.. Взять сейчас, спросить: «Ну, как ты, Галина Ивановна, довольна?» Что бы она ответила?
Дмитрий помедлил.
— Не знаю. Мать была врачом, она любила людей, действительно очень простая. Ужасалась болезням, у детей особенно. Очень хорошо помню, передничек у нее еще такой клеенчатый был. Иногда задумаюсь, кажется, вот-вот войдет: «Дима, кушать! Пожалуйста, не забудь рук вымыть».
— За ее память можно бы и горькой, Дмитрий Романович, так, что ли?
— Можно, Николай Гаврилович.
— Знала бы о тебе мать сейчас, интересно, что бы она сказала?
Дмитрий поднял голову, медленно опустил вилку с недоеденным блином на тарелку, вытер руки о салфетку. — Разрешите, я закурю? — спросил он.
— Пожалуйста, бери, вот.
Дербачев сам зажег спичку, поднес, бросил в пепельницу и поглядел, как она догорала. Было бы смешно думать иначе. С самого начала Дербачев знал. Знал, зачем
он, Дмитрий, пришел, знал и оттягивал разговор, усадил за кофе... «Что бы она сказала, если бы все знала о твоей жизни?» Мать? Мать все понять могла... Вот она — моя жизнь, на ладони. Досталось в войну, до сих пор не могу опомниться, дорог каждый час тишины. Работаю, учусь, редко хожу на собрания. Зачем кричать и потрясать кулаками, там все заранее обговорено и подготовлено.
Дербачев ходил по комнате, тетя Глаша убирала со стола. Дмитрий не заметил, когда Дербачев щелкнул выключателем, в комнате стало светло и уютно. Дербачев думал о семье. Сын недавно прислал письмо, непонятное и тревожное, во многом недосказанное. Причина недосказанности Николаю Гавриловичу ясна. Дербачев любил сына, ему было больно: тот в чем-то усомнился, заколебался и встревожился под тяжестью слухов. А слухов не могло не быть. Дербачев слишком хорошо знал прошлое свое окружение. И еще Дербачев думал о Юлии Сергеевне Борисовой. Подготовка к областному совещанию по сельскому хозяйству шла полным ходом. Юлия Сергеевна после расширенного и бурного бюро обкома на прошлой неделе словно бы и приняла программу Дерба-чева, только от дальнейшего сближения уклонялась. Сам он в разговорах с ней чувствовал упорное внутреннее сопротивление. Последнее время он слишком много думал о ней. Нужно отдать ей должное. Она умно отстаивала свою точку зрения. Не учла только одного: колхозы нищи, драть с них еще одну шкуру — значит совсем отправить их на тот свет.
Впрочем, хотела ли учитывать? Так ее план хорош, хорош, нужно обязательно проверить, продумать. А вдруг Москва расщедрится и отвалит? Действительно, вся область сразу преобразится. В пойме Острицы можно создать крупные животноводческие хозяйства с высокой механизацией.
Взглянув на потемневшее, напряженное лицо Дмитрия, Дербачев подошел к окну, задернул штору. Ему стало стыдно — за чужой жизнью, может быть бедой, он наблюдал беспристрастно и холодно, как сторонний.
С каких пор за ним появилось такое? Пригласил человека, поит его кофе, угощает блинчиками и выворачивает душу наизнанку, а знает о нем, по сути дела, с чужих слов.
Понять было трудно, чертовски трудно. Дербачев почувствовал в судьбе Дмитрия особую правду и справедливость, она не укладывалась в известные ему каноны. Интерес к Дмитрию усилился. Теперь Дербачев не смог бы спокойно относиться к нему, как в начале разговора.
Если вначале у Дербачева на все было готовое и твердое решение и он знал, что говорить и советовать, то теперь все переменилось. Он считал себя не вправе вмешиваться и мерить на свой аршин, несмотря на положение сильного. Дмитрий пришел не потому, что сомневался, или был слаб, или не знал, что делать и как поступить. Его возмутила бесцеремонность и бессердечность людей, он пришел, желая уберечь от оскорбления другого, уже надломленного. Если все считали, что имеют право вмешаться, то Дмитрий отвергал всех и требовал отступиться и не вмешиваться. Дербачев был в затруднении. Хороший, честный человек? Да. Обещающий специалист? Да, наверное, да. Может хороший человек ошибаться? Да, может. Но человек был молод и горяч и убежден в своей правоте, это обезоруживало. Он любил. Он любил женщину с нечистым, тяжким прошлым и требовал, чтобы от них отступились. Дербачев мог его понять, но он не мог не понимать, что все дальнейшее будет зависеть прежде всего от самого Дмитрия и, если он решится, ему придется очень туго. Дербачев мог бы, конечно, вмешаться и как-то повлиять на эту историю и даже совсем ее прекратить.
Дело, как видно, в другом. Он не будет вмешиваться. Не потому, что равнодушен или бессердечен. Наоборот, это должен решить сам Дмитрий Поляков, и если он сюда пришел, значит, в нем есть какое-то сомнение, и он должен решить все сам. В таких случаях любой, кто бы он ни был, плохой советчик.
