Телята без молока подохнут.
Поляков присел на скамью, стащил шапку.
— Разговорами не поможешь. Я уже в район звонил.
— И что, Романыч?
— Обещают помочь, не знаю.
— Жди Помогут, когда кормить некого будет.
— Хозяева! — неожиданно зло прервал Поляков.— Довели, а теперь — дохнут! Луга некошеные остались. «Дохнут!» Куда раньше глядели?
— Мы тоже не виноваты, председатель. Это ты повыше спроси. Мы работали. А ты попробуй скажи — вмиг тебя небось со света сживут.
— Пробовали-то хоть раз?
— Сама говорила. Две тыщи тонн сахарного бурака зака-гатировано, вывезти не успели. Тахинин сохранную расписку дал сахарному заводу — весной будет вывозить. Я ему — слово, а он — десять: «Слишком много знаешь, а то невдомек, свекла-то теперь государственная, мы за нее денежки получили». А скот не государственное дело? Он, безголовый, не хочет понять. Коровы при корме еще до лета небось все его денежки оправдать могут. Сами целы останутся и летом прибыль дадут.
— Ты за это не говори, не наше это с тобой дело,— вмешался Кузьмич-приемщик, подумал и добавил:— Точно, как по расписанию.
— Э-э, ты молчи,— сурово оборвала Марфа.— Стадо развели, любо-дорого, а толку? На той неделе на пятой ферме в Лукашах три штуки лупнули? Ага! У нас все по болезни спишут, обойдется. Акт тебе чин чинарем. До травы половина останется, попомнишь мое слово. Мне-то больше других не надо, жалко, поди, каждого теленка на руках вынашивала. Придется самим собраться, в город небось пойдем.
— Давно пора,— вырвалось у Полякова.— Досиделись до конца, теперь схватились. Дело со свеклой трудное, сразу не решишь. Она ведь действительно государственная. Только одно вы не учитываете: как-никак, а государство у нас свое, если все толком объяснить, можно добиться. Ведь у вас по отчетам все в ажуре. Кормов достаточно, поголовье растет. Мудрецы, погляжу.
Ему никто не ответил, молчал и Кузьмич. Сердясь ка доярок, быстро моргал.
— Ну ладно, женщины, вы только между собой не ругайтесь,— пошутил Поляков.— Все остальное не страшно. Да мы с вами такие дела тут заварим — ахнешь. С такими женщинами сам черт нам не брат.
— Ну, ну, Романыч,— скупо усмехнулась Марфа.
Поляков вышел из молочной, «приемки», как называли ее доярки, и пошел по коровникам. Они тянулись один за другим, чуть в стороне стоял телятник — полностью из кирпича и тоже под шифером. Обросшие длинной и редкой шерстью телята, похожие на длинноногих собак, толпились в загонах и при появлении человека все, как один, подняли головы и насторожили уши. Поляков никогда не видел таких телят. В их взглядах было что-то человечье — ждущее и старчески-понурое.
— Ну, чего вы так смотрите? — спросил Поляков.— Что,
холодно?
Телятница, с коротким туловищем и детским, маленьким-маленьким лицом, запахнув полушубок и поддергивая полы руками, шла за ним и говорила:
— Годовалые у нас в одном месте, на Крутом Берегу. Годовалые что — бросил им клок чего, и хорошо. А вот с этими что делать, со всего колхозу их сюда. Говорят, холодное содержание. Сроду теленка в тепле держали. Они и обросли шерстью, как медведи, молока не хватает. Дохнуть скоро начнут. Есть по четыре недельки. Можно картошки и мучицы добавлять, тоже говорят — нету. Тогда зачем скот водить, спрашивается? Видишь, с белым кругом глаза? Телочка совсем на тот свет собралась, каждый день приносила, своим поила. Отпоила, да ведь у меня на всех нету. От своего поросенка отрывала — жалко. И так подумать — тоже скотина, хотя колхозная, а есть хочет.
