Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку
означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года
цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал
мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки,
Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотру войск, отправляющихся
на фронт. "В Режице... Государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта...
Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со странным
интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти,
- писал швейцарец. - Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно
напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного
слова из того, что они рассказывали. Присутствие Наследника рядом с
Государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было,
как они шепотом обменивались впечатлениями о его возрасте, росте,
выражении лица и т.д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в
простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила
команда солдатских детей".
После побед, одержанных германскими войсками летом 1915 года, Ставку
пришлось перевести из Барановичей в находившейся в верховьях Днепра
Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора - здание,
возвышавшееся на вершине холма над излучиной реки. Поскольку в особняке
было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты - спальню и
кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.
6 октября 1915 г. Николай II писал жене из Могилева: "Ужасно уютно
спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер... он слишком быстро
читаем молитвы, и его трудно остановить... Я читал ему все твои письма
вслух. Он слушает, лежа в постели и целует твою подпись... Он спит крепко
и любит спать с открытым окном... Шум на улице его не беспокоит... Вчера
вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом
с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал
чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил.
Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым... Утром он просыпается рано,
между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я
отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят
разбудить меня".
Отца и сына, оказавшихся на краткий период в этой великой войне
вдвоем, соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили
вместе, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури.
"Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь", - писал
император супруге.
Каждое утро цесаревич вместе с Жильяром готовил на веранде уроки.
После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. "Он всегда носит с
собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, -
сообщал жене царь. - Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а
Деревянко шел по другой дорожке и насвистывал... Левая ручка Алексея
немножко болит - оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но
он не обращает на это внимание и очень весел. После завтрака он всегда с
полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он
сидит слева от меня... Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как
мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с
господами".
Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или берег
реки, где они разводили костер, а император прохаживался поблизости. В
жаркие летние дни они купались в Днепре: "Он плещется возле берега, я
купаюсь рядом". Однажды они отыскали очень красивое место, где был мягкий
песок, на котором играл счастливый ребенок. "Песок был белый и мягкий, как
на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить
босиком. Естественно, он был в восторге". Иногда у него появлялись
товарищи. "Писал ли тебе Алексей, как крестьянские дети играли с ним во
всевозможные игры?".
Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если
погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме
штабных офицеров за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с
фронта полковников и генералов..." "Я приглашаю их к завтраку и обеду.
Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы
народа". Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. "Он Алексей
сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно
веселым и шумным, в особенности, когда я беседую с остальными в гостиной.
В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку".
Особенно цесаревич сдружился с иностранцами - военными атташе
Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Вскоре и они
привязались к живому, подвижному мальчику. "Я рассчитывал встретить
слабенького и не слишком подвижного ребенка, - вспоминал Хенбери-Вильямс,
который стал одним из самых больших приятелей цесаревича. - Между тем, в
те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив,
как и любой из его сверстников... Он носил защитную форму, русские сапоги,
очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры и грамотно
и бегло говорил на нескольких языках.
Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к старинным
знакомым... и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно
проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Я, естественно,
оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал
мне, что я "снова неопрятен" и, вздохнув при виде подобной неаккуратности,
принимался наводить порядок".
Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. "Пока остальные гости
занимались закуской, - продолжал британский генерал, - начинались
всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивавшиеся игрой в мяч, в
качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Британский
генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника,
называвшего его папашей де Рике, был очень удобной мишенью. Добрый
воспитатель не знал, что и делать с мальчиком, пока не вмешивался
император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с
лукавым блеском в глазах, выбирался из укрытия и чинно направлялся к
столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и
обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду и рюмки. Если же
рядом садился незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и
обаяния, унаследованными от отца, заводил непринужденную беседу и задавал
дельные вопросы. Но едва мы выходили из столовой в коридор, игры
продолжались вновь, становясь подчас настолько шумными, что императору или
наставнику приходилось уводить мальчика прочь".
Нередко развлечения продолжались и после завтрака: "Некоторых из нас
он уводил из палатки, где мы завтракали, в сад к круглому фонтану,
украшенному головками дельфинов с двумя отверстиями вместо глаз. Мы
забавлялись тем, что, заткнув отверстия пальцами, неожиданно их убирали.
Кончилось тем, что я окатил императора и его сына с головы до ног, а они
отплатили мне той же монетой. Всем пришлось пойти переодеваться, хохоча до
слез". Предвидя, что императрица может не одобрить столь грубые забавы,
царь оправдывался: "Пишу, вернувшись из сада с мокрыми рукавами и
сапогами: Алексей обрызгал нас у фонтана. Это его любимое развлечение...
