Елизавету Ивановну нельзя обмануть: Юлия Сергеевна лишь хотела казаться бесстрастной и спокойной. Почувствовав затянувшуюся паузу, она подняла глаза и улыбнулась:
— Хорошо, Елизавета Ивановна.
— Товарищ Поляков ждет внизу. — Пусть приходит.
Секретарша вышла. Юлия Сергеевна придвинула к себе бумаги и тут же отложила их. Подумала, достала из верхнего ящика стола зеркальце, поправила волосы, чуть припудрила под глазами и шею — губы она никогда не красила. Как просто — после стольких лет взять и прийти! Что ему понадобилось? Ради прошлого она готова потерять час-другой. Пусть войдет, надо и увидеть его наконец. Все, чем она жила последние годы, отступило. И детство, и юность, и война, и первая ее встреча с ним после войны — тогда она его любила. Нет, этот человек не для нее. Его сломила жизнь, а ей нужен сильный, если не выше ее по духу, то хотя бы ровня. Дмитрий оказался слишком слаб. Теперь любопытно взглянуть, узнать: зачем понадобилось ему приходить? Она постарается помочь, несомненно. Он слишком обездолен войной, слухам о нем и Солонцовой Юлия Сергеевна не верила, женская гордость не допускала даже мысли, что ее кому-то предпочли.
Юлия Сергеевна не видела своего лица и не могла видеть сурово сжатых губ, напряженного выражения глаз, старившего ее.
Стук в дверь кабинета не застал ее врасплох, она успела развернуть какую-то брошюру и склониться над ней и подняла голову совершенно другой — человек власти и достоинства. Подала руку и улыбнулась:
— Здравствуй, Дима.
Она усадила его в кресло, села напротив и закурила. Так ей легче было скрыть свое волнение и жадное любопытство. Она незаметно и быстро оглядела его. Высокий, светлоглазый, тщательно выбритый, в хорошо сидящем костюме. Ему определенно шел серый цвет. Она насторожилась. Он держался чересчур спокойно и, кажется, был счастлив — она почувствовала это той половиной души, где все неопределенно, непонятно, запутанно. У него живое, одухотворенное лицо. Она подумала о нем как о мужчине и поразилась остроте охватившего ее чувства, она впервые поняла, что упустила в жизни что-то важное. Ей стало больно и грустно, захотелось, чтобы он ушел. Она взяла себя в руки и с мягкой, понимающей улыбкой продолжала разглядывать его, не торопясь начинать разговор.
Не спешил и Дмитрий, с интересом и подробно осматривал кабинет.
Она ожидала увидеть его слабым и робким. Он вошел широким, мужским шагом, спокойный, уверенный в себе, и, по-видимому, совсем в ней не нуждался. Он, е е Дмит-
рий, ради которого она похоронила свою юность, он, которого она вычеркнула из списка живых.
Уголки губ у Юлии Сергеевны чуть приподнялись, и глаза засмеялись. Она собралась его осчастливить своим радушием, а он неторопливо разглядывал достопримечательности ее кабинета, очевидно стараясь определить характер, за ними скрывавшийся. Он пришел с каким-то делом и не торопился. Она не стала бы утверждать, что это ей очень нравится. Чтобы оборвать внутренний ход его мыслей, ей недоступный, она сказала задушевно и просто:
— Давно мы не виделись, Дима.
— Да, давно. Ты почти не изменилась. Она покачала головой, усмехнулась.
— В этом «почти» все и заключается. Легко сказать — не изменилась. Время не щадит никого. Ты разве не чувствуешь по себе? И ты ведь пять лет назад был чуть-чуть другим. Совсем другой.
— Наверно. Я не о том. Ты внешне мало изменилась.
— Разве помнишь?
— Я не забывал.
Ее опять захлестнул приступ острой близости к нему, она ничего не ответила, поправила воротничок, прикрывая шею рукой,— проглотила тугой ком. Может быть, он почувствовал и не хотел этого. Неожиданно резко и очень твердо он произнес:
— Пришел вот поговорить с тобой о деле Солонцовой, Юля.
— Слушаю, Дима, пожалуйста.
Голос ее по-прежнему звучал задушевно, она улыбалась, а в лице словно что-то захлопнулось, и дрожащий робкий свет, идущий изнутри и смягчавший ее неподвижное сейчас лицо, погас. «Напрасно пришел»,— решил Дмитрий.
— Слушаю тебя,— повторила Юлия Сергеевна.
— Ты ведь в курсе происходящего, мне Малюгин сказал. Хочу знать твое мнение.
Она глубоко затянулась. «Вот, значит, ты какой. Пытался бороться сам и защитить ту.— Теперь Борисова не сомневалась в верности ходивших слухов.— Значит, только необходимость привела тебя».
Дмитрий ждал. Придется же ей так или иначе высказаться. Медленно, как бы через силу превозмогая внутреннее нежелание огорчить его, она произнесла устало:
— Не знаю, Дмитрий. Дело Солонцовой приняло крутой оборот. Трудно вмешиваться, еще труднее помочь.
— Солонцова не виновата, она мне все рассказала. Она не виновата.
