Я здесь не скрываю — понравился мне интерес Дербачева к нашим делам, а во многом я с ним и не соглашусь. Хорошо, если бы колхозникам хоть малость развязали руки. Поехал в город, попросил: дайте, мол, мне вот про такое дело почитать. С неделю сидел, голова распухла. А думать особо нечего.
— Не волнуйся, Лобов,— бросил кто-то из зала со смешком.
Лобов недовольно глянул и продолжал:
— Жрет, допустим, корова траву прямо с луга, не надо тебе траву косить, возить. Качество у корма не то, что у скошенной да подсохшей. Ее не раз — десять раз перевалят с места на место. Тут я не согласен ни с районом, ни с товарищем Дербечевым. Он знает о нашем разговоре. Тут бы наилучший выход в другом — луга да пастбища по Острице в божеский вид привести, обработать, подсеять надо, кочку убрать. В прошлый год я мальчишек сагитировал кротов ловить. Много поймали — тысяч десять, наверно. Да разве это мера? После войны никак не очухаемся, нужно и в другом искать, все знают. Об этом и говорить нечего.
— А ты скажи!
— Трибуна никому не заказана, стань и скажи,— отрезал Лобов недовольно.— Я свое сказал. Все здесь товарищ Дербачев правильно говорил. Всей душой голосую. Обессилели наши земли, насчет удобрений, торфа — все правильно. При хорошей голове богатство лопатой кругом греби. А если кто иным местом думает, тут уж, брат-
цы, беда. У нас у самих торфу под боком уйма, а много взяли? Дельная мысль, спасибо. Я думаю, нужно обратиться в Москву, пусть нам разрешат составлять планы самим, закон такой принять. Всего здесь не скажешь. Другие говорили о трудностях насчет ссуд. А нехватка рабочей силы, а многое другое? Вот пишут, разные постановления делают, а люди из колхозов уходят. С армии почти никто не оседает. Хозяйствовать, товарищи, с головой надо, не только по бумажкам и планам, спущенным сверху, где, верно, и отличить не умеют репу от свеклы. Что получается? Сеять нам приходится разные фигли-мигли, кок-сагыз придумали. Он у нас сроду не родил и никогда родить не будет. Смехота одна, друзья-товарищи, насчет сроков разных. Откуда они их только берут и с какой меркой устанавливают? Прямой разор и убыток. Взять, к примеру, гречиху. По планам нам приходится сеять чуть ли не со всеми яровыми. Мы сеем и получаем шиш. А я в прошлом году засеял украдкой поле, как старики посоветовали, ближе к троице, в конце мая то есть. Снял чуть ли не тридцать центнеров с гектара. Каюсь, грешен, по сводкам-то засеяно, как того требовалось. Смех один. Приходится скрывать, как уворовал или сделал непристойное. От кого скрываем? Целиком согласен с товарищем Дербачевым. Нужно ломать такое безобразие, подходить к земле по-хозяйски. Вот у нас второй год идет война с районом. В таком вопросе я ни с кем не соглашусь, и колхозники не согласятся. От нас требуют запахать Демьяновы луга — примерно тыща двести гектаров лучших наших пастбищ и сенокосов в пойме. Мол, посеять клевер или еще что — выгоды будет больше. Мол, на привязи держать в загонах — пользы больше. Ну, думаю, и ну! Специально сидел и подсчитывал: какая там, к черту, выгода? И вот еще какое безобразие. Товарищ Дербачев упоминал наш колхоз. Правда, коров у нас много. А вот этот год без корма сидим, дай бог дотянуть. А почему? Выполнил я свою норму заготовок, засыпал две тысячи тонн фуражу. А мне из району брякают: мол, товарищ Лобов, выручай. Соседи заготовки срывают. Вначале так это, вроде мягко, а потом и того -— с рыком. И тебе тут директива. Да не раз — десять. Чего тут делать? Отвез. Второй год такое. От своего трудодня рвем. Это как же понимать? Для развороту настоящего ничего не остается. До каких пор, хочу я спросить? Правда, товарища Дербачева тогда еще не было, товарищ Володин был. И получается: кто работает — с того три шкуры, а кто ноги в потолок — с того ни одной. Вот оно. Из армии-то с десяти возвращаются два, хорошо, три человека. Я неученый, а вижу: делать надо что-то, дальше
так нельзя. Знаете, телега рассохлась, едешь на ней — скрипит, трясется. А далеко хватит? Надо всем подумать, как жить дальше.
Лобов хотел сказать что-то еще, махнул рукой и стал спускаться со сцены, тяжело стуча сапогами. Огромный зал молчал, и только слышался стук подков. Дербачев захлопал первый, а в зале, в разных концах его, послышались жиденькие хлопки. Юлия Сергеевна тоже хлопала, она сразу оценила находчивость Дербачева. Еще немного тишины — и произошел бы срыв. Дербачев лишний раз почувствовал бы свою неправоту. Она и хотела и не хотела этого.
Она ведь тоже до некоторой степени отвечала за ход совещания.
Как только Лобов сел на свое место, к его уху потянулся незнакомый сосед.
