Из-за угла конюшни вывернулся невысокий плотный парень, молодой, в полупальто, галифе, щегольские хромовые сапоги блестели. Несмотря на ранний час, парень навеселе — в руках инкрустированный полубаян, лицо и молодая, по-мужски крепкая шея неестественно разрумянены.
— Гутен морген! — гаркнул он лихо, подходя к Петровичу, и пояснил, весело глядя на Полякова:— Доброе утро, товарищи! Что делать собрался, Петрович?
— Шарниры тебе подмазывать. Идешь — собаки шарахаются в подворотни, скрипишь чертом.
— Я в самом деле спрашиваю.
— Пошел, пошел,— сердито сказал Петрович и покрутил кнутовищем.— А то, ей-ей, не посмотрю на наряд, так и торкну в одно место. Утро, а ты, непутячий, на взвод успел наступить. Добрый человек за сошку, а дурак — за гармошку.
— Неотесанный ты мужик, Петрович,— незлобиво отозвался парень, извлек из полубаяна насмешливый звук и, вежливо кивнув Полякову на прощанье, развалисто зашагал от конюшни. Издали обернулся:— На Крутой Берег иду — на свадьбу к братану позвали.
— Рожала баба — не чаяла,— проворчал Петрович, снова принимаясь за дело.— Феньки хромой сынок из армии вернулся. В Германии служил. Натрескал рожу и колобродит. В город, говорит, махну, нужон мне ваш колхоз. Так-то, председатель. Кадра вся разбегается. Дурак: моргай, морган! А я, может, больше его знаю.
— На всякий чох не наздравствуешься. Всякие люди есть. Ты лучше посмотри, по всей стране что делается.
— Поговорят я бросят, надоест. Шурум-бурум.
— Что?
— Шурум-бурум, говорю. Бросят.
— Теперь уже не бросят, Петрович. Не затеем брались.
— Оно так,— согласился Петрович.— Укусить нечего будет — не бросят.
— Не только потому... Петрович покосился.
— А почему?
— Земля должна стать красивой. Чтоб светло на ней было человеку, радостно. А?
— Скажешь... Что она тебе, председатель, девка?
— Слушай, сосед, давай серьезно. Вот ты все колхоз материшь. Допустим такое: дают тебе десять гектаров земли и говорят: хозяйствуй, как прежде.
— Ну и что?
— Что бы ты стал делать?
— Э-э, председатель, заливаешь, брат. Не возьму, не кой мне ляд твоя земля.
— Не взял бы, говоришь?
— Не хочу. Горбить на ней, на проклятой, с зари до зари, свету не видеть? Помню, как батька работал. Мы теперь ученые. Что мы, хуже рабочих? Ты мне при колхозе хорошую жизнь организуй. Цепью теперь к своей-то земле не притянешь, кончилось.
— Как же понимать хорошую жизнь, Петрович?
Конюх взял оглобли, выровнял, он был изрядно озадачен и хитро тянул время. Докурив цигарку, придавил ее подошвой.
— Нам много не надо.— Конюх сдвинул шапку на ухо.— Поесть, одеться. За работу нашу чтоб платили. А так что же? Только и работают в колхозе, кому уж совсем деваться некуда.
— Мало тебе надо, Петрович. С кого спрашиваешь, не пойму. Здесь всю жизнь прожил, спрос с тебя. Кто нам хорошую жизнь на блюде подаст? Знаешь, как это называется? Иждивенчество. На Тахинина валите, а сами? Если б вы себя хозяевами чувствовали, а то так...
— Я — хозяином?
— Удивляешься? Каждый. Рядом вон колхоз «Партизан». Земля одинаковая, а там без трудодня не сидят. Прошлый год пять килограммов зерна, восемь рублей денег. У нас можно больше бы получить. Побывай у них на собрании, увидишь, кто там хозяин.
