Нужно обладать совершенно омертвелым умом, чтобы искренне так думать. Разрушение ради разрушения — то, что происходит сейчас? Нет.
А под вечер эта случайная встреча с Борисовой,— она, конечно, не зашла бы к нему сама. Увидев его, она растерялась — он это ясно почувствовал и сейчас, вспоминая их неожиданный разговор, выражение ее лица, уже твердо уверен, что она принадлежит к тем, кто внутренне еще не согласен с происходящим; он готовил себя к новым спорам, проверял себя. Думал, что вот и схлестнулись накопившиеся в прошлом противоречия, и то, что иные не согласны,— закономерно.
— Юлия Сергеевна? — сказал он тогда, подходя и пожимая узкую прохладную ладонь.— Вот не ожидал...
— Вызывали по делам. Сегодня вечером уезжаю, Николай Гаврилович. Горячее время.
— Да, горячее не придумаешь. Ну, как у вас, что электростанция?
— Строим, Николай Гаврилович. Трудное дело — начать, а там... Знаете, все-таки идет, я думаю, справимся.— Борисова еле заметно усмехнулась, и Дербачев понял, что последнее сказано как напоминание ему об их давнем споре, о том, что в этом споре она, мол, была хоть и не совсем, но права, и дело это стоящее.
— Кто знает,— ответил он все еще благодушно.— А на мой взгляд, колхозам Осторечья придется сильно помочь: этот заскок им дорого обойдется. Вас надо было остановить, а вам трижды «ура» пропели, вот и занесло не туда. Не так ли, Юлия Сергеевна?
— Не знаю, Николай Гаврилович. Что бы там ни говорить, а электростанция будет.
— Теперь, конечно, куда же денешься...
— Скажите, Николай Гаврилович, а вы сейчас чем занимаетесь? Можно спросить?
— Почему же... Копаюсь в прошлом, Юлия Сергеевна, приходится.
— К чему это прошлое? — вслух подумала она.— Тут с настоящим никак не разберешься.
Он пристально поглядел на нее, пытаясь понять, о чем она в самом деле хотела сказать, и сразу всплыл март пятьдесят третьего: низенькая комнатка в домике тети Глаши, неожиданное появление Борисовой среди ночи; даже вспомнил свои мысли и состояние тогда.
— Отчего же,— произнес он медленно.— Мы уже сказали правду и теперь не имеем права отступать, Юлия Сер-
геевна. Мы должны пойти дальше, до конца — это единственно верный путь. Ведь государство, Юлия Сергеевна, только тогда крепко стоит на ногах, когда массы знают все, что происходит. Если люди могут трезво судить обо всем, они идут на все сознательно,— вот чего мы должны добиться.
— Я тоже могла бы кое-что процитировать — и Маркса и Ленина, Николай Гаврилович. У нас с вами всегда были трудные отношения и сейчас тоже, если подумать,— по моей, по вашей ли это вине?.. Здесь нужно учесть любую мелочь. Не знаю, не знаю... А государство есть государство.
— Ну и что? Основы марксизма, конечно, вы знаете, не сомневаюсь, Юлия Сергеевна. А вот только «знать» недостаточно.
— Николай Гаврилович, не надо сейчас этого разговора.— Борисова покачала головой, и он заметил, как сузились, похолодели ее глаза.— А если вас спросят, Николай Гаврилович, что делали вы? По-моему, трудно ответить, даже вам. Когда — спросят — вы пришли к этому, Дербачев?
Юлия Сергеевна посмотрела на часы — до поезда оставалось немного.
— Я вас провожу, Юлия Сергеевна,— сказал Дербачев, и они пошли рядом. Дербачев чуть отставал, и ей тоже приходилось идти медленнее.— Я отвечу, если вам так уж хочется знать... К э т о м у я пришел всей своей жизнью, Юлия Сергеевна. А Сталин был тем пределом, который все сдерживал, вы понимаете?
— Стараюсь понять, Николай Гаврилович.
— Если стараетесь, хорошо. Вы взгляните на этот предел по-настоящему, поймите — многое станет ясно. Человек над народом — это, Юлия Сергеевна, человек без народа. Вот о чем я говорю, так?
— Я слушаю, Николай Гаврилович...
Дербачев остановился, придерживая ее за локоть. Молчал.
— О чем вы сейчас думаете, Николай Гаврилович?
— Так, о постороннем,— впервые улыбнулся Дербачев.— Наши сыновья уйдут дальше, чем мы, и не потому, что родились умнее. Просто они будут богаче за счет нашего опыта. Вы меня и сейчас понимаете?
— Все то же — стараюсь. Вот только, вероятно, не пойму, как все-таки объяснить популярность, славу, наконец, веру в него, в Сталина?
— Ну, здесь еще все предстоит взвесить, Юлия Сергеевна.