— Намудрил ты, братишка,— сказал он веселым шепотком.— Я уж думал, пьян в стельку.
— А что намудрил? — вполголоса со злостью отозвался Лобов.
— Что... Такие вопросы разве нам решать? Я видел,-— он кивнул на сцену,— как на тебя глядели. Попомни мое слово, за здорово живешь не пройдет.
— Ладно, не пугай. У нас лейтенант говорил: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Хоть завтра с председателей готов, надоело со связанными руками работать.
Сосед осмотрел Лобова, сострил:
— У тебя-то и рука одна — связывать нечего. Выступил новый оратор — секретарь райкома. Во френче, подтянутый, энергичный, он говорил о том, что нет плохих колхозов, а есть плохие председатели, и все зависит, конечно, от руководства. Он помедлил и обрушился на Степана Лобова за панику, удивлялся, как человек с такими настроениями вообще может быть председателем.
— К счастью,— сказал он,— у нас таких единицы. Наступит время — совсем исчезнут. Хоть у Лобова и есть свои плюсы, а психологию надо ему пересмотреть. Чувствую и предвижу всей своей партийной совестью. Не всякое сотрясение воздуха рождает истину — надо помнить...
Дербачев недовольно морщился, делал резкие отметки в блокноте. Ведь совещание обещало быть совсем другим.Итак, один Лобов. Со сколькими людьми говорил Дербачев перед совещанием, стараясь докопаться до сердцевины и вытащить самое нутро наружу. Многие, каза-
лось, оттаивали, начинали говорить по-человечески, начинали мыслить. А здесь, в этом зале, сказать правду решился один Лобов. И тут дело не в заданности установки сверху,— рука Борисовой ясно чувствуется в ходе совещания, она много ездила последнее время по области, старый работник, всех знает. Черт дернул привлечь ее к этому делу! Что, без нее бы не справился? Доверился, болван, мало тебя били. Хотелось союзника? Как она легко заявила о своей оппозиции. Со смешком. Момент выбран отменно — удар в пах. Предала и еще предаст со своими очаровательными ямочками. А сидит сейчас и вместе со всеми хлопает Лобову. Совещание должно было пойти совсем иным путем, деловым, без говорильни, без трескучих фраз.
Дербачев сморщился от нового взрыва аплодисментов, наклонил тяжелую голову и глядел на свои стиснутые кулаки. Вспомнил свои поездки по области и колхозные собрания, похожие одно на другое, в холодных, стылых, прокуренных помещениях, с молчаливыми, привычно голосующими людьми в платках, полушубках, тулупах, и недоверчивые глаза председателей во время бесед один на один, темные, неподвижные, корявые ладони, неожиданный острый взгляд исподлобья, когда заденешь за живое. Расспросы, расспросы без конца и сбивчивый, путаный поток слов, как будто прорвало плотину. Неужели все впустую? Сначала ведь шло хорошо, и Борисову удалось в чем-то поколебать, заронить в ее самонадеянную голову зерно сомнения — ведь не мальчишка он, в конце концов, чтобы распустить романтические слюни. Крен произошел в последний момент, он его прохлопал, заваленный по горло текучкой дел.
Дербачев почувствовал сбоку чей-то упорный взгляд и поднял голову.Горизов был в штатском и дружески постучал ногтем по запястью: затянули прения, а? Глаза у него темные и беспокойные.
Зазвонил колокольчик председательствующего, объявили перерыв. Дмитрий, столкнувшись в проходе с Малюгиным, посторонился. Тот доверительно склонился к самому уху:
— Заварил кашу, как его, из «Зеленой Поляны». Один безграмотный осел всю обедню испортил.
— Будет вам, Владислав Казимирович. Этот осел бессменно председательствует с сорок четвертого.
— Стаж никого не избавляет от ответственности за слова и поступки,— уже строго и отчужденно возразил Владислав Казимирович, пробиваясь к буфету.— Молод ты еще, Поляков.
— Здравствуй, отец,— сказал Егорка.— Давно жду, замерз. А туда,— он кивнул на вестибюль,— не пускают.
Лобов пожал руку сына.
— Здравствуй. Ты что на той неделе не приезжал?
— Так получилось — дела были. Лобов усмехнулся.
— Дела, говоришь?
— Да так...
Егорка почти одного роста с отцом, может быть, чуточку повыше, такой же скуластый, с теми же добрыми серыми глазами, только слегка поярче. «И когда успел вымахать?» — изумился Степан Лобов, впервые по-настоящему понимая, что у сына действительно могут быть свои дела, о которых он не хотел говорить и которые помешали ему приехать на той неделе домой. «Восемнадцатый парню,— подумал он,— чего доброго, женится — не узнаешь».
— Обедать куда пойдем? — спросил он.— Там поговорим, в самом деле морозно.
— Двадцать девять с утра. Есть одна столовка тут, недалеко, может, туда? Как мать? — спросил Егорка.
— Ничего. Харчей тебе привез, ты к вечерку подойди к дяде Терентию, заберешь.
— Приду.
— Приходи, вечер-то свободный?