До перевыборного собрания оставалось два дня. Если раньше Поляков волновался при мысли о нем, то теперь общее настроение передалось и ему, и он почти не думал о собрании. Для всех кругом оно являлось обыденным, будничным делом. Сам того не замечая, Поляков с головой влез в хозяйственные вопросы, а Тахинин, официально еще председатель «Зеленой Поляны», совсем отстранился от дел и всех, кто обращался к нему, благодушно и подчеркнуто весело направлял к Полякову. У него уже требовали подписывать справки, просили подвезти дров для школы; старший агроном МТС два раза напоминал о необходимости обмена семенного фонда яровой пшеницы и ячменя. Присутствующий при разговоре Тахинин, пряча погрустневшие глаза, потер руки:
— Давай-давай, Дмитрий Романович, разворачивайся. Берись за дело.
Главный бухгалтер колхоза, которому Поляков сказал о закагатированной свекле, отрицательно затряс лысой головой:
— Нет, нет, Дмитрий Романович! Форменная кабала. Финансово тоже неразрешимо.
— Погодите, Евсеич, а скот, скот? Подсчитайте, сколько мы на молоке можем взять до лета? Коров сохраним — давайте уж все считать.
Старый бухгалтер придвинул счеты, долго гонял костяшки, писал и совсем разволновался.
— Ваша правда,— стащил он наконец очки.— Только я не знаю, уладить нелегко будет.
— Как-нибудь уладим. Подготовьте расчеты.
Старый бухгалтер нацепил очки на красноватый бугристый нос и забарабанил пальцами по столу.
— Гм.
Поляков повернулся и вышел. Бухгалтер переглянулся с девушкой-счетоводом и опять, теперь уже грозно, сказал:
— Гм! — И, подумав, добавил: — По коням, братцы! Мань-ка, достань расчеты с сахарозаводом.
Он еще сомневался, имеет ли право человек, не избранный пока на общем собрании председателем, отдавать такие приказания, но дело есть дело, и тут его не проведешь.
Поляков совсем перестал думать о собрании. Стали съезжаться в Зеленую Поляну из других сел, перед самым началом приехал представитель из района. Поляков думал не об исходе собрания и не о том, как выступить и что сказать, а думал о делах, которые необходимо решать на следующий день.
Выбирали членов правления из пятнадцати человек, ревизионную комиссию, списки были утрясены заранее. В самый последний момент, когда ставили на голосование, произошла заминка. Раздался дерзкий женский голос из задних рядов.
— Прокофьеву даю отвод! Хватит! Кой год ходит в членах, а с него — как с козла молока. При Лобове был, при Тахинине был — и теперь? За какие такие красивые глаза? Кладовщиком был? Был. Завфермой был? Был. Строителем, бригадиром? Везде был. А толку чуть.
— Подожди, товарищ Лабода,— сказал ведущий собрание Чернояров.— Что предлагаешь?
— Ничего я не предлагаю. Нечего пустое место в правление выбирать.
— Так, Тоська, крой их!
— Ну и доярки у нас!
— Го-го-го! Ишь разделала бедолагу, хоть на лопате выноси.
— Морду-то наела — жаром пышет!
— Так отчего телятам молока не хватает?
— А ты давай на наше место и пей, пока лопнешь,— окрысилась Тоська, скинув толстую клетчатую шаль.— Стыда у вас, у мужиков, ни в одном глазу. Как тараканы, теплые щели себе отыскали. А баба вам и швец, и жнец, и в дуду игрец. Какой из Прокофьева член? Не член — грех один. Да и сам он не скажет, за что его всюду тычут. Слова не дождешься, только сидит моргает. Ну чего ты, скажи, моргаешь?
Прокофьев, красный как вареный рак, поднялся, подталкиваемый со всех сторон, высокий ростом и неимоверно худой, с лошадиным лицом и редкими оспинами, растерянно оглянулся по сторонам. Долго отнекивался и высказался наконец:
— По мне что, по мне ничего. Не шуми, Таисия, что я тебе, борщ помешал? Хочете — выбирайте, хочете — нет.
