Будете сами объясняться!..
– Что же, прямо сейчас иду к нему…
– Нет его, в город отправился…
– Куда же это?
– По мастерским, по лавкам… за всем тем, что ты потерял… выкинул коту под хвост!.. С племянницей ушел… Заявил, что все сам принесет, что никому больше не доверяет…
– Обсмеяться можно!..
– Любопытно знать, где ты все, так сказать, посеял?
Он явно заинтригован.
– Она рассказала, что ближе к вечеру, где-то поблизости от Уоппинга с тобой приключился приступ безумия… что ты пошел в какой-то клуб, потащил ее за собой… Тебе, мол, захотелось поразвлечь ее… Что поил ее шампанским, порвал свой мешок, а добро покидал неграм… всю эту хреновину: приспособления, перья, железячки… Ни с того ни с сего, точно полоумный!.. Что на тебя, мол, страшно было смотреть!
Я слушал в молчании.
– Это все, что она сказала? Не слишком много…
– Ох, и всыпал ей перцу дядя! Такого жару задал!.. Мне наверху все слышно было… Так отходил, что чертям страшно стало!.. Как она кричала: «Uncle! Uncle!» Порка по всем правилам, не для близира!.. Говорю тебе, слышно было, как хлестал… «Помогите! Помогите!..» Вот это была ария!.. Но ты-то ничего не слышал – дрых!.. А слышно было, верно, на улице.
Я не мог прийти в себя.
– Значит, крутенек дядя? Крутенек?..
Только это и мог вымолвить.
– А тебе не кажется, что она уже большая и сильная для своих лет? Ведь ей, верно, не меньше четырнадцати.
Он не был в этом уверен.
– Что же ты будешь делать? Это с тобой случилось вот так, вдруг? С перепою, что ли? Ведь ты вообще не пьешь!.. – продолжал он рассуждать.
– Катись к едрене матери! – отрубил я. – К едрене матери!..
Особых уточнений не требовалось.
– Так куда, говоришь, они поехали? Что-то я толком не расслышал.
– По мастерским, бестолочь! И снова рассказывать:
– Видел бы ты полковника!.. Кинулся в спальню… ну, в ее, в девчонкину… выволок ее из постели в чем мать родила… Поднял на ноги всю челядь, поголовно! Буфетчиков, поварню… Всех до единого… Дворецкого, служанок с первого этажа, горничных, прачек, и всех скопом в спальню! Всю прислугу!.. И выпорол ее на глазах у всех… До седьмого пота трудился!.. Похоже, он уже проделывал это, когда однажды, совсем маленькой, она ослушалась… Мне дворецкий рассказал, тот, что во фраке… который по-французски умеет говорить… Дядя исполняет все ее прихоти, если только она не начинает дурить… Тогда – порка! И презнатная!.. Уж он отводит душу, поверь мне!.. Но теперь племянница выросла, и он махнул на нее рукой… Видеть ее не желает!.. Собирается звать к себе племянника, а с племянницей решил распрощаться… Ему ведь что угодно может взбрести на ум! После каникул думает отдать ее в пансион… Дворецкий знает семейство… – шутка ли – уже двадцать лет, как в услужении!.. Так вот, он думает, что она вовсе не племянница ему, просто девчонка, взятая ими на воспитание… вернее, не ими, а его женой. Словом, всякие толки да пересуды…
– Какая, однако же, осведомленность, Состен! Разговорчив ваш дворецкий!..
– Он любит поболтать по-французски… Десять лет уже, как не представлялось случая… Говорила по-французски только супруга… Хозяйка, одним словом… Любопытны, кстати, обстоятельства ее смерти… Не слышал?
– Вы не теряете времени, Состен! Что же вам еще известно?..
– Ах, да!.. Девчонка должна стать наследницей…
– Балует он ее, балует!
