— Я бы лучше купил десяток автомашин для колхозов. Ну, ну, не буду, Юлия Сергеевна. Давайте тряхните своих артистов. Только, чур, не халтурить.
— Было четыре отборочных тура. Состав жюри я утверждала лично,— подчеркнула Борисова.
— Зачем вы так, Юлия Сергеевна? Здесь же никого нет.
— Никогда не умела работать на зрителя.
— Будет вам, Юлия Сергеевна. Пошутил. Кстати, о зрителях и театре. Вчера звонил Юкельсон. Что там происходит? Опять у них драчка с Морягиным? Разберитесь, сезон на носу. Театр останется без худрука.
— Что он конкретно хотел от вас?
— Отказывается работать с Морягиным.
— Морягин талантливый режиссер, ищущий, Юкельсон, по-моему, старомоден, завидует.
— Не скажите, у него встречаются очень хорошие работы. Вот недавно «Царь Федор Иоаннович». Коло-мийцев меня поразил: кто бы мог ожидать — острокомедийный актер? Интересно, интересно, очень интересно.
— Спектакль интересный, конечно. Только Юкельсон слишком увлекся подробностями быта, перегрузил действие обрядовыми сценами. А Морягина упускать нельзя. Большая потеря будет для театра.
— Так примирите их. Что, в самом деле, они не поделили?
— Морягин капризен, знает себе цену. Требует другую квартиру — трехкомнатную, непременно в центре. Я разговаривала с Мошканцем, он обещает к новому году.
— А что, разве нужно мгновенно? Даже ищущему и талантливому?
— Морягин просто закусил удила. Хорошо, Николай Гаврилович, я поговорю с каждым из них.
— Пожалуйста, Юлия Сергеевна. Я завтра с утра уеду в область. Хочу посмотреть, что там, в колхозах. Клапанов привык, теперь без всяких остается.
— Счастливого пути, Николай Гаврилович. Дербачев молча кивнул.
Дед Силантий, резавший лозняк далеко за селом, в глубоком логу, набрал очередную вязку, выкарабкался наверх, где у него стояла ручная тележка, и присел отдохнуть. Солнце стояло невысоко, вокруг, насколько глаз хватало, по обе стороны лога тянулось поле пшеницы, начинавшей желтеть. Картину слегка портил лог, глубоко врезавшийся в пшеничное поле, с редким дубняком по склонам. «Хорошо бы его засыпать. Собраться всем колхозом и засыпать»,— подумал дед Силантий. Он сидел на вязках прутьев, попыхивая цигаркой, и с тревогой посматривал на небо. Пока ясно, лишь на востоке начинало мутиться небо — вот уже целый месяц оттуда шли дожди, и в иных, особо густых местах пшеница начинала ложиться. Подступала жатва, и дожди сейчас ни к чему. Оно конечно, и корзинки, которые дед Силантий плел и продавал на рынке, давали свой доход, а все-таки душа у деда Силантия земляная, хозяйская, он больше думал о полегшей пшенице, чем о своих корзинках. Да и дороги совсем размалинило от проклятых дождей, стало трудно привозить прутья на себе черт знает из какой дали, и это тоже деду Силантию не нравилось. Он посидел, расчесывая корявыми пальцами лохматую сивую бороду, стал укладывать лозняк на тележку, затем из-за кустов сразу увидел забрызганную грязью легковую машину, загородившую путь к селу, невысокого, приземистого человека, разгуливавшего по пшенице. Второй, видать шофер, сидел в машине, лущил колосья и отправлял зерна в рот.
— Эй, эй, парень,— сказал дед Силантий.— Ну-ка, дай проехать.
Шофер покосился на его косматую бороду, смачно пожевал, сплюнул, отряхнул руки и ухмыльнулся:
— Отдохни, папаша. Сейчас уедем.
— Неколи мне ждать, сверни, тебе говорю. Шофер высунулся из кабины и позвал:
— Николай Гаврилович!