— Поверил на слово? Слышала, ты ведь кандидат в члены партии.
— Не вижу никакого отношения к разговору.
— Очень плохо,— сказала Юлия Сергеевна.
Он стиснул подлокотники кресла и придвинулся; она знала за ним эту вспыльчивость и своеволие — однажды его чуть не исключили из школы, когда он отказался наотрез извиниться перед директором за сорванный урок. Юлия Сергеевна улыбнулась и добавила мягче:
— Солонцова — не девочка пятнадцати лет. Пора научиться отвечать за себя. За сына тоже. Уж за него она должна отвечать по всем законам.— Юлия Сергеевна в упор поглядела на Дмитрия.— Я не сентиментальна, Дима. Конечно, понимаю, тебе неприятно. Мне не хотелось бы плохого осадка после нашего разговора. Знаешь, Дима, что значит по-гречески имя Катерина? «Вечно чистая».— Юлия Сергеевна стряхнула с папиросы пепел.— Вот так, Дима.
— Кроме законов есть простая человечность. Взять и втоптать в грязь его, зачеркнуть человека?
— Какой ты жалостливый. Прямо христосик. Здесь ты не по адресу. Всегда презирала их — жалостливых. Ты же знаешь. Василек тоже красив. А его во имя пользы — раз! — с корнем. Травка такая есть...
— Знаю,— оборвал Дмитрий.— Трава — и человек. Не узнаю тебя совсем.
— А я тебя, Дмитрий. Возьми вспомни сорок первый. Всего десять лет, и все, все забыто. Я так не могу. Вспомни себя десять лет назад, хотя бы свою мать...
— Мать не трогай. Всю жизнь прожила ради людей.
— Не таких, Дмитрий.
— Брось, она всегда оставалась врачом. Если хочешь — гражданином. Я понимаю: борьба, борьба, борьба. Если перед тобой враг. А здесь? Мать сумела бы отделить одно от другого. Зря тебя побеспокоил. Будь здорова.
— Уходишь?
Он стоял широкоплечий, крепкий, светлоголовый. Он был рядом — и бесконечно далек от нее. Юлия Сергеевна глядела на него снизу вверх и чувствовала себя по-женски беспомощной, она не могла удержать, не хватало самых обычных и нужных человеческих слов, они будто не существовали для нее. Ей хотелось сказать: «Подожди». Она подняла голову от неожиданного вопроса:
— Только одно, Юля, ты уверена, что не ошибаешься? — А ты, Дмитрий?
— Она мне близка! — Он точно споткнулся на последнем слове и, поправляя себя, подчеркнул: — Я не могу ошибаться.
Юлия Сергеевна тоже встала. Медленно-медленно. Сейчас она забыла о своей высокой должности. Она чувствовала себя бесконечно несчастной и униженной. Он жил с ней, с этой Солонцовой! Кто ей отдаст те ночи с ним, с выдуманным, с несуществующим, ночи, похожие на бред? Возможно, в одну из них он и предал...
Юлию Сергеевну передернуло от отвращения и ненависти к нему и к той, несчастной и загнанной! Да она же счастливица, она...
Юлии Сергеевне хотелось разрыдаться, она засмеялась.
— Прости, пожалуйста,— тут же сказала она.— Ты смотришь на меня, словно я тебя вот-вот ограблю. Не бойся, я хорошая.
— А я не боюсь, не пугай.
— Какой ты сердитый.
— Не вижу причин для смеха, Юля.
— Какой уж тут смех, Дмитрий. Поздравляю. Тебе виднее. В таких делах и советовать бесполезно.
— Понятно, Юля, как-нибудь разберемся. До свидания.
— До свидания, Дмитрий.
Дверь закрылась бесшумно и мягко. Юлия Сергеевна опустилась в кресло. И сидела десять, двадцать минут, сидела совершенно неподвижно. Она никогда не плакала. Потом подняла трубку телефона и попросила вызвать парторга завода «Сельхозмаш» — Владислава Казимиро-вича Малюгина.
Юлия Сергеевна разговаривала с Дербачевым больше часа, и секретарша в приемной, священнодействуя, никого в кабинет первого не пускала. У Юлии Сергеевны длинные низкие брови и очень темные ресницы, отчего глаза казались глубокими и тоже черными. На самом деле они были серые, с едва заметной голубизной.
Дербачев очень удивился, обнаружив это. Он волновался и внутренне был собран в комок — разговор шел серьезный, ему очень важно заставить Борисову загореться его планами, начинаниями. Николай Гаврилович широко шагал по кабинету — от окна к креслу, в котором небрежно сидела Юлия Сергеевна. Всякий раз, останавливаясь перед ней и встречая ее взгляд, Дербачев круто поворачивался и шагал к окну.
Разговор продолжался, и все яснее вырисовывалась суть его. Юлия Сергеевна становилась настороженнее. В комнате заметно темнело, в толстом зеленоватом стекле во весь размер стола металась квадратная тень Дербачева.
— Насколько я поняла, Николай Гаврилович,— осторожно начала Юлия Сергеевна, чувствуя, что он ждет и молчать дальше нельзя,— дело касается значительных реформ?