– Только, знаешь ли, тут не совсем чисто: ведь он собирается усыновить племянника, совсем мальца, всего шести годов…
А тебя он не собирается, случаем, усыновлять, трепло? Глядишь, плетку тебе вручит! Вы теперь вроде как родные души – до мордобоя докатились!
Что-то я не очень понимал.
– Словом, идут, идут дела!
Надо же и съязвить.
– В общем, послушай меня, Состен. Я его терпеть не могу и рожу ему набью, вот увидишь, тем более, что ему нравятся побои!..
– Он тебя тоже не переносит… не заблуждайся на сей счет!..
– Почему он в таком разе держится за нас?
– Может быть, потому, что хочет нас угробить! Любопытно, любопытно!..
– Меня это не удивило бы – вполне в его духе!..
Он вновь переводит разговор на порку. Пропойца, он и есть пропойца!.. Какая, все-таки, скотина: высечь племянницу перед холуями!..
Завелся Состен – не остановить… «Хлыстом – вжик, вжик!» Видно, находился под сильным впечатлением… Что ж он и его, Состена-то, не позвал?..
– Что, нервишки щекочет, поганец?.. Но ему было плевать на мои чувства.
– Дерьмо ты, Китаец! Вам двоим просто на роду было написано снюхаться… В общем, обойдетесь без меня!..
Но нет у него ни на грош самолюбия… Можно было не стараться.
– Обо мне ничего не говорил? Кое-что все-таки нужно было разузнать.
– Ничего, клянусь! Ни словечка!..
Воплощение искренности.
– Не собирается рассчитать меня?
– Что ты! И в мыслях нет!..
– Кому как не тебе знать – вы с ним словно спелись!..
– Нет, Фердинанд!.. Клянусь, нет!.. Пришли сюда вместе, говорит, вместе и уйдете… Together!.. Да, together! «Мне нужны испытания, все до единого. Я нанял вас до конца!» – вот его слова.
Снова за свое. Чуял я, куда он клонит. Коварство!
– Нет, Состен, нет! Слышишь?.. С меня взятки гладки! Я здесь затем только, чтобы бегать на посылках!.. Зарубите себе на носу, господин Состен: на посылках!.. Ничего вдыхать не собираюсь, я уже говорил. Я страдаю одышкой, мне плохо делается!..
Чтобы не воображал бог знает что! Чтобы не брал себе в голову всякого вздора!
– Никаких противогазов! Никаких противогазов, господин Состен!..
– О себе только и думаешь! Так, конечно, удобнее… Ответ у него один: чуть что не по нем, как уже язвит и оскорбляет.
На другой день моя обожаемая точно выглядела бледненькой… Вид – как у побитой собачонки… За столом я избегал смотреть на нее, разве что мельком…
Но все равно это была она. Я чувствовал себя счастливым подле моей любимой. Но до чего ее довели! Жалкий взгляд, жалкое личико… Сердце разрывалось!..
Этот скот, полковник-дрессировщик, тоже сошел к столу… Они вернулись к полудню. Гнали, видно, как на пожар – успеть обежать все торговые кварталы!.. Уж я-то знал, какие концы пришлось делать… Даже если они взяли такси, надо было умудриться… Как ни прикидывай, обернулись они за рекордное время, и еще не все захватили с собой – кое-что ему должны были доставить на дом… Полковник выказывал признаки нетерпения, уже порывался вновь ехать в город на закупки. Вечно его зуд разбирал… Раздражал он меня: насвистывал, покачивался на стуле, то вынимал, то вновь вставлял монокль, щелчком – чик! – сбрасывал соринку, вздергивал брови… Я рта не раскрывал, все во мне кипело от бешенства, но обстановка была чересчур накалена – он выместил бы злость на моей голубушке!.. Так что я прикусил язык. Но не приведи его, Господи, сделать малейшее замечание – с ходу врежу по морде!.. Мне показалось даже, что он сам это понимал… Лакеи подносили кушанья. Из-за покалеченной руки я попросил обслуживать меня… Ужасно болело – в особенности после вчерашнего. Новое обострение, очередное. Нестерпимо мучительно было просто пошевелить ею… Искоса взглядывал на дядю… Какой мерзкий тип! Отвратительно скрытный нрав, совершенно непредсказуемый придурок!.. Мое отношение к нему вполне определенное: на дух его не переносил!.. Состен – тот вполне к нему приноровился, даже находил его забавным, считал, что в работе он находил любопытные решения. Словом, каждый держался своего мнения.
