Ничего не поделаешь. Тебе очень хотелось увидеть меня взрослым. Вот я взрослый, смотри».
В ранний час все спешили, и все же некоторые находили время оглянуться на одинокую фигуру мужчины в телогрейке. Он не хотел привлекать внимания, пересек площадь и влился в спешащий поток. К девяти утра он подходил к проходной завода сельскохозяйственных машин. Завод назывался «Осторецкий сельхозмаш». Прямо над заводскими воротами огромные заржавленные буквы. Они почернели от времени — в войну от завода уцелели одни эти буквы и железобетонные столбы ворот. Станки и машинное оборудование частью вывезли в эвакуацию, частью уничтожили. При отступлении немцы
взорвали корпуса цехов, и теперь на их месте стояли новые, куда более просторные.Дмитрий хорошо знал завод в детстве. Он приходил сюда к отцу, погибшему в тридцать третьем году во время аварии в машинном. Его труп обнаружили только на второй день, из виска извлекли револьверную пулю. Виновных не нашли, и Романа Прохоровича Полякова похоронили, положив на могилу плиту с надписью: «Погиб от подлых вражеских рук». На похороны собралось много людей. Дмитрий до сих пор помнил густой лес обнаженных голов, заполнивший обширный заводской двор. Гроб, наполовину закрытый красным, стоял на грузовике, туда же взбирались ораторы. Старшего инженера Полякова любили на заводе. Своя кость: его помнили мальчишкой-мастеровым, слесарем, мастером по сборке паровых молотилок.
Отец часто водил Дмитрия по цехам — он знал историю каждого цеха, каждой мастерской, любого станка, он пришел на завод двенадцатилетним учеником к старшему брату — слесарю. Ему прибавили три года, и знакомый сосед-мастер поглядел на это сквозь пальцы.
Дмитрий стоял перед проходной.Вышел вахтер, мешковатый инвалид без левой ноги.
— Наниматься, что ль? — спросил он по-крестьянски просто и указал вход в отдел кадров.— Туда. А специальность?
— На любую гожусь, дядя.
— Ишь едрена-матрена,— неодобрительно сказал вахтер и стал открывать ворота, с усилием расталкивая плечом их тяжелые чугунные створки.
На завод проехал Селиванов, директор. Вахтер проводил его взглядом. Дмитрий успел заметить узкое лицо, сквозь стекло — зеленоватое, шляпу, воротник блестящего кожаного пальто.
В отделе кадров посетителей не было, и невысокий толстячок, встряхивая пухлыми щеками, вдохновенно ругался с кем-то по телефону. Он поправлял съезжавшие очки, стучал по столу кулаком и грозил всеми карами какому-то Матросенкову, упоминал товарища Володина. Дмитрий знал, что это первый секретарь обкома. Толстячок ругался долго: Дмитрий успел прочитать половину кем-то забытой на диване газеты.
— Хам и пройдоха! — подытожил наконец толстяк не без видимого удовольствия. Бросил трубку на рычаги и начал обессиленно протирать очки. Нацепил их и уставился на Дмитрия.— Извините,— он сообщнически кивнул на телефон.— Вот, бюрократизм разводим. Вам кого?
— Я в отдел кадров.
— Вижу. Я — отдел. На работу?
— Да, на работу.
— Правильно. Лучше нашего завода во всей области нет. Специальность? Документы?
Он задавал стандартные вопросы и почти не вдумывался в ответы. Он — еще под впечатлением телефонного разговора, в его лице что-то знакомое, но, сколько Дмитрий ни старался, не вспомнил.
— Как так — нет паспорта? Ты что, из тюрьмы или из колхоза удрал? Нам таких нельзя брать,— он с сожалением окинул Дмитрия взглядом.
— Подождите, вот временное. Я не колхозник. Родился и вырос в Осторецке.
Толстяк развернул его свидетельство, протертое на сгибах, начал читать, медленно шевеля толстыми губами.
— Постой! Постой! — закричал он, вскидывая очки и вглядываясь в Дмитрия.— Поляков? Дмитрий? Романович?
Не успел Дмитрий ответить ни на один из вопросов, как толстяк выскочил из-за стола.
— Неужто не узнаешь? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение, сияя каждой клеточкой широкого лица. Голубые глаза его выказывали такое нетерпение, что Дмитрий улыбнулся, забыв про тяжелую ночь, про разговор с Юлей, про то, как он перед самым рассветом собрался и вышел и, прижимаясь к стене, добрался до двери, тихо открыл ее и закрыл за собой.
Сейчас, глядя на радостно улыбавшегося ему человека, Дмитрию очень не хотелось обмануть его ожидание, и он старался вспомнить.
— Дядя Платон? — неуверенно спросил он.
Толстяк налетел на него, сжал короткими сильными руками и, чтобы дотянуться поцеловать, приподнялся на носки, и глаза его больше не смеялись и не искрились, они стали у него маленькими и грустными. И тогда Дмитрий совсем узнал: Платон Николаевич Дротов, друг отца с детских лет, вечный хозяйственник-администратор, веселый, неугомонный человек, никогда не унывающий, никогда не сидящий на месте.