Дербачев оглянулся, пошел к машине, прокладывая по пшенице новый след, и дед Силантий не вытерпел.
— Ты, гражданин хороший, ты совесть имей,— сердито сказал он подходящему Дербачеву.— За нуждой мог бы и поближе, а то в самую середину забрался, совести у тебя нету. Што зазря топчешь?
— Здравствуй, папаша,— посмеиваясь, поздоровался Дербачев.— Хороша пшеничка, а? Не сердись, я ведь посмотреть.
— Смотреть можно и с краю,— резонно заметил дед Силантий, разглядывая незнакомого головастого человека и не зная, разозлиться еще раз и выговорить ему по-настоящему или промолчать.
— Чье поле? — спросил Дербачев, делая вид, что не замечает его неудовольствия, и дед Силантий почесал под бородой и степенно ответил:
— Нашенское. То есть «Зеленой Поляны» поле.
— Хороша!
— Ничего. Давно таких урожаев не было. Не припомнится.— Дед Силантий опять оглядел Дербачева и, решив, что он заслуживает, доверительно сообщил:—Председатель у нас толковый. Свой, не привезенный, башка-мужик. На этом поле третий год травка должна была рость: клеверок, с десятины — десять пудов, а на трудодень — шиш с маком. Так он, председатель наш,— бац! — и пшеничкой. Триста пятьдесят десятин затурил сверх планов! Видал, што? Теперь с трудоднем будем, председатель у нас башка! А еще, кроме...
Дед Силантий осекся, поморгал, внимательно поглядел на Дербачева. Старый дурак, обругал он себя, стрекочет, как баба, с первым прохожим, а черт поймет, что он за человек? Дойдет до начальства — все с соломой заберут, ишь, скажут, обрадовались, понасеяли.
Дербачев ждал, и дед Силантий ясно это видел. Его подозрения усилились. Он совсем обозлился и делал вид, что поправляет, перетягивает веревку на тележке.
— Так что у вас кроме? — спросил Дербачев с явным нетерпением.
— Много будешь знать — скоро состаришься,— отрезал дед Силантий и, поднатужившись, сдвинул тележку с места, намереваясь объехать автомашину стороной.
Дядя Гриша в кабине усмехнулся, дал газ, проехал метров десять и опять оказался впереди.
Дед Силантий, побагровев от злости, поглядел на Дербачева.
— Это твой?
— Мой.
— Ты скажи ему, пусть не балует.
— Он ведь не нарочно. Поедем, придется вас обгонять. Дед Силантий опять поглядел на Дербачева и засмеялся, показывая редкие гнилые зубы.
— Ишь ты,— сказал он.— Твоя правда. Ну, трогай давай. Бывай здоров, мне ехать тоже пора, дожжик скоро будет.
— А не боитесь?
— Чего это? Дожжа? Ништо, нам за привычку.
— Я не о том,— Дербачев кивнул в сторону поля.— Вдруг сгниет?
— Не сгниет, мил человек. Было б што да за што. Управимся. Для себя, не на чужого дядю.— И дед Силантий опять прикусил язык и поморгал.
— Ладно, папаша. Вы не скажете, где сейчас может быть Лобов?
— Эт-то председатель? Кто его знает, где сейчас. Он у нас в конторе редко сидит. А вы откель его знаете?
— Знаю,— отозвался Дербачев, направляясь к машине.— Будьте здоровы.
— До свиданьичка,— сказал дед Силантий, окончательно уверенный, что дал большого маху.
Дербачев ездил по колхозам, и дожди продолжали лить. Бюро прогнозов обещало через неделю хорошую погоду, и надолго, но никто не верил. Дербачев знал: если сорвется уборочная, на него постараются навесить всех собак. Теперь он убедился, что совещание весной не прошло даром, почти все колхозы засеяли сверх плана много яровых, а такие ретивые, как Лобов, даже подпахали клевера, правда приносящие, по итогам прошлых лет, одни убытки. В колхозах ввиду затяжных дождей стали оборудовать крытые тока.