Я болезненно переживал порку несчастной девушки… она, наверное, тоже… Можно вообразить, как она нас всех ненавидела, меня в том числе! Из-за меня все случилось, на мне лежала вина… Никак не мог взять в толк, зачем потащил ее за собой?.. Со времени нашего возвращения никто не сделал ни единого намека, не обмолвился ни словом, за исключением Состена с его дворецким… Все видевшая, ставшая свидетельницей экзекуции прислуга держалась безукоризненно, прислуживала безупречно… Вела себя так, что и заподозрить ничего нельзя было… По счастью… Хотя, в здравом размышлении, они, вероятно, чувствовали себя весьма неловко… А впрочем, как знать? Может быть, они, напротив, находили в этом удовольствие? Может быть, все были того же пошиба, что и Состенчик? Порочны насквозь?.. Стоит вам нарушить правила благопристойности, как вам начинают грозить гибельные опасности… Вы лишаетесь уверенности, начинаете спотыкаться, и вот уже – плюх! плюх! – барахтаетесь… Я всегда и везде утверждал, что нельзя пренебрегать приличиями… Стоит дать себе потачку, перестать относиться к людям с должным уважением, и уже ни за что нельзя будет поручиться, уже не разбери-пойми… Тут уже недалеко и до крайностей… Правила добропорядочности и честности писаны не про поганых псов… Растоптаны, извращены… Беда! Мать в Пассаже, в мои младые дни, говаривала одно в виде лекарства от порока… Эти слова еще звучат в моих ушах… правда-матка: «Яйцо украдешь, потом коня сведешь, а там и мать родную убьешь!..» Ясно и четко!.. Тут дело в закоренении, думалось мне… в смятении духа моего, они растленны… В целом я все хорошо понимал, вот только в мелочах сбивался… плохо улавливал разницу между «за» и «против»… Мало терся между людей, недоставало опыта, не чувствовал обманчивости изысканных домов… А тут еще особенности дяди, его английские причуды… Получалось много, непомерно много… В такую лихую годину, когда война перевернула все вверх дном, весь жизненный уклад, когда исчезли нравы, обычаи людского общежития… Все говорили о том, в том числе Каскад. Стоит ступить на кривую дорожку, становится ох как трудно не погрязнуть в диких нелепостях… Приходится держаться изо всех сил, чтобы не заплутаться в лабиринтах и миражах!..
Пропало всякое желание что-либо говорить. В конечном счете и по здравому раздумий, заведение «Туит-Туит» ничего чрезвычайного, может быть, собой и не представляет… Просто веселенькое местечко, бойкое, гостеприимное, с раскованными нравами, и ничего больше! Всего-навсего один среди самых разухабистых погребков… А может быть, и О'Коллогем входил в число его посетителей, состоял почетным и восторженным его членом? Взять да спросить… Бог его знает, всякие предположения лезли в голову… А вдруг и он тоже сходил по ступеням, чтобы хорошенько развлечься, знал Сороконожку, его запах, его трескучий голос?.. Может быть, эти резвунчики вместе куролесили?.. Может быть, меня, по несчастью, постигла какая-нибудь зловредная хандра?.. Может быть, я – неведомо откуда взявшийся, жалкий, дурацкий, совершенно неуместный меланхолик?.. Печальный, обременительный сеятель скуки?.. Брюзгливый хромоног?.. Путающийся в ногах хлюпик? Нелепый субъект?..
