Большой аппетит был у верзилы Годара… Насколько мне известно, на него работало не менее двенадцати курочек между Тоттенхэмом и Сесилом… А уж подозрителен был! По части скаредности Каскад ему в подметки не годился. Удавиться был готов за пенни! Сам же говорил, что собирается записаться в добровольцы, что прямо сейчас отправляется на фронт… так какого же беса торчал здесь и шпионил за своими сучонками? Не успел уложить вещички? Меня так и подмывало перейти на тротуар и задать ему вопрос – забавно будет поглядеть на его рожу… Нет, рисковано. Поразмыслив, я решил не высовываться. Это у него в крови, увещевал я себя, такое не вытравишь. Так и будет маячить здесь и подсматривать за своими шлюхами, пока не раздастся свисток отходящего поезда. Многие коты так устроены. Я опасался, что он заметит меня и подойдет с расспросами… Неподходящее время… Продолжаю стоять в своем укрытии. Особенно опасаюсь, как бы не обнаружили малышку. И вдруг поднялась невообразимая кутерьма, жуткий начался переполох. Женщины кинулись врассыпную, побросав своих солдатиков… Дым столбом! Вижу на углу шпика, из-за которого и началась суматоха. Вдалеке маячит его каска. Должно быть, вредный. Тревогу поднял кривой Педро-аккордеонщик, стоящий на стреме у «Браганс». Развернул меха во всю ширь и грянул – это условный знак, когда он принимается наяривать во всю мощь «Типперери». Девки задали такого стрекача, что только пятки сверкали… врассыпную под музыку, кто куда… просто летели… не касаясь земли. А суматоха оттого, что при облаве вполне могут пригнать зарешеченный полицейский фургон… Перемахивание с тротуара на тротуар, смена ноги… Какие нырки, какие развороты у наших пташек! Ни дать ни взять – размахнувшаяся на всю улицу кадриль копейщиков! И-эх, лихо отплясывают работницы панели! А вот еще один фараон заявился. Бычий взгляд. Невозмутимо шествует среди всеобщего переполоха. Хоть бы что, и бровью не поведет. Фараон – и есть фараон. Исполнение служебного долга. Почтение к блюстителю порядка. Вирджиния требует объяснений. Никак не возьмет в толк, что так меня поразило, почему разбегаются женщины, что они кричат друг другу. И главное: как их зовут? Эту? Ту?.. Пытаюсь вспомнить… Что-то многовато их, тьма тьмущая!.. Флора, Раймонда, Жинетта, Бобишон, Муха Грез, Стеклянная Попка… Я их в самом деле более или менее знаю. Все они появлялись в пансионе. Но по-настоящему я обалдел, когда увидел Арнольда. Наш Ветерок прогуливался собственной персоной с проверочкой по тротуару напротив. Даже с легавым покалякал. А я-то думал, он уже несколько недель как уехал… Судя по слухам, он уже должен был быть вместе со всеми в Дюкерке. На сей раз Ветерок щеголял в канотье – новая перемена в облике: в те времена сутенеры почти поголовно носили серый котелок.
– Ну, хватит! – отрываю я ее от захватывающего зрелища. – Теперь, девочка, надо поживее перебирать ногами!.. – Это я своей девчонке говорю, шутник… – Поглазели, и будет! No loafing! Незачем тянуть! Дело за нами, детка! Займемся покупками, иначе вы отправитесь к дяде! Эй, гляди-ка, стриж!
Тычу рукой.
Не желает она уходить! Желает остаться и глядеть! От горшка два вершка! Желает глядеть, как обрабатывают, как соблазняют клиента! Желает, чтобы я ей еще кое-что порассказал… Всякие тайны, все такое… Где живут эти женщины… А Бигу с ними нет?.. В общем, тысячи запретных вопросов…
– Пошли, пошли погуляем! Расскажу, как отойдем подальше!