Делалось все, что нужно, но и Дербачев, и Клепаное, и председатель облисполкома Мошканец, и Юлия Сергеевна Борисова, и другие нервничали. Они чувствовали себя частями одной машины, которую завели, пустили, и машина пошла, и пошла, и пошла. Ее нельзя было остановить теперь даже при желании. И, несмотря на волнения, все шло своим ходом, солнце грело, дожди шли, хотя теперь реже — в погоде наметился, перелом; у Васи Солонцова, все дни пропадавшего на берегу Острицы, дважды облезала кожа.
Наконец дожди прекратились. Палило и день, и два, и неделю. В центре города от раскаленных мостовых, асфальта и крыш несло сухим зноем, каштаны в парках стояли с обвисшими мягкими листьями. В конце июля Солонцова взяла отпуск.
Раньше Дмитрий собирался отдыхать вместе с женой, позже пришлось переменить. Селиванов после возвращения Дербачева из Москвы словно белены объелся, требовал завершения работ над комбайном к сроку, камнем висел над ними, и они, вся группа, почти не выходили из цехов и мастерских. Дербачев привез разрешение из главка на продолжение работ. На заводе только и говорили о комбайне. Капица, руководитель группы, забыл о сне. Худой, в заношенном синем берете, заросший редкой рыжей щетиной, с воспаленными круглыми глазами, он как-то пожаловался Дмитрию, что по ночам совсем не спит, мучают кошмары, жена сердится и даже прогнала его спать на диван..
Капица сидел у стола и жадно курил.
— Слишком упрощенное решение,— упорствовал Дмитрий над схемой подающей трансмиссии.
Последние дни ему казалось, что именно здесь просчет, и масса должна подаваться в приемник уже достаточно рыхлой, и разрыхление должно происходить именно на трансмиссиях, а не в самом приемнике. Капица часто заглядывал к нему через плечо и посмеивался, скребя подбородок. Дмитрий злился.
— Ты же понимаешь! Мы не ракету делаем, кецало, а машину, она с землей будет дело иметь, не со звездами.
— Если удастся решить проблему рыхления до барабана...
— Вы только послушайте его—он сказал новость! Бьюсь который день,— фыркнул Капица и взял Полякова за пуговицу.— Нет, ты, кецало, скажи лучше: из чего я должен конвейер сочинить? Где у меня автоматика? Где обещанный цех? — Он подергал пуговицу, пробуя ее прочность.— В этой лавочке только кастрюли лудить, а не конвейер запускать. Серийный выпуск! Сметы опять в главке — фьють! — Капица щелкнул пальцами.
— Утрясется, Яков Клавдиевич. Для крестьянина эта машина — золото.
— Ты же понимаешь, золото! Пока она золотом станет, с тебя семь шкур сойдет. На моем веку — не один такой «гробокопатель». Я, кецало, одно время,- эге, какие штучки делал...
Капица недоговаривал, какие именно он делал «штучки», но все знали, что до «Сельхозмаша» он работал в военной промышленности, и «Осторецкий Сельхозмаш» иронически называл «местечковой синагогой», в которую он попал за грехи «для очищения души». Дмитрий любил Капицу, быстрого, деятельного человека, грустно и едко подтрунивавшего над всем на свете, включая себя и пышную усатую Раечку, с которой он прожил без малого двадцать лет и которой побаивался. Конструктор Капица блестящий, нечего говорить. Даже он, Поляков, со своим небольшим опытом, не мог не чувствовать, с каким изяществом и остроумием Капица решил в целом конструкцию комбайна, прозванного с его легкой руки «гробокопателем».