— Дай хоть столько,— проворчал конюх, явно не желая продолжать разговор.— Обещать вы умеете, Тахинин золотые горы сулил. А толку — тьфу! Одно начнет — бросит, другое начнет — бросит. Пруд хотел выкопать, бульдозеры пригнал. Погляди вон за конюшней, земли наворочено. А воды нет — деньги на ветер. Теперь вон в складчину взялись строить. Ладно, председатель, пора мне ехать. Ты вот меня тут заговорил. Тоже учудил — «красивая»... Сейчас снег привалил, так оно и бело. А так земля и земля.
«Через два дня собрание,— подумал Поляков.— Придется выступать, нужно много сказать. А что говорить? Сплошное иждивенчество. Обязательно скажу на собрании, надо с Чернояровым потолковать. Такие разговорчики пострашнее бескормицы. И болван этот Тахинин...» Поляков прислонился к стене конюшни и закурил. Еще когда просматривали документы, отчетность за последние годы хозяйствования Лобова, он понял, в чем основная беда Тахинина. Разобраться в этом помогли и материалы совещания пятьдесят второго года, доклад Дербачева.
Лобов врожденной интуицией крестьянина всегда и везде соблюдал экономическую выгоду. Дмитрий по отчетам видел, как Лобов из года в год увеличивал посевы озимой пшеницы, сзеклы и конопли и как потом Тахинин, уменьшая посевы этих выгодных культур, не раздумывая придерживался цифр спущенных сверху планов. И доходность падала, урезывался трудодень. Дмитрий был уверен, что начинать надо с того, чем кончил Лобов.
Село едва-едва начинало шевелиться. К работе, кроме штатных на фермах и конюшне, не приступали. Поляков ог-
ляделся и увидел чуть в стороне от конюшни старые дубовые колоды. Снег вокруг них был плотно утоптан, и Поляков с неожиданным чувством радости подошел к ним, сразу вспоминая первый послевоенный год, себя, мужиков-плотников. Колоды лежали все такие же темные и крепкие, но, когда Поляков стал обходить их, рассматривая со всех сторон, он увидел, что они во многих местах тронуты гнилью. Он пнул каблуком сапога в край одной из них. Небольшой продолговатый кусок дерева легко отломился, под ним оказалась вымороженная, изъеденная червем труха. И Полякову стало жалко этих больших дубовых колод, так и пролежавших напрасно. Он еще раз обошел их со всех сторон и направился к животноводческим фермам. В отличие от хат под соломой, они выстроены основательно, на каменных фундаментах, покрыты шифером — Тахинин всадил в их постройку весь доход «Зеленой Поляны» за последние три года, да еще влез в долги и прогремел на весь район. Фермы выстроены, только люди совсем перестали выводить на работу, а некоторых коров пришлось уже подвесить. Тахинин много говорил о фермах, с помощью каких ухищрений добывал кирпич, лес и шифер, жаловался, что строительство ГЭС тоже ни мало ни много, а около миллиона вытянуло, не считая рабочей силы.
Полякова больше всего удручала недостача кормов. По документам и прошлогодним сводкам все должно было быть иначе. Тахинин мялся, чесал в затылке. Наконец поведал своему преемнику об эпопее с кукурузным силосом, составлявшим основу всего кормового баланса на новый год. Неопытность, неумелая закладка — силос сгнил. Ямы открывали одну за другой, и все они оказались заполнены разложившимся месивом. Рассказывая Полякову, Тахинин кривился, словно от зубной боли, и ругал нерадивость колхозников.
Из десятков кусков впечатлений, встреч, разговоров Поляков старался составить целое, и в конце концов ему удалось. Он вздохнул свободнее. Правда, основное знакомство с хозяйством должно начаться после собрания, но он уже теперь ухватил целое и знал, к чему готовиться.
— Тише, бабы, новый председатель идет,— сказала одна из доярок, тридцатилетняя дочь деда Силантия Фроська, прильнув к стеклу.- Ой, бабы, красавчик какой! Раньше-то и не приглядывались, о теперь как свой стал... Пальчики оближешь.