Ну, девчонка! Любопытна, как кошка. Никакого терпения не хватит. Хорошо, еще минутку! А погода стояла редкостная для этих краев. Надо же хоть чем-то попользоваться…
Лестер-сквер – приятное место. Не рай земной, а все же немного зелени… так сказать, прямо посреди уличного движения, на самом перекрестке, где все завязывается немыслимым узлом, где стоит оглушительный грохот, где клубом перепутываются автобусы… Людские толпы, конные повозки, велосипедисты – кипящий водоворот Пикадилли. Радуешься клочку травы и пташкам. Моя прелестная Вирджиния стала доброй феей воробышков, почти сразу обворожила их: они слетались стайками, порхали над куском хлеба, садились ей на руку, клевали угощение. Школьники из расположенного по соседству пансионата святой Августины тоже с писком и визгом собирались здесь на переменах, но эти озоровали: бросались камнями, дергали за косички девочек… пансионатских девчонок, почти таких же малолеток, как Вирджиния. Может быть, не таких разбитных – во всяком случае, не в столь коротких платьицах. Все скамейки поблизости оказались заняты. Целый оазис! Перемена для всех возрастов: полдничающие машинистки… мамаши, колышащие коляски с младенцами… и исподтишка подглядывающие старички, притворно уткнувшиеся в газету… Несколько солдатиков и машинисток, задремавших рядом с беседкой… Вирджиния все теребила меня – уж очень я разволновал ее моими тайнами. Если я отмалчивался, она начинала дуться. Все время ерзала по скамье, перебирая светлыми красивыми ляжками, на которых так обрисовывались мышцы! Само собой, на нее смотрели – она притягивала взгляд… Страшно злилась, потому как я не поддавался. Делать нечего, что-то приходилось рассказывать, что-то сочинять. Для нее это все было, как роман. Маленький требовательный деспот! Воображение у нее разыгралось не на шутку… Вконец замучила меня! – Все, не могу больше, Вирджиния! – прервал я ее. Я запросил пощады. Во-первых, она мне не очень-то верила, напрасно я старался… Премило подтрунивала надо мной… Лучше было бы завести разговор о другом, об осложнениях более серьезных, но только не воображаемых. Тем более, что и тут было о чем потолковать. Я решил прощупать немного почву: не говорил ли дядюшка, случаем, что-нибудь насчет противогазов? Состен – славный мужик, только вбил себе в голову всякие глупости… Ради меня он не станет делать упор на газы… Может быть, из этой затеи вообще ничего не выйдет… Уж очень велик риск… Ей… ни слова о «Стансах», ни о плясках в Гоа, ни о нашем четвертом измерении… Еще перепугается… бедная крошка… Или сбежит… Или расхохочется!.. Не стоило… Не стал распространяться насчет дяди. Насчет того, что показался мне тогда чокнутым… Эти его подленькие подвохи, розыгрыши с кранами… Вконец я выбился из сил – и шагай, и разговаривай. Присели на одном уголке по Ламбер-стрит. Я держал свои мысли при себе. Сидел на скамейке и бормотал себе под нос, сам с собой говорил. Правду сказать, голова у меня была какая-то дурная. Со мной это случалось все чаще. И вдруг мне прямо в ухо: «Эй! Эй» Я вздрогнул… обернулся – Бигуди, баба Селезня!
– Что же это ты, голова, уже на молокососов глаз кладешь?
– Я?
Ничего не понимаю.
– Что-то я не понял!
Она указывает на малышку, приподнимает подол ее платья. Платьице в самом деле было коротковато, так что ноги оголялись до самых ляжек. Подросла девчонка. Фигурка, ноги крепкие, загорелые – словом, все при ней. Трудно было не обратить внимания, вот Бигуди и обратила. Я затыкаю ей рот вопросом:
– А как Селезень? Она удивилась.