Теперь Дмитрий убежден: приемный барабан и подающая трансмиссия — самые слабые звенья в агрегате. И Капица над этим бьется, но и он, и Капица не могут предложить пока ничего лучшего. Полякову очень хотелось нащупать свое, оригинальное решение, чтобы было целесообразно, просто и эффективно и чтобы Капица удивленно округлил свои птичьи глаза и похвалил его. Ничего
стоящего в голову не шло, вертелись какие-то пустяки, вроде треугольных, свободно укрепленных лопаточек по всей трансмиссии, и Дмитрий наконец со злостью встал и потянулся. Выдался денек...
Работа положительно не шла, и он, прежде чем идти домой, решил искупаться. Он ушел от городского пляжа подальше. На него сердито поглядывали одинокие рыбаки, рассевшиеся по всему берегу, и он подумал, что в черте города от людей все равно уйти не удастся, и, выбрав невысокий кустик, разделся. Лег, спрятал голову от солнца под куст, с наслаждением чувствуя кожей сухой, нагретый песок. Пахло остывающим зноем, водой — вода пахла приятно, не назойливо, словно размятая в пальцах зелень луговой травы. Он перевернулся на спину и увидел листочек, они кружились высоко над рекой. «К погоде»,— подумал он, стряхивая ладонью песок с волосатой груди и живота. В этом году обещают осень почти без осадков. Если опять не наврут. Надо же, лето выдалось из рук вон, люди по солнцу стосковались, на пляже ступить негде. Урожаю, правда, дожди на руку, только бы осень сухую. Иначе комбайн начнет барахлить...
Опять комбайн. Ушел сюда, чтобы не думать, забыть. И, как назло, Кати нет. Пора уж ей возвращаться, что ей у старика так понравилось?
Одолевала дремота. Дмитрий не пытался с нею бороться: все равно дом пустой, его никто не ждет. Васи, конечно, еще нет — гоняет с мальчишками где-нибудь на улице. Без матери мальчишка совсем от рук
отбился.Слепень, с желудь величиной, с налету твердо ударился и укусил Дмитрия за ногу; он пришлепнул его и выругался. Щедра природа, создает такую бесполезную тварь. ч
Почему-то вспомнился Малюгин, и Дмитрий сонно встряхнулся. Тоже может укусить исподтишка. Черт знает, человек в кои-то веки выбрался отдохнуть, а в голову гадости лезут.
Разгоняя дремоту, скомандовал себе: раз, два! — вскочил и бултыхнулся в воду. Рыбаки грозили с берега кулаками, он шутливо отругивался и все равно долго плавал, плескался и фыркал. Вылез на берег и опять лег на чистый песок: ему не хотелось возвращаться в пыльный, душный город.
В сумерках Дмитрий встретил приятелей, зашел с ними выпить по кружке пива в ближний павильон и засиделся.
На удивление, Вася был дома и спал. На столе стояла накрытая газетой еда: укутанный в теплый материнский платок борщ и чугунок с вареной картошкой. Аккуратно нарезанный хлеб успел подсохнуть. Ждал его мальчишка к ужину долго, так и лег ни с чем. На краю стола лежала записка: «Дядя Дима, в котелке раки вареные. Они вкусные. Ешьте». Дмитрий присел к столу, оторвал у рака шейку, очистил, пожевал и прошел в комнату. Вася спал поверх одеяла в одних трусах, поджав под себя худые мальчишеские ноги с грязными пятками и коленками. На одной из них свежая царапина. Дмитрий накрыл его простыней.
Утром, брызгаясь у рукомойника и отфыркиваясь, спросил:
— По-твоему, это раки? Сморчки. Я место знаю. Поедем к вечеру на Сожицу, я моторку возьму у Ти-мочкина.
— Моторку? — загорелся Вася и недоверчиво протянул: — Ну да... У вас работа ведь срочная.
— Отгул за два дня беру. Решено?
— Еще спрашиваете! Водки тоже купить?
— Нет, жарко. Купи лучше пива, хлебного квасу купи. Одним словом, еды на два дня.
— Ух, здорово! — сорвался Вася с места, хватая сумку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69