— Ты ее любишь? — спросил Дербачев напрямик, и Дмитрий сразу ответил:
— Люблю, Николай Гаврилович. Я ее понял. Конечно, люблю.
Он не стал больше ничего объяснять, и Дербачев встал. — Что ж,— сказал он,— тебе будет трудно. Труднее, чем ты думаешь. Выдержишь?
— Не знаю.
— Верю тебе, здесь решает твоя правда, Дмитрий. Твоя. Для остальных есть и другая правда, вот в ней ты не волен. Здесь решай сам.
«Что? Что решать, когда все решено? — хотел спросить Дмитрий и промолчал.— А что решено? И решено ли?»
— Иногда человек возьмет и взвалит на себя не под силу,— сказал Дербачев.
— Я ее люблю.
— До свидания, Дмитрий. Желаю тебе добра. О деле не забывай. Звони при случае. И вообще заходи.
— Спасибо. Спокойной ночи, Николай Гаврилович.
— Спокойной ночи. Я тебя провожу.
В ближайшие дни Дербачев забыл о разговоре с Поляковым — наступило напряженное и тревожное время, разгар подготовки к областному совещанию по сельскому хозяйству, телефоны звонили неистово и беспрестанно. Дербачев наконец полностью вошел во вкус дела. Сам обзванивал секретарей райкомов, председателей райисполкомов и колхозов, почти не ночевал дома. Нужно спешить, ничего не проворонить, весна была на носу. Дербачев уже в этом году мечтал о частичных перестройках. Совещание пропагандировалось в печати: «Подготовимся к севу! Лучше использовать землю! Дадим стране больше сельскохозяйственной продукции!» На таком освещении настоял Дербачев, и это совсем насторожило Юлию Сергеевну. Она тоже ездила по колхозам, писала в газеты, присутствовала на собраниях и заседаниях различного рода и делала много другого, положенного по ее должности. Совещание должно было состояться в середине марта, и все к нему готовились. В отношении Борисовой Николай Гаврилович внешне не изменился, был очень внимателен и приветлив, давая указания, делал упор на общее значение совещания, не касаясь частностей. Но Юлия Сергеевна знала: в райкомах и колхозах шла напряженная подготовительная работа, каждому колхозу предлагалось явиться на совещание с готовым планом наилучшего использования своих земельных угодий, высказаться откровенно и широко. Юлия Сергеевна только теперь начала понимать, какое это смелое, может быть, чересчур смелое начинание. Где-то в глубине души она отдавала Дер-бачеву должное и болезненно завидовала широте и размаху его планов. Рядом с ним острее чувствовала и свои собственные возможности, и ей часто теперь казалось, что они не меньше дербачевских. В крайнем случае ее планы, если их осуществить, привели бы к тому же, что и у Дербачева. Пусть чуть длиннее, зато в тысячу раз надежнее.
На днях она встретилась с генералом Горизовым; тот, как всегда, был галантен и тонко шутил. Горизов в штатском нравился ей больше. Дьявольски неприятный и скользкий получился разговор, и Юлия Сергеевна забыть его не могла.
— Живем-здравствуем? — спросил Горизов, пожимая руку осторожно, с настойчивой властностью всматриваясь в ее похудевшее лицо.
— Вашими молитвами,— отшутилась она.
— Бледны что-то, Юлия Сергеевна. Здоровы ли?
— Благодарю вас, Павел Иннокентьевич, работы много.
— Красивых женщин нельзя утомлять, они созданы для поклонения.
— По этой причине у вас нет женщин в аппарате?
— Красивых женщин нет, Юлия Сергеевна.
Борисовой было неприятно под пристальным взглядом цепких черных монгольских глаз Горизова, ей хотелось уйти. Звонко цокала капель. «Весна»,— с удивлением подумала Юлия Сергеевна, и ей еще сильнее захотелось уйти.
— Да, весна,— угадывая ее мысли, прищурился Го-ризов.— Как с Дербачевым, сработались? Правда деятельный мужик? Дай простор — горы своротит.
— Привыкаем, Павел Иннокентьевич. Учимся. Работник опытный. Масштабы!
— Я знаю. И в ЦК знают.
«О чем он?» — сразу насторожилась Юлия Сергеевна и услышала:
— Мечтатель немного, но ведь фантаст над пропастью по проволоке пройдет, не свалится, а другому мост надо с перилами, каменный. Бывает и наоборот, правда?
— То есть, Павел Иннокентьевич?