– На войне! А ты не знал? Уже неделя, как уехал, так-то, милок! Никогда бы не поверил, а? Признайся! Ведь лежебока, каких поискать! Вылезал из постели к пяти вечера, да и только чтобы идти бросать кости… Ведь отмазка у него была – комар носа не подточит! Живи себе, не тужи… Вот такая у него ялда, представляешь? Варикозное вздутие члена… Три раза признавали непригодным к службе! – Расставив ладони, она дала мне представление о размерах Селезневой мотни. Что твой кочан цветной капусты.
– Майор трижды отказывал ему, все уговаривал: «Оставайтесь дома, дружище, оставайтесь! Придет и ваш черед. Война еще не кончилась!» Куда там! Загорелось… ему невтерпеж! Хуже ножа острого ему было, что все дружки отправлялись на материк: Октавчик, Толстоног, Франсуа, Башка… Не мог он этого пережить, места себе не находил, готов был грызть свою ялду. Просто сдурел, веришь? Теребил ее и днем и ночью, а ее, понятное дело, разнесло еще больше, так что уже в штанах не умещалась. Чуть не с дыню раздуло… В общем, терпела я, терпела и не выдержала. Катись! говорю. Катись, поганая морда! Раз тебе так приспичило, черт с тобой! Да он не у меня одной уже в печенках сидел – он и консульским-то осточертел. «Уезжайте! – сказали они ему. – Уезжайте, и чтобы духу вашего здесь больше не было! Вот вам билет до Булони. Попутного ветра! Будьте здоровы, дурак!» Ты ведь знаешь… нрава я не злого… У меня и отец хворый был, и вообще… знаю, что такое ходить за больным. Кровь проливать мне не по душе, но, клянусь, я отрезала бы ему мотню, лишь бы он оставил меня в покое! И хоть бы одно ласковое слово услышала от него! Ни единого доброго словечка на вокзале! Даже не заикнулся, проклятый! Так и укатил!.. Только все похрюкивал, как боров, «хру» да «хру»… Скотина тупоголовая!.. Мяснику отдать под нож эдакого тупого скота – лучшего он не заслуживал! Даже не попрощался с нами! «Опаздываю, Гуди! Опаздываю!» – ничего больше от него так и не услышали, а ведь уже на перроне в Чаринг-Кросс стояли… Ладно, пунктик у него, можно понять – Франция, Родина и т. д. и т. п. Гоменол!.. Но на жизнь-то мы зарабатывали себе здесь, в Англии! И хлеб не дармовой, будь уверен – не успеваю просохнуть! Мог бы и остаться. На жизнь я этой поганке зарабатывала сполна… и уж давненько, любой подтвердит. Без заработка не останусь, будь уверен. Что, не знаю я бритишей? Ты погляди вокруг: сплошь сачки, какие косят от призыва. Много их, что ли, какие не отмазываются? Из сотни вряд ли один едет на фронт! И у каждого – отмазка! Чего они ждут? Ждут, и все тут. А он что, не мог подождать? Остался бы, да маялся по-прежнему своей дурью – никто его не торопил. Клиенты, кстати, не торопятся! Я каждый день имею с ними дело. А он что, не знает клиентуру? Не знает, что это за публика? Потяжелей бретонцев будут, кости от них трещат. Вот уж кто косит, так это инглиши! Ты погляди, как они валят сюда по субботам полными автобусами! Симулянты! Косильщики! Автобусы битком набиты бугаями!.. Одно на уме: залезть под юбку! Поверишь, кидаются на баб, как сумасшедшие! Они что, воевать не годятся?.. Обидно мне… Ждут они! Конечно, куда спешить? А мудя-то у них какие положено! Я его каждый раз носом тыкала… Носом!.. Отовсюду валят сюда под Марбл Арч… А уж сколько их! «Гляди, косильщиков – несчетно! Вот когда они уедут, уедешь и ты, лопушок!» Все старалась его образумить… Куда там! Совсем рехнулся! «Иду воевать – и точка!» Укатил, безмозглая башка, прости, Господи! Даже не простился, представляешь?
Она пригорюнилась – никак не могла успокоиться после такого хамского отъезда.