— Что ты, отец,— недовольно сказал Егорка,— я глупостями не занимаюсь. В прошлое воскресенье у нас воскресник был.
Сын обиделся. Лобов почувствовал это и, усмехнувшись, сказал:
— Ты не дуйся. Все законно — о глупостях я не думал, зря говоришь. В твои годы я тоже за девками бегал.
Егорка засмеялся, не выдержал.
— Да нет, я честно. Ну, что... Правда, есть одна...
— Ничего?
— Ничего, вроде красивая.
— Красивая... Вот это зря, Егор. Ты мне поверь. Красивые — ветреный народ. А звать-то как? — с неожиданной для себя затаенной ревностью спросил Лобов.
— Валей. Пошли, отец, очередь соберется. Мне к трем в техникум поспеть надо.
Мимо них, громко разговаривая и споря, проходили участники совещания.
Лобова окликнул Чернояров и сказал:
— Тебя, Степан, Дербачев просил зайти вечером. Через нашего первого передал. Здорово, Егор!
— Здравствуйте, Василь Васильевич.
— Как, учишься?
— Учусь.
— Смотри в колхоз вертайся. Разыщем, на веревке притащим, как заблудшего телка. Ну ладно, не буду мешать. Не забудь к Дербачеву, Степан.
— Не забуду.
— Ты чего, отец, не в духе сегодня? Интересное совещание?
— Ругаемся. Выступал сейчас. Легче десять возов дров нарубить.
— Жалко, послушать нельзя. Я бы, наверно, не смог — народу-то сколько.
— Поживешь — привыкнешь, дело такое,— ответил Степан, выковыривая из пачки папиросу.
Егор дал ему прикурить и больше ни о чем не спрашивал.Совещание продолжается.Борисова аккуратно приходит на каждое заседание, высиживает от начала до конца, очень сильно устает. По ночам ей не спится, задремлет иногда лишь на рассвете с большим трудом. Ее мучает происходящее, с Дер-бачевым они больше не сталкиваются. Он подчеркнуто вежлив и официален. Дербачев выжидает, и Юлия Сергеевна не может решиться окончательно, хотя чувствует: исход в их отношениях зреет сам по себе.
Юлия Сергеевна видит среди участников совещания Полякова, приветливо кивает ему, не задерживаясь. У нее в зале много знакомых, и в перерывах скучать некогда. Юлию Сергеевну тянет в кулуары, в их прокурен-ность, в их особый, ни на что больше не похожий дух встреч и разговоров и движения. Здесь легче проверить свои впечатления. Здесь, как в миниатюре, можно увидеть и услышать всю область. Особыми, никому не известными путями именно здесь прежде всего начинают замечаться любые, даже самые незначительные, перемены. Первое время Борисова подходит туда, где Дербачев; он, словно чувствуя ее присутствие, тотчас отыскивает ее взглядом, и она перестает подходить.
Она следит за ним теперь издали и незаметно. Ее часто останавливают и заговаривают. В перерыве, в разговорах и встречах, она отдыхает. Вечером второго дня совещания был дан большой концерт для участников, в фойе и малом зале играли оркестры.
Юлия Сергеевна стояла у колонны с Малюгиным и наблюдала за танцующими. Борисову танцевать не приглашали — робели, что ли. Так хотелось думать Юлии Сергеевне. Часто за умными разговорами, делая безразличное лицо при виде танцующих и вежливо, подчеркнуто вежливо раскланивающихся с нею мужчин, Юлия Сергеевна испытывала мучительное желание нагрубить собеседнику, вывести его из себя. Неужели все они, лезущие к ней с умными разговорами, не понимали, что она женщина, жен-щи-на! И любит музыку, веселье, красивые платья, танцевать любит — с Димкой на школьных вечерах первые призы брали! Ей до смерти надоели умные разговоры и кислые физиономии. Юлия Сергеевна недолюбливала праздники, не ходила на вечера — там она сильнее чувствовала свое одиночество. Жены сотрудников ее сторонились, считали гордой, высокомерной.
И чем сильнее страдало ее самолюбие, тем непринужденней и безразличнее держалась Борисова на людях.
Малюгин ничем не отличался от мужчин, с которыми сталкивалась Борисова по работе, старался показать ей свой ум и широкий взгляд на вещи. Юлия Сергеевна знала Малюгина давно, ценила его деловые качества и незаметно выдвигала.
— Хотела спросить вас, Владислав Казимирович. Что вы думаете о совещании?
Малюгин облизнул губы.
— Хорошо думаю, Юлия Сергеевна. Время все поставит на свои места.
— Ответ! — засмеялась Юлия Сергеевна не то осуждающе, не то одобряя.— Ох и дипломат вы!
Малюгин снова облизнул сохнущий рот и нахмурился. К ним подошел молодой мужчина, незнакомый, взглянул на Борисову. Она выжидающе замолчала. Мужчина наклонил голову, приглашая:
— Разрешите? Борисова переглянулась с Малюгиным, улыбнулась.
— Пожалуйста,— сухо и неприязненно, ругая себя за нерасторопность, ответил Малюгин, и Юлия Сергеевна пошла, чувствуя на себе многие взгляды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69