Как же зануден я был!
Может быть, я плыл против течения?
Незаметно, уголком глаза, я следил за полковником. Вот его начинало вдруг корчить, принимался нещадно драть себе руки ногтями снизу – хрясь! хрясь! – а рожа перекошена. От неистовых сотрясений вся сервировка, все разложенное на столе подскакивало… Монокль, ложки, штопор – все летело в соусники… Ну, в точности приступ почесухи у мартышки… И вдруг становился вновь приятным господином, в мгновение ока! Зуд прекращался вдруг… и он начинал расточать улыбки. Все длилось буквально несколько секунд! И каждый раз я заливался краской: что подумает малышка? Глядел на нее… красный, как рак… Положение совершенно невыносимое после происшедших событий. Наконец, не выдержав, я вставал из-за стола, выходил в коридор и принимался расхаживать направо-налево, взад-вперед, чтобы оправиться от смущения. Именно из коридора, разгуливая по нему в очередной раз, я и подсмотрел нечаянно тайный сговор Состена с полковником: они переглядывались с плутовским видом. В зеркало увидел. Эти негодяи, считавшие себя великими хитрецами, готовили мне работенку. Меня точно в сердце толкнуло. Сомнений быть не могло: заговор против меня! Да только я не так прост, как кажусь. В самых крайних, казалось бы, безвыходных обстоятельствах я доверяюсь своему звериному чутью… становлюсь невероятно упрямым… невообразимо жестоким… до предела взвинченным. Натолкнувшись на препятствие, вцепляюсь с ходу мертвой хваткой, и худо тому, кому вздумается посмеяться надо мной! Вы у меня, гаеры, поплачете кровавыми слезами! Так и будет, даже если их заявится дюжина дюжин… в сто тысяч раз более пройдошливых! Заставлю их жрать собственное говно, на коленях будут ползать, слезно молить! Вот она, истинная суть! Вопль души! Вера нерушимая!
А вы уж семь раз отмерьте, прежде чем отрезать.
Прекрасно! Превосходно! Мое решение принято. Я напрягаю волю, начинаю лицемерить. Цыплят по осени считают! Меня посылают с поручениями, которые я исполняю неукоснительно – тютелька в тютельку… одна нога здесь, другая там… верчусь меж автобусов, мчусь, лечу во весь опор, насилую мою покалеченную ногу, не теряю зря ни секунды. Сам себя не узнаю… это уже не я, а совсем другой молодой человек: расторопный, точный, опрятный – комар носа не подточит.
Вирджиния более не сопровождает меня. Кончились шальные выходки!.. Вижу ее лишь во время трапез, сидящей на противоположном конце стола. Два-три учтивых слова – и точка, как ни в чем не бывало. Благонравие в повседневной жизни – вещь тошнотворная. Полковник исподтишка следит за мной… оба мы начеку. Кошки-мышки. Состену весьма неуютно оттого, что я не желаю раскрыть рта.
Вечерами, когда мы укладываемся в постель, он что-то рассказывает… а я молчу, набравши в рот воды. Он злится и продолжает трепаться в пространство.
Если во время беготни по лавкам мне случается оказаться поблизости от Ротерхайта, я заглядываю к Пепе. Она все та же: пьяная, или почти… и неизменно влюбленная.
– Где же Состен?
Не дает это ей покоя.
– Он превратил мою жизнь в крестный путь… и должен мне рай! Он – чудовище, молодой человек! Чудовище!
Каждую неделю я приношу ей пять шиллингов на содержание, но адреса в Уайлсдене не даю – это стало бы концом всего. Ни Нельсон, ни юный молочник более мне не встречались. Так время и уходит, неделя за неделей… Не стану разумеется, утверждать, будто недели эти исполнены приятности. Недоверие и тревога. И все же, что ни говори, кров над головой, приличный харч.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99