? Дьявольщина какая-то, столько яблок уродилось, а теперь хоть шаром покати. Любителю побродить на лоне природы эдак и рассердиться недолго. Зато в кладовых, погребах и, конечно же, в горницах — да-да, в наших горницах — порой какой чудесный дух стоит! Дорогой читатель, коли есть у тебя яблоко, ешь его на здоровье, а нету — не вешай носа! Или лови! Вон я тебе одно кинул, а поймал ли ты — право, не знаю. Коли поймал — ешь! Приятного тебе аппетита, дружище! П смотри, зря-то меня не оговаривай!
Сентябрь прошел, а в начале октября мастер говорит сыну: — Брось, Имришко, не до яблок теперь! Время у нас пока есть, хотя не так-то уж много — оттого и должно взяться за дело. К свадьбе мы, поди, совсем не готовы.
Слова отца польстили Имро. Славию как, что отец проявляет такую заботу! Правда, самому ему не казалось, что надо слишком уж мудрить со свадьбой. Зачем? Зачем создавать себе лишние хлопоты? Подвенечное платье у Вильмы есть, он тоже зимой справил себе костюм поприличнее, а еще что? Что еще надо? Бог весть как шиковать они не собираются. Угощение, выпивку и всякие мелочи можно в последнюю минуту достать, кое-что уже и достали. Голодным никто не останется, да и выпить найдется.
По у мастера на уме другое:
— Мы, собственно, толком не знаем, кто на эту свадьбу пожалует. За наших людей я не тревожусь. Мужики выпьют, а есть станут только затем, чтобы лучше пилось. О стряпне соседка позаботится. Юлка и Марта либо их матери, одна сватья и другая, могут за этим приглядеть. Ведь кухня должна быть налажена. Мелочи тоже важны. Хорошая кухня вроде отлично настроенного инструмента. А вот как получится в Вильмином доме, какой народ туда заявится — одному богу известно. Когда не знаешь семьи, не знаешь и кого встретишь там, видишь вдруг — стоит рядом какой остолоп, которого раньше, может, ты где и встречал, но тогда он вроде остолопом не выглядел. И тут взбредет тебе в голову, что он, пожалуй, малость мешает либо 1ы ему. Ты же знаешь, каков обычай: до венчанья и после венчанья ходят из одного дома в другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90