— Ты не очень-то гляделки пяль,— отозвалась Марфа Лобова.— У наго в городе жена, привезть сюда собирается. Небось она тебе даст красавчика.
Фроська деда Силантия нечего не имела плохого на уме, восхитилась бескорыстно, от чистого сердца. Она сразу же обиделась на слова Марфы Лобовой и отошла от окна, она
вообще легко обижалась. Подруга Фроськи, обвязанная шалью крест-накрест, подзадорила Марфу:
— Аль боишься квартиранта потерять, Марфуша?
— У меня муж есть, Тоська, ты меня не колупай.
— Э-э, муж объелся груш. У меня нету, у тебя есть, а мы с тобой на одном положении. Все одно нам обеим не за что подержаться. Четыре годика-то скоро, Марфуша?
— Четыре,— спокойно и грустно отозвалась Марфа, и все замолчали, все теперь жалели ее.— Хоть бы одну пису-лечку, бабоньки. А сердце по ночам болит-то, болит. Как чует оно...
— Известно, бабье сердце — вещун,— сказала одна из притихших доярок.— Вот бы кто вернулся, вот бы мы кого опять выбрали...
— Теперь его уже не выберут, бабоньки,— вздохнула Марфа.— Он и раньше-то квелый был, никто не знал. А теперь...— Она махнула рукой.— Из рук все валится, иной раз плюнула бы на все — да куда глаза глядят.
И оттого, что в молочной были одни бабы, а совсем не было мужиков, кроме одноглазого Кузьмича-приемщика (впрочем, никто не считал его за настоящего мужика), все разволновались, и у некоторых даже слезы на глазах показались. Все стали обсуждать свое житье-бытье, жаловались на бескормицу, не плохие удои, ругали председателя Тахинина, недосмотревшей вовремя и сгноившею силос. Только Марфа Лобова молчалай. И потом, еще более разволновавшись, стали говорить о Полякове. А кривой Кузьмич в это время щелкал костяшками счетов к сокрушенно думал, что утреннего удоя едва-едва хватит напоить телят, а сдавать опять будет нечего и, если бы корма и молоке, как всегда в это время массового отела, было бы много, был бы и доход. И доярки опять вспоминали своего однорукого председателя и горевали о нем.
Фроська, слывшая во время председательствования Тахинина передовой дояркой, часто ездившая в район не совещания, сказала в защиту Тахинина, и на нее все скопом накинулись. Рябенькая, всегда тихая Холостовв, двоюродная сестра конюха Петровича, замахала руками:
— Замолчи, замолчи, гы, передовичка! Давно его в шею надо было гнать, твоего Тахинина. И мы хороши, неча сказать! Досиделись до разбитого корыта! Ни в дудочку, ни в сопе-лочку! Колхоз развалил, негодяй, скоро совсем укусить неча будет. Тебе хорошо, у тебя вон один рот, а у меня их четверо, сидят, есть просят. Да где это видано — трава настоящая еще через два месяце, а нам коровам неча в зубы торкнуть? И молока нет, и денег нет, я тут хоть из-под коровы напьюсь, а дети? — трясла она рукавами ватника и кулаками.— Да пусть он сквозь землю провалится, этот твой Тахинин! Лучше
б он пил, да дело знал, а то не пьет, и где что девается, неизвестно! Холера б его задавила! Этот Митька Поляков хоть свой, от деревенского корню, вон Марфа его знает. Что ты молчишь, Марфа?
— А что мне говорить? И ты его так же знаешь небось. Мне что — подам поесть, уберу, а по ночам все книжки читает, ручкой скрипит. Самописка у него, а вверху рыбка плавает. Степан мой те книги читал.
— Ага, и Степан те же книжки читал. Слышишь? — с торжеством сказала рябенькая Холостова.— А твой Тахинин-то? Да ни бельмеса он не читал.
— Он такой же мой, как и твой,— огрызнулась Фроська, глядя в осколок зеркала и трогая себя то за лоб, то за
щеки.