— Платон Николаевич,— сказал Дмитрий,— вот не ожидал встретить. Вы все еще здесь?
Дротов, не отвечая, молча усадил Дмитрия на диван, сам сел рядом, и Дмитрий увидел, насколько постарел Дротов.
— А Вовка-то, слышь, не вернулся. До майора дошел, в Праге остался. Всю войну летал — ничего, а вот над Прагой... Думаю когда-нибудь съездить, могилка-то его известна.
Вовка — Владимир — был единственным сыном Дротова и товарищем Дмитрия — учились в одном классе.
Дмитрий молчал. Юля не упомянула о Володьке Дро-тове, обо всех нельзя вспомнить. И Платон Николаевич молчал — толстый, лысый, в этот момент очень старый и беспомощный. Его вытертые на коленях брюки обвисали на стоптанные, давно не чищенные башмаки с плохо пригнанными заплатами.
Платон Николаевич разглядывал свои пухлые ладони, и Дмитрий молчал, и думал о Володьке, и вспоминал, как они вместе готовили уроки и в девятом классе неожиданно враз влюбились в Настю Солонцову, и, несмотря на давнюю дружбу, стали сторониться друг друга, и помирились только через несколько месяцев, когда стало известно, что Настя Солонцова встречается с курсантом авиационного училища и даже целуется с ним. Они окружили Настю Солонцову подчеркнутым мужским презрением и вынашивали планы мести. Может, Володьку Дротова потому и потянуло в небо?
Все еще изучая носки своих башмаков, не отрываясь от них, Платон Николаевич наконец заговорил:
— Знаешь, Дмитрий, что самое несправедливое в войне? Нет, не дети без отцов, наоборот: отцы без сыновей. Самое жестокое — уйти из жизни, ничего не оставить после себя. Война все перекорежила. А справедливость? Я протопал всю войну в пехоте старшиной, только под конец мои хозяйственные способности заметили и нацепили звездочки — стал интендантом. Протопал и вернулся. К чему?
Дмитрий молчал. Что тут ответишь... Действительно, к чему? Вот и он вернулся, только к чему?
— Тяжело мне, Дима. А Маша («Мария Петровна»,— подумал Дмитрий) совсем плоха. Сдает. Все плачет. Время идет, а не забывается. Ну, да не стоит...
Платон Николаевич стыдился неожиданного своего порыва, своей слабости. Он вернулся к столу и снова перечитал свидетельство Дмитрия. Медля, на ходу обдумывая, возмущенно пофыркал. Он не стал расспрашивать, не нужно было расспрашивать, имея в руках такой документ. Расспрашивать в таком случае просто грешно. Возмущенно пофыркивая, он прикидывал, что можно предпринять и как. Дмитрий молча глядел на него и ждал.
— Вот что,— сказал Платон Николаевич.— Мне сейчас не оторваться никак, вот тебе мой адрес, да ты его и сам знаешь. Дуй к Маше, Марии Петровне,— поправился он и помахал свидетельством.— А штуку эту оставь, доверь мне. Обещаю тебе перетрясти все на свете, не будь я Пла-
тон... Я, брат, здесь бо-ольшой человек. То на кадрах сижу, то меня на снабжение бросают, то профсоюзный вождь. Вот как, и тут и там успеваю. Иди. А вечером встретимся, отдохнешь, поговорим, прикинем. Идет? У нас найдется местечко, кое-как залепили пробоины. В комнате Вовки старуха все, как встарь, решила устроить.
Он подошел к Дмитрию, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, наклоняясь, тихо спросил:
— Слушай, Дима, еще я хочу спросить. Ты до войны-то еще в эту свою спецшколу пошел, Володька все за тобой рвался... А дальше-то как у тебя?..
— Нет, Платон Николаевич, не надо. На всем этом крест. Не трогают, и ладно.— Он приподнял руки, повернув их ладонями вверх, слегка улыбнулся.— Вот, больше ничего не хочу. Кусок хлеба, кровать с жестким матрацем и спокойную ночь. Можно и без матраца.
Платон Николаевич притих, осмысливая его слова, затем торопливее, чем нужно, подтолкнул Дмитрия к двери.
— Иди, иди, как родному рады будем. Живи сколько хочешь. Женись, все как положено. Ладно?
Кто-то стукнул дверью, с ходу заговорил с Дротовым повышенным голосом, резко и раздраженно, и Дмитрий вышел.
Вечер стылый, белесый. Дмитрий глядел в окно поверх занавески. В неярко освещенной комнате уютно и тихо — широкая постель со смятым грубым одеялом, столик, заваленный книгами, книги на полке и тишина.