Дербачев курил и думал, он уже знал, что будет бессонная ночь («судная ночь»,— усмехнулся он, ощущая, как от непрерывного курения припух язык). Он знал, что скоро забу-
дет о других и станет думать о себе, и ему будет казаться, что ничего хорошего в жизни не сделал и много ошибался и потому приносил людям зло; он знал, что не может быть мягче — ни к себе, ни к другим, потому что, разбирая, вчитываясь в сложные, запутанные дела двадцатилетней давности, видел, как постепенно через муть доносов и подлогов уверенно проступает поразительная человечность и честность безвинно погибших. Он отвечал сейчас перед их суровой, непримиримой совестью и верой: они продолжали жить в других, они — совесть человеческая и вера в правду, в добро и справедливость; они пересилили все, и отсюда то истинное, что произошло в народе и в партии сейчас.
А Вася Солонцов становился подростком, все больше вытягивался и худел. Уже к марту у него начинали ярче проступать веснушки по лицу и шее. Он быстро вырастал из одежды. Солонцова шила и покупала ему на вырост. Со следующей осени он должен был ходить в шестой класс. Вместе с ростом он, кажется, становился замкнутее. Поляков как-то заметил, что он слишком много стал читать. Все это были приключенческие книжки, о шпионах и путешествиях, Жюль Берн и Фенимор Купер, Уэллс и Алексей Толстой, множество книжек со стремительным шпионским сюжетом. Однажды Поляков раскрыл одну из них с таинственным названием «Черная маска» — и опомнился, перевернув последнюю страницу. Долго чертыхался, жалея потерянное время.
Он стал внимательнее присматриваться к Васе, больше расспрашивал его о прочитанных книгах и незаметно повел наступление на детектив. И вытащил однажды в результате своих усилий из-под подушки у Васи «Шагреневую кожу».
— Посмотри-ка, что он читает.
— Конечно, он должен изучать с тобой травопольную систему и «Навоз как средство повышения урожайности»?
— Зря язвишь, я толстокожий, Екатерина Васильевна.
— Не пойму тебя,— заговорила она совсем о другом.— Что тебе нужно? Работа у тебя хорошая. Ты все время чем-то недоволен.
— Брось кипятиться. Ты чего? — удивился Дмитрий. Солонцова шутливого тона не поддержала, отошла, села на диван.
— Опять скоро весна.
— Опять скоро весна. Пятая, Митя. А мы ни разу в отпуск вместе не ездили. Тетка сколько лет в Приазовье зовет, у нее там домик.
— Подожди, подожди, разве пятая?
— Ничего ты, Митя, не помнишь, кроме своих книжек.
— Подожди, Катюша. Нет, подожди, не отворачивайся. Ты чем-то недовольна.
— Я очень довольна, Митя,— осторожно, выбирая слова, сказала она, стараясь не глядеть на него и не проговориться о том, что ее начинало все больше и больше мучить.
Поляков отодвинул от себя тетрадь, исписанную цифрами, расчетами, встал, прошелся, поглядел на жену. Солонцова избегала его взгляда. Не сделал ли он на днях чего обидного для нее? Партсобрание, кино третьего дня, обеды в заводской столовой, когда она работала в первую смену, по вечерам — библиотека, вечера у Дротовых, вкусные, пышные блины и разговоры с Платоном Николаевичем о заводских делах, но и там он почти всегда с нею.
Поляков ходил по комнате. Она слушала, как скрипят половицы. Хорошо, когда в доме есть такой большой и надежный мужчина. Ничего с ним не страшно. И плохо, когда перестанешь его понимать, просыпаешься ночью и чувствуешь себя одинокой. Он рядом, спокойно и ровно дышит, и ты одна, ты не понимаешь, не знаешь, почему он с тобой, не знаешь, чего он хочет. В первый год, понятно, был свеклоуборочный. А сейчас чем он недоволен? Работой? Порядками на заводе? Урожаями в Зеленой Поляне? Живут же люди. Совсем с ней не бывает. Да, хорошо, у нее — работа, сын, муж, ей завидуют, у нее хороший, видный муж. Завидуют, а никто не подумает, что она одинока, и с каждым днем все больше. А может, ей кажется? Он приносит домой все, до рубля, Васю любит, на той неделе вместе с ней ходил выбирать ему костюм. И даже рассердился на нее, когда она хотела взять подешевле. Ну, пусть читает, выписывает разные там книги, техническую литературу. Это она понимает. Но зачем ему, инженеру, колхозы, люцерна, травополье, трудодни, статистика? Он очень любил своего дядьку Матвея, дядька умер. Она думала, что мужа перестанет тянуть в деревню. Почему он никогда ничего ей не объяснит? Она бы поняла, постаралась понять. Неужели бы не поняла? Теперь, скоро три года после смерти Сталина, все сумасшедшие. О чем-то спорят, доказывают, рвут друг у друга газеты. Чего-то ждут, не успевают переварить одно, ждут другого. В прошлом году что творилось весной. А в позапрошлом? Двести человек захотели поехать на целину — Селиванов бегал как ошпаренный. И сейчас тоже многие собираются. Радио включишь — только и слышно: целина да целина. Вчера из Ленинграда передавали — опять едут. А недавно, в дни съезда? Как бы от своих думок уехать. На вокзале, Тимочкин рассказывал, столпотворение, весь мир с места снялся. Или она совсем ничего не понимает? И Малюгина забрали с завода, говорят, в сельский район, в райком. Быстро пошел в гору. Из-за этого Митя тоже
ругал Борисову. Селиванов за голову хватался. Да и сам Митя, с тех пор как на съезде об этом культе сказали, тоже не в себе. Две ночи напролет курил на кухне, до этого вроде бы и утихомирился, спокойнее стал, о Капице да о Лобове уже редко вспоминал, а сейчас опять. Все ему что-то не по себе. Вася уже читает Бальзака. Он, кажется, писал много о женщинах. Все забыла!