— Твой, твой, Фросенька,— вставила Тоська Лабода, известная всему селу смелостью и ехидством.— Недаром к жене в город по месяцам не наведывался! А ты-то из-за чо передовичка? Все знают, все знают, все знают! У меня молока в прошлый год поболе твово было, а меня никто не сымал в газету, потому как правду говорила! Все знают! А кто меня поддержал? Одна Марфа вон, и ей сказать не давали, за Степана кололи! — уже кричала она в полный голос, и кривой Кузьмич изумленно перекатывал свой единственный глаз на всех по очереди и тоже поднялся:
— Цыть, цыть, проклятые! Рехнулись, окаянные, марш домой, неча вам тут делать, сдали удой, марш! Цыц, ты, скабка непутевая! — цыкнул он на Тоську Лабоду.
И та не обратила на него ровным счетом никакого внимания, она давно точила зубы на председательскую любимицу и теперь дорвалась и совсем не собиралась останавливаться.
— Дура! Дура! Дура! — твердила Фроська, крепко за-
жмурясь, вся красная от душившего ее гнева.
— А ты потаскуха! Все знают — под председателем
была!
— Я?! Я-я-я?! — взвизгнула Фроська с придыханием,
шире открывая глаза.
— Ты-и! — с наслаждением пропела Тоська Лабода.— Ты-и! Да я скорее б руку себе отгрызла, чем под такого слизняка легла. Ты-и! Ты-и!
Они кричали друг на друга нос к носу, и Фроськина рука уже медленно поднималась, готовая приступить к делу, когда дверь хлопнула и вошел Поляков.
— Здравствуйте, что это у вас, летучка? — спросил он, оглядывая помещение и доярок, бидоны, молокомеры и огромную, с вделанными в нее котлами с греющейся водой
плиту.
— Ага, летучка, председатель,— поправила платок и об-
терла ладошкой губы Тоська Лабода,— Надоили, каждая по кружке выпили, и подводим, значит, итоги.
Поляков неопределенно хмыкнул, шагнул от двери и остановился перед Фроськой.
— Ты чего, Фрося, такая красная? Обидели?
— Обидели?! — удивилась Тоська Лабода.— Да она у нас такая смешливая, она от смеху, прямо грех с ней. Как что, она — прысь! — в кулак и закатилась,
— Дура! Дура! — не выдержала Фроська и сорвалась с места, хлопнула дверью. На всех сверху посыпалась труха.
Марфа засмеялась:
— Кобылицы. Ты на них меньше всего, Дмитрий Рома-ныч, нам за привычку небось.
— Чего не поделили?
— Мужиков,— дерзко и все так же напевно отозвалась Тоська Лабода, и. на нее, теперь уже грозно, во весь голос, прикрикнул, показывая характер перед новым председателем, кривой Кузьмич-приемщик:
— Цыть ты, нехристь в юбке, неча, сделала свое и пошла. Тоська Лабода не сочла нужным отвечать ему.
— Сколько удой? — спросил Поляков приемщика, и тот засуетился, нацепил зачем-то очки (он надевал их только в самых торжественных случаях) и поднес журнал к лицу.
— Дойчых счас, тоисть, шесть десятков, а надой сегодня, тоись, в первый раз пять десятков и пять литров. Вот. Точно, как по расписанию. Можете убедиться.
— Совсем кормов нет, скоро небось падать начнут, Романыч,— сказала Марфа.— По шесть кило ржаной соломы даем. Хоть бы сечь да опару делать. Муки никакой. А с Тахи-нина как с гуся вода — хоть говори, хоть не говори. Люди и то, говорит, в голод траву едят, живы остаются. Вот, мол, весной на выгона выйдут — вмиг отъедятся. Жалко скотину, Романыч, у нас в каждом хозяйстве корова доход, а тут, на ферме, один убыток Переведет поголовье — потом попробуй, жди. Корова не курица, в один год небось ее не наживешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69