Промчавшийся мимо грузовик взвизгнул тормозами, обдал их талым снегом и запахом бензина. Горизов взглянул на свои до блеска начищенные ботинки, поморщился и, твердо взяв Юлию Сергеевну за локоть, отвел дальше от обочины тротуара. На вопрос ее не ответил, как показалось Борисовой, намеренно. Они заговорили о другом и расстались дружески; она отчетливо почувствовала: нет, не так все просто. Борисова инстинктивно сторонилась Горизова: на это были причины, она слишком много знала, чтобы оставаться спокойной в присутствии этого человека. И сказанные им слова она обдумывала вновь и вновь, особенно последние: «Да у вас ума палата, вам хоть республикой руководить!» Она перевела все в шутку и, казалось, забыла. Как-то ночью опять задумалась над словами Горизова, представила себя в роли первого секретаря, попыталась продумать, что бы она стала делать в таком случае. Получилось неожиданно интересно. Она оборвала себя и приказала не думать, но мысль упорно возвращалась к тому, что она сама стала бы делать на месте Дербачева. Перед ней рисовалось широкое поле деятельности, захватывало дух. Это не было честолюбием, нет, нет. Здесь присутствовала необходимость. В сложившихся обстоятельствах она начинала видеть свой долг. Долг человека и коммуниста. И она начала вырабатывать свою программу, в противовес дербачевской,— программу выдержанную, реальную и в то же время освещенную высокой мечтой. Человек жи-
вет пятьдесят — семьдесят лет и уходит, а дело его остается. Значит, главное — дело. Залить все электричеством, заводы-автоматы, в цехах ни одного человека, только у пультов священнодействуют люди в белом. В домах колхозников — холодильники, пылесосы, телевизоры. Все это — электричество, без пользы пропадающая сейчас энергия Острицы. А для этого следует еще поработать и подтянуть животы. Перед собой ей нечего хитрить и скрывать. Вперед, вперед, только вперед, при любых обстоятельствах—только вперед!
Она как-то среди ночи даже встала, чтобы записать свои мысли, просидела до самого рассвета, исписывая страницу за страницей крупными, четкими буквами. Она прочитала написанное на другой день и окончательно убедилась в правильности намеченного пути, и ее правда обернулась неожиданной стороной. Что он, в самом деле, не верит в народ? Она чувствовала: Дербачев интересуется ею. От этого он понятнее ей, ближе, вместе с тем человечески уязвимее. Откуда-то выплыла мысль о возможности ошибок и заблуждений с его стороны.
Юлия Сергеевна зябко повела плечами. В комнате сыро, батареи отключены. Опять ремонт. Только летом капитально ремонтировали, и снова стучат. Она накинула платок и вышла в другую комнату, к матери. Они заговорили о ремонте, о примерке нового демисезонного пальто для Юлии Сергеевны, о новой газовой колонке — чадит, как примус. Потом мать рассказывала школьные новости, как отличился ее седьмой «Б» на закладке школьного сада. Юлия Сергеевна помогала Зое Константиновне править диктант на деепричастия и вместе с матерью ужасалась количеству ошибок.
Вася — предмет многих разговоров и толков в последние недели — мирно посапывал, выставив облупленный, острый носик из-под одеяла, в кухне сидели взрослые. Солонцова чинила Васину шапку, Дмитрий, в рубахе с расстегнутым воротом, сердито вертел в руках портсигар — несколько дней назад он опять начал курить. Все случилось неожиданно. Правда, три дня назад Солонцову вызвал следователь, и разговор, по ее словам, был простой и даже хороший и особенно не встревожил ни ее, ни Дмитрия. Они посмеялись вдвоем над ее прошлыми страхами и решили, что все само собой уляжется. А оно, оказывается, катилось своим ходом, разматывалось и, наконец, сработало.
— Послушался я тебя! -— Поляков со злостью бросил
повестку на стол.— «Не ходи больше, не ходи»! Вот тебе и не ходи. Разве ребята допустили бы до такого? А теперь попробуй распутай.
Он взглянул на Солонцову и прикусил губу.
Они впервые серьезно поссорились, им тяжело было молчать. Дмитрий чувствовал себя виноватым. Он — мужчина, должен быть сдержаннее. Ей и так досталось. И, боже мой, как он любил ее сейчас, вот такую, потерянную, сердитую. Она накричала на него, отчужденно сутулилась за шитьем, потом ходила по комнате в полосатом платьице. Он знал: стоит позвать — она подойдет и расплачется.
— Все-таки ты должна будешь пойти,— сказал он вместо этого.— К черту трусость. Дома, Катюша, не отсидишься.
— За твоей спиной, да?
— Катя, тебе не стыдно?
— Никуда не пойду. Срам один — в суд с ребенком. Пусть меня сто раз арестуют, только без людей, знаю я их! Замолчи, замолчи! Тебе что!
— И я пойду!
— Пойдешь!—передразнила она.— Ты думаешь, не знает никто? Все знают, что ты ко мне ходишь. Еще хуже будет. Нет уж, мое дело. И ты не пойдешь, и я не пойду. Пусть что хотят делают. «Я пойду...» А кто ты мне? Ну кто?
— Катя!
— Свидетель, в одной постели...
Она выплюнула из себя грубое слово, испугалась, села и громко, в голос, разрыдалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69