— Слышали? Вот и весь с него спрос. В том и дело, что тебе все одно, хоть в лоб, хоть по лбу,— не преминула от-ругнуться Тоська Лабода.
Поляков вопросительно посмотрел на Черноярова. Тот отвел глаза, засмеялся:
— А пожалуй, она права. Он у нас по традиции из списка в список перекочевывает — фронтовик, награды имеет.
— Марфу Лобову надо выбрать заместо, вот кого,— сказала Тоська Лабода и села, и вокруг зашумели, и шум стоял долго.
Все неожиданно расшевелились, многим стало даже обидно, что не они увидели, а увидела эта крикливая и едучая на язык доярка.
Она первой назвала Марфу Лобову, и возразить нечего. Марфа стоила. Работает баба рук не покладая; если нужно, всегда скажет хоть кому, не постесняется.
— Ставь на голосование.
Глядя на дружно поднятые руки, Поляков волновался. Ему было тоже немного обидно, что не он выдвинул Лобову. Он радовался за Марфу, вспоминая далекие послевоенные годы и ее, молодой, дерзкой. Об этом сейчас не стоило вспоминать, он откашлялся, стал глядеть в зал на голосующих и думать о делах.
Когда расходились и поздравляли его, он смутился, сказал что-то невпопад, выразил готовность работать верой и правдой, и прозвучало это неестественно и глупо. Он хотел поправиться и только больше испортил. Стоявшая неподалеку Марфа Лобова глядела на него насмешливо-сосредоточенно. Он пробрался к ней.
— Помню, Степана тоже выбирали. Тогда у нас собрание было осенью, прямо на конном дворе,— сказала она.— А потом его еще раз выбирали, когда колхозы объединились. Тогда шумно было, спорили. Господи, неужто больше не увидишь, не услышишь? Ну, поздравляю тебя, Дмитрий Ро-маныч.
Она протянула ему сильную руку с шершавой темной ладонью.
— Спасибо, Марфа Андреевна. Я тебя тоже...
К ним подошли Чернояров и представитель из района и тоже поздравили. Парторг глядел немного настороженно, представитель из района улыбался.
— Что ж, товарищ Поляков, кончилось гибельное междуцарствие. Кстати, мне где-то переночевать нужно.
— Это мы устроим,— сказал Поляков.— Как, Василь Васильевич?
— Можно хоть у меня. Гостиницу мы пока не построили, пусть уж довольствуются.
— Магарыч бы надо с нового.
— Не заработал еще. А то поставим, как, Марфа Андреевна? Сразу с двоих, чтобы дешевле было.
— Поздновато, Дмитрий Романыч, петухи небось кричат.
Собрание закончилось около двенадцати ночи, и Полякову хотелось побыть одному. Он вышел на улицу. По всему селу стоял гомон, мужики курили у конторы, переговаривались, кое-где смеялись девушки. В дальнем конце села еще пиликала гармошка и звонкий голос старательно выводил частушку. Полякову впервые за весь месяц в деревне стало спокойно. Он отошел в сторону, нащупал в кармане брюк пачку помятых папирос и закурил. Для этого ему пришлось распахнуть полы пальто. Сердитый февральский морозец мгновенно дал себя знать. Над селом и дальше — безоблачное, в звездах небо. Откуда-то из-за конторы потягивал ветерок, дунет и стихнет.
— Перед метелью,— услышал он стариковский голос рядом и не стал оглядываться.
— И то, кум,— ответила женщина, как видно тоже пожилая и степенная.— Мартушка еще закрутит вертушку. По-старому еще март долго будет. У меня в прошлом году куры неслись вовсю. А сейчас хоть бы одно яичко на грех.
— Кормить надо лучше, кума.