Со вчерашнего дня Дмитрий находился в отпуске, впервые за три года он взял отпуск и теперь не знал, куда себя деть. Тяга к книгам внезапно пропала, он вяло, без всякого удовлетворения думал о двух последних годах работы, о том, что многого добился. Раньше он просто не задумывался, времени не хватало. В жизни, возможно, так и бывает: здоровому человеку суждено не замечать проходящего времени. С тех пор как он вернулся в Осто-рецк и устроился с помощью Дротова на «Сельхозмаш», вначале подсобным рабочим, затем слесарем третьего разряда, в жизни многое переменилось. Он очень хорошо работал, и его сразу заметили, уже через полгода ставили в пример и отмечали в приказах и на собраниях. Он писал короткие письма в деревню деду Матвею; тот с истинно крестьянской обстоятельностью отвечал ему, выводя слова большими корявыми буквами, упоминая всех соседей
незнакомых, передавая многочисленные поклоны и подробно расписывая свое стариковское житье-бытье. В одном из писем, вскоре после ухода Дмитрия из деревни, Матвей Никандрович сообщал мимоходом о женитьбе однорукого Степана Лобова на Марфе — соседке, описывая скромную свадьбу, где был посаженым отцом и где бурачную самогонку закусывали солеными огурцами и гречневой кашей с постным маслом — масло было конопляное и немного горчило. В письмах старика Дмитрий улавливал за корявыми буквами подспудную тоску одинокого, много жившего, очень старого человека. Дмитрий жалел старика.
Порой Дмитрий начинал тосковать по старому саду деда Матвея, по людям, оставшимся там, в селе. Изредка они и сами приезжали в город и ночевали у Дмитрия — чаще всего это случалось, когда они задерживались на городском базаре дотемна. Дмитрий мог наблюдать, как потом в его комнате они бережно складывали вырученные деньги, вслух начинали думать о расходах. Иногда путались, просили подсчитать его; если сходилось, успокаивались и укладывались спать.
Через них Дмитрий не один раз приглашал деда Матвея в город, и тот редко приезжал, жил у Дмитрия дня по два, по три. Дмитрий по-прежнему сторонился женщин. После встречи с Юлией он словно забыл о ней, заставил себя не думать. Он часто читал в «Осторецкой правде» статьи Юлии Борисовой, она выступала по вопросам морально-этического воспитания, и он читал эти статьи, словно никогда не встречался с их автором. Он холодно, бесстрастно оценивал, не удивлялся. Прежняя Юля, желанная девушка, умерла для него, это произошло далеко не сразу, он почувствовал даже облегчение, когда это случилось. Он не думал больше о ней. Окружил себя книгами, вечерами пил чай с Дротовым. Он жил у них в комнате погибшего Володьки — его портрет висел как раз над кроватью. Старики Дротовы ни за что не хотели отпускать Дмитрия, предупреждали каждое его желание и баловали. Мария Петровна, седенькая аккуратная женщина с печальными глазами и бесшумной походкой, первое время часто называла Дмитрия Володькой, упрямо придвигала к нему все сладкое на столе.
Дмитрий приходил с работы, стаскивал с себя грязную спецовку, чтобы вымыться. Мария Петровна выносила ему чистое полотенце и, подавая, ласково притрагивалась к его руке. Он шумно отфыркивался, растираясь цветастым махровым полотенцем, благодарил.
Она вся светилась тихой радостью. Возвращавшийся
следом за Дмитрием с работы Платон Николаевич горделиво похлопывал его по смуглой спине:
— Вымахал!
Время вносило в тихий домик Дротовых свои незаметные изменения, и по вечерам маленькая семья горячо их обсуждала. Мария Петровна усиленно выпроваживала Дмитрия в кино, на танцы; если он соглашался, начинала радостно суетиться и гладила ему рубашки, галстук и брюки, заранее доставала начищенные до блеска туфли и суетилась, пока Дмитрий одевался. Она выходила за калитку, провожала его с великой гордостью, потом деланно равнодушно ожидала его рассказов. Дмитрий рассказывал чаще всего неправду. Ведь, собравшись, он уходил на Вознесенский холм или в библиотеку, где, сам того не желая, заинтересовал всех молоденьких библиотекарш.
Дмитрий ничего не знал о ночных разговорах стариков Дротовых.
— Ты бы по-мужски спросил, Платон,— говорила Мария Петровна, заплетая на ночь жиденькую косичку.— Жену бы ему пора подыскать.
— Вопрос, Маша, больно деликатный. В самую середку души влезть и боли не причинить нельзя. Так вот сразу, вдруг, не решишься,— добавлял он, раздумывая.— Оно ведь словно подход к начальству у иных. Строил, строил пирамиду, а чуть не угадал — рухнул с самой вершины. А потом попробуй начинай сначала, карабкайся.
— Тоже сравнил, Платон.
— Сравнил. Тут нужна точность до микрона. Слыхала про микрон?
— Отстань, Платон. На кой мне твой дурацкий микрон? Надо к Галине Ивановне сходить,— озабоченно вздыхала Мария Петровна, расправляя складки на стареньком пуховом одеяле-перинке.— Цветы отнести.
Мария Петровна говорила о матери Дмитрия словно живой, и это почему-то действовало на Платона Николаевича неприятно. Он никогда не поддерживал такого разговора, и Мария Петровна все равно каждое воскресенье ходила к памятнику на Центральной площади. Платон Николаевич чувствовал в этом что-то враждебное и темное, но сказать вслух не решался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69