То и дело слышен его звонкий смех. Я присматриваю за ним, чтобы он не
слишком разошелся".
В конце октября, решив показать цесаревичу, что война - не забава с
игрушечными крепостями и оловянными солдатиками, император взял сына с
собой в месячную поездку по прифронтовой полосе. Неподалеку от Ровно, где
помещался генерал Брусилов со своим штабом, "мы увидели длинные серые ряды
войск, - писал Жильяр. - Государь с Цесаревичем прошел пешком по всему
фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за тем он
вручил георгиевские кресты." Когда окончилась эта церемония, уже наступила
ночь. Узнав, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт,
Государь решил проехать туда. Это было небольшое здание, слабо освещенное
красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем,
подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его
внезапное посещение так близко от линии фронта вызвало изумление,
выражавшееся на всех лицах... Алексей Николаевич стоял немного позади
своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и
страданиями, которые угадывал вокруг себя". Несколько дней спустя в
Тирасполе Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. "По
окончании смотра, - свидетельствует Жильяр, - через командиров полков
приказал, чтобы все, кто находился в рядах с начала компании, подняли
руку... Только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были
целые роты, в которых никто не шевельнулся... Этот случай произвел очень
глубокое впечатление на Алексея Николаевича".
Куда бы они с отцом не ездили, цесаревич пытался удовлетворить свое
любопытство. В Ревеле они с отцом побывали на борту четырех британских
субмарин, потопивших в Балтийском море несколько германских судов. Корпуса
и боевые рубки подводных лодок, покрытые ледяной оболочкой, сверкали на
солнце, когда царь обходил строй, благодаря за службу матросов и офицеров.
Всем четырем командирам он пожаловал знаки ордена Св.Георгия.
Царь писал императрице: "Мне так приятно было побывать на борту и
поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех
благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги ("Принц
Альберт" и "Ундина"). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями
- настоящими товарищами!"
Алексея Николаевича чрезвычайно заинтересовали подводные лодки.
Государь рассказывал супруге: "Алексей лазил всюду и забирался во всякую
дыру, в которую только можно было, - я даже подслушал, как он
непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая о разных предметах!"
К восторгу цесаревича, в тот вечер государь пригласил командиров
субмарин отобедать в царском поезде.
23 ноября, пишет Жильяр, "в Подолии Государь делал смотр знаменитой
кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой.
Среди них были кубанские и тверские казаки на высоких седлах, с длинными
тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававшим им свирепый вид. Когда мы
тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась,
развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на
возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия,
и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади
сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских
горцев. Зрелище было одновременно величественное и страшное".
Отец и сын побывали не только в частях, но посетили также города,
фабрики, верфи и больницы. В Одессе, писал император: "на улице толпились
молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ - это так напоминало
мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше Сокровище. Он
сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и
крики "ура" мне удавалось уловить женские голоса; кричавшие: "Наследник,
ангел, красавчик!" Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им."
Однажды, вспоминал царь, когда поезд остановился в предместьях города,
"котенок Алексея убежал и спрятался под штабелем досок. Мы надели шинели и
отправились на его поиски. Нагорный, светя фонарем, тотчас его нашел, но
проказник никак не хотел вылезать. Он не хотел слушаться Алексея. Наконец
мы схватили котенка за заднюю лапку и вытащили его через узкую щель".
Вернувшись в Ставку после месячной поездки на поезде, царь радостно
сообщал супруге: "Алексей великолепно выдержал нагрузку. Лишь иногда у
него возникало небольшое кровотечение из носа".
Императрица, видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын
попали в "мужской монастырь", время от времени приезжала в Ставку вместе с
дочерьми, иногда приглашая с собой и А.А.Вырубову. Жили они в поезде. По
утрам, когда царь работал, императрица сидела на берегу реки или же
посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали
штабные автомобили, чтобы доставить их в дом губернатора ко второму
завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные
прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой,
парадными платьями и драгоценностями, которые следовало иметь к обеду
императрице и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим
трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.
Увидев императрицу во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что "она
гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела,
придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое
созвездие русских офицеров. Когда она услышала смех по какому-то поводу,
лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно,
чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает
победы союзников... Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по
словам императрицы, она видит в ней "выход из мрака к свету победы. Мы
должны победить".
Пока цесаревич находился в Ставке, заботы об его здоровье лежали на
плечах государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92