Броская была женщина Бигуди. Все краски палитры, да еще перья, сине-бело-желтая эгретка. Рябило в глазах! Во вкусе О'Коллогема. Сумочка сплошь из золота. Какаду! Она тоже считала, что главное – это подать себя. Расфрантилась, как истеричка. Ее было видно от Марбл Арч, она бросалась в глаза до самого Сохо, на удалении в несколько миль. Не одна она заманивала клиентов – немало товарок работало по ее маршруту. Сплошная трескотня… И старье, и молоденькие… По пять, по шесть в каждой подворотне… Перебранки, перемывание косточек – едва не круглосуточно. Злые языки, болтливые… И я сам отдал им себя на растерзание! Где была моя голова? Пойдут теперь зубоскалить, склонять на все лады меня с малолеткой, чесать языки почем зря… Дубина стоеросовая! Я так разозлился, что готов был колотиться башкой о деревья. Если станешь просить ее помалкивать, будет в сто крат хуже. Только заикнись, чтобы никому ни слова, тотчас же поскачет трезвонить!
– В Лестер не зайдешь? – спрашивает эдак невинно.
– Да ты что? Сама знаешь, мне нельзя!
Проняла меня до потрохов старая хитрюга! Промолчала, перевела на другое. Повернулась к малышке, сделала умильные глазки, расплылась в улыбке и пропела медовым голоском:
– Как дела, мисс?
Я внимательнее посмотрел на Бигу. Лицо – сплошные морщины, замазанные кремом, совсем старуха, но глаза – просто горящие угли! Они пробуждают во мне что-то животное – так бывает, когда молод. А малышке хоть бы что. Обе заливаются смехом. Старуха изображает котенка… «миу!.. миу!» В английском она не сильна, на уровне ребенка. И тут ее осенило, загорелась вдруг:
– Слушай, а может, мне взять девочку?
Озарение свыше! Она тут же села вплотную к Вирджинии, прислоняется, дотрагивается, черные ее глаза так и сверкают среди засохшего крема. Втроем мы занимаем всю скамью. Я уже говорил, где происходило дело: у памятника Шекспиру, в сквере по правую руку.
– How do уou do, Miss Darling?
Тщится говорить по-английски, хохочет сама над собою. Ну и смех у нее! Неловко делается. Просто слушать невозможно. Ревет, точно дурная корова. Жуткое впечатление! Наверное, в самом Лестере слыхать. Какое чудовище! Повезло мне, нечего сказать… Она делает новую попытку: «How… How…» Ну, никак у нее не выговаривается «how». Пытается произвести с придыханием «ха» и давится. Новая попытка. Как и Состен, она не в ладах с английским.
– How… How… How…
Вирджиния показывает, как надо, и обе покатываются со смеху. Совсем сдурели!
– Фу ты, ну ты! speak english! Скажите на милость, как выговаривает! Ах, ты, милочка! Мисс учительница!
В пропитом голосе – неподдельное восхищение. Начинаются вольности – она берет Вирджинию за руку.
– Ах, какая красотка! Какая красотка! Расчувствовалась. Проводит ладонью по платью, щупает, оценивает.
– Какова! Нет, какова!
Ну и бесстыдство! Вот так, на скамейке, средь бела дня!.. Она сопит, заикается от волнения. Я готов сквозь землю провалиться.
– Прелесть, что за лапочка твоя мисс!
Не сидится ей на месте, вертится, что твое шило.
– Ну, так что, чудик? Уступаешь?
Это уже не шутки – предлагается сделка, и ответ надо дать не сходя с места.
– Не будет же она хуже этой сволочи Селезня! Хуже ведь не бывает!
Уже строит планы.
– Я твою цыпочку под замок посажу! Посидит взаперти, пока обвыкнется… Верно, золотце мое?
Снова смачное чмоканье.
– Так-то! Отправлю тебя на войну, сдобные ляжечки! Вдруг она нагибается и прикусывает Вирджинии ногу.
Девчушка вскрикивает, не очень громко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99