— Не говори, дед Силантий, два мешка овса стравила. Или зажирели, проклятые? Картошки жалко, самим до новины не дотянуть.
— Слыхала председателя? — Теперь Поляков вспомнил голос деда Силантия.— Поменьше, говорит, надо на своих огородах копаться, побольше о колхозе думать. И трудодень будет. Хочет понежские поля распахивать. Они от войны так и заросли лесом. Там, дай бог памяти, под тыщу десятин, не меньше. Все пшеницей на первый год хочет затурить, а? Вон как все расшумелись.
— Да что, кум, бабы еще с фермы говорили — боевитый.
Дмитрий стоял близко, отделенный густыми, в прозрачном голубоватом снегу кустами акации. Шумно расходился по селу народ; укрытые снегом, редко-редко светились
окнами хаты.
— Его устами да мед пить,— раздумчиво сказал дед Силантий.— За весь мой век один хороший председатель и был, Степка Лобов. Потому свой был человек, народу хорошего хотел. Помнишь, кума, в последний год своего председательства по три кило дал на трудодень? От него и Марфушка-то человеком стала. Видала, до правленцев дошла баба. А этот Митька пока што кот в мешке. Поживем — поглядим. Вон он как за Марфушку — двумя руками.
— А что, хорошо, Марфа-то бессменно на ферме парится. Так и надо: кто работает, того и выбирать. Нас с тобой не выберут.
— А мне без нужды, свое отработал. Мои вон дуры на
Алтай собрались, Клавка с Полькой. Хлебные места, говорят. Там, пишут, делов таких наворотили — страсть. Со всей Расеи посъезжались, хлеба, мол, горы. И путевки у них уже подписаны.
Послышался женский вздох.
— Слыхала, дед Силантий. Ноги закоченели, муженек все собирается валенки подшить — никак не соберется.
Поляков застегнул пальто, сунул руки в карманы и пошел от конторы вдоль изгороди из акации. Снег под ногами размеренно поскрипывал. Его скоро окликнули, и он остановился — голос показался ему до удивления знакомым. «Не может быть»,— подумал он, издали приглядываясь к высокой тонкой фигуре в короткой шубке и пуховом платке и угадывая окончательно.
— Добрый вечер. Это вы? — спросил он, пожимая холодную маленькую руку.— У вас что, нет перчаток?
— Есть. Здравствуй, Дмитрий.— Она поморщилась от его официального тона.— Можно ведь по-человечески, без «вы».
— Можно и без «вы».
Она взяла его под руку и шагнула на боковую тропку.
— Надень перчатки — мороз. Весна что-то не торопится,— сказал Дмитрий тихо, и она натянула перчатки на ходу и снова взяла его под руку.
Люди почти уже разошлись, гармошка умолкла. Было тихо, совсем тихо, если не считать собачьей возни где-то неподалеку. Из-за изгородей поднимались призрачно белые деревья, и Поляков не мог понять, что от него нужно, зачем Борисова оказалась здесь, ведь все уже для обоих ясно. Почему-то вспомнил Катю. В беготне последних двух недель он не написал ей ни строчки, а обещал вернуться к субботе. Он забеспокоился всерьез, ему захотелось освободиться от руки Борисовой. Он не стал этого делать. Слишком по-хорошему и давно знал он эту руку, и Катя здесь ни при чем.
— Помнится мне твое село,— сказала Борисова, прислушиваясь к тишине, и к молчанию Полякова, и к прозрачному скрипу снега под ногами.
— Мне тоже. Я хотел тебя о статье спросить. Читала о моем подвиге в «Осторецкой правде»?
— Конечно, знаю. А в чем дело?
— Все так и не так, много сложнее. Выставлен болван болваном — на посмешище. Какой идиот постарался? Дешево! — фыркнул он.— В расчете на дураков.
Борисова улыбнулась. Статья подсказана редактору ею, и «идиота» она могла спокойно принять на свой счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69