— С какой стороны смотреть. Помните Маркса? «Закон всегда осуществляется через неосуществление».
— Вы все достаточно глубоко продумали?
Дербачев ждал такого вопроса, не от нее первой он слышал его. И для любого имел достаточно вескую аргументацию, железную логику и многолетний опыт блестящего пропагандиста. С ней он искал другого. Духовного общения. Не подавить эрудицией и силой логики, а найти отзвук своим мыслям, своим сомнениям. Дербачев искал соратника, друга.
Он не мог ошибиться в Борисовой: умна и характер есть. Не может человек с такой отчаянно-бесстрашной юностью в разгар борьбы остаться в стороне, уклониться от настоящего дела, мелко, по-обывательски заботясь о соблюдении буквы закона.
Он говорил горячо, увлеченно, отвечал резко, коротко. Юлия Сергеевна казалась спокойной и слушала с интересом. За долгие месяцы Дербачев наконец раскрылся, и очень неожиданно.
— Нужно искать. Искать, искать! — сказал Дербачев.— И главное — поверить. Я был в десятках колхозов, говорил с десятками людей. Нужно дать колхозникам заниматься тем, что им выгодно! Бездействовать дальше нельзя. Вы спросите, что и как. Ничего особенного. Посоветуемся, многое отыщется. Очень важно, например, найти возможности хорошо оплачивать пресловутый трудодень... Нужно выбрать по области десяток хозяйств, посоветоваться с колхозниками. Они сами изберут — и, посмотрите, не прогадают! — профиль хозяйства, его направление. Одним будет выгодно заниматься преимущественно животноводством, другие, возможно, станут усиленно развивать зерновое хозяйство. Мы застыли на месте, разучились искать более удобные и выгодные формы.
— Широкий эксперимент, хотите вы сказать. Простите, все на свой риск и страх?
Квадратная тень в стекле приостановила свой решительный бег:
— Вы угадали, Юлия Сергеевна. Именно — на свой риск и страх.
— Понимаю.
Они поглядели в глаза друг другу, и она действительно поняла. Раньше Дербачев был просто незнаком, теперь становился опасным. Реформаторство, пусть даже талантливое, несущее за собой определенные возможности
и перспективы, ей не улыбалось. Она не думала, как отнесутся к этому верха. Нет, в ней что-то яростно восставало, пока бездоказательно. Нутром, не умом, она чувствовала крупную ставку. О прежней жизни Дерба-чева она слышала немало. Ходили противоречивые слухи. Раньше он работал в аппарате ЦК, и никто не знал, почему его направили в область. Говорили разное, предполагали, и она понимала, что это только догадки. Его прислали из ЦК, и не кем-нибудь, а первым секретарем обкома. Это тоже кое о чем говорило. Ну хорошо, хочет она или не хочет, ей придется выполнить указание п е р в о -г о , она обязана будет взять на себя пропагандистскую сторону, но она имеет право не высказывать ему прямо свое мнение.
За окном шел снег, сверкающий, пушистый,— первое предвестие далекой весны. Снег на тротуарах, на крышах, на людях — белый-белый снег, ложась на землю бесшумно и мягко, вызывал ощущение хрустящей белизны. Дербачев задумчиво тер пальцем кончик крупного своего носа.
Борисова искоса, с любопытством наблюдала за Дер-бачевым. Она никогда не думала, что в этом властном сорокасемилетнем человеке с крепким бритым черепом и тяжелым взглядом умных глаз так много энергии, столько мальчишеского безрассудства. Сцепив тонкие смуглые пальцы, Юлия Сергеевна напряженно думала над последними словами Дербачева — брови ее сошлись в сплошную линию. Дербачев стоял, широко расставив ноги, и чувствовалось: с места его так просто не сдвинешь, со своей крепкой мужицкой приземистостью он выдержит один на один не одну схватку.
Юлия Сергеевна уже знала свое решение, в какой-то момент ей мучительно захотелось прислониться к силе, почувствовать рядом мужское плечо, принять на себя шквальный огонь, как в далекой юности, когда в гашетку автомата она вкладывала всю свою ярость и тоску по пропавшему без вести Дмитрию, когда она искала смерти и не находила. Случались и такие моменты. С нее достаточно одной потери.
Она хрустнула пальцами и подняла голову. Ее встретил тяжелый взгляд в упор. Она выдержала, улыбнулась.
— Расскажу вам, Николай Гаврилович, один случай, похожий больше на анекдот. Не против?
— С удовольствием.
— На экзаменах в пединституте, на литфаке, отвечает студент и говорит: «Гоголь? Нам не подходит. Ну, что у него за герои? Манилов? Собакевич? Сам собака. Нет, не
подходит, никакого положительного воспитания не имеет. Достоевский тоже не подходит. Убил старуху. Не на чем воспитывать? А вот Радищев молодец. Описал тяжелое положение мужиков в сельском хозяйстве. Неделю работают на барщине и ничего не получают. И Толстой Лев подходит. Левин собрал мужиков и дал им землю. Пусть наши учатся. И Нехлюдов тоже. Пусть наш секретарь райкома подумает».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69