Она вздрагивает, слыша голос мужа, он раздается неожиданно громко, и она первое время не понимает слов.
Дмитрий снова с книгой в руках, быстро листает и, найдя нужную страницу, возбужденно читает:
— «Нужно идти путем замены малоурожайных...» Послушай, Катюша, что он пишет, нет, ты только послушай!
— Кто, Митя?
— Да Дербачев же! Он теперь в ЦК. Да, знаешь, совсем недавно письмо прислал на завод. Спрашивал, не уцелело ли хоть что-нибудь от комбайна. Помнишь? Советовал возобновить работу. Ты понимаешь, он ведь и тогда был прав.
Ей кажется, что говорит он чересчур мудро и непонятно. Она смотрит ему в спину. Смотрит невидящим взглядом, и ей все больше кажется, что он хитрит и самого главного не говорит и не хочет сказать. Когда он смотрит, на ее лицо набегает вымученная улыбка, ей противна эта невольная маскировка.
— Тут черт ногу сломит,— говорит он задумчиво.— Декрет за декретом, постановление за постановлением. А нужно-то самое главное. Чтобы колхозник не задаром работал. За этот корешок многое вытащится.
«Конечно, увидел бы себя со стороны, когда спорит с Борисовой. Если бы ты видел, как ты это делаешь... Борисова, Юлия Сергеевна Борисова»,— думает она, связывая с этим именем что-то большое и важное в своей жизни, еще до конца неясное. Она почти понимает и только боится заставить себя понять все, до конца. Снова приходит на память ранее виденное и оставленное без внимания, и она никак не может согнать с лица застывшую улыбку. Она сама видела однажды мужа с Борисовой рядом, месяца два назад. Зачем Борисова приезжала тогда на завод? Она сама видела. Не Дмитрия, совсем другого человека. Совсем-совсем другого. У него лицо было веселое и злое! И очень молодое. Она его таким не знает. Она отчетливо помнит — веселое и злое. А с нею он всегда такой добрый. «Катя, тебе что-нибудь помочь?»
— Сейчас центр тяжести переносится в деревню, понимаешь? Давно пора. В самом деле ведь — без хлеба далеко не уедешь. Да это и не просто хлеб...
«Вот, вот,— думает Солонцова.— Я для тебя слишком проста и понятна, тут моя беда. Как он почитает ее, эту Юльку,— опять возвращается она к назойливой мысли и следит
за мужем настороженными, остановившимися глазами, выпрямившись, забыв о времени, о том, что пора собираться на работу.— Он ей завидует! А если...» Таких «если» выплыло неожиданно много, она стала торопливо собираться — до начала смены оставалось полчаса — только-только добежать.
— На днях разговаривал я с Чернояровым, из Зеленой Поляны. Колхозный парторг, с Лобовым начинали. Непонятное творится. Да не сердись ты, поедем к твоей тетке. Купим резиновую лодку, поедем. Слушай. Он мне такие факты рассказывал... Председатель новый с образованием, с высшим, заметь себе. Не пьет, не спит, а дела не движутся. Поставки выполнены, все убрано, засеяно. А роста нет, правда, на общем фоне почти незаметно, особой тревоги не вызывает. Как же! Председатель — проверенный руководитель, затеял в колхозе большую стройку, что еще нужно? Второй год исправно вносит свой пай на сооружение ГЭС. Что-то по триста тысяч. Для такого колхоза, конечно, чепуха, если все как следует. Другие в том же положении, дело идет. А тут колхозники рынком перебиваются.
— Митя, после работы я задержусь. У меня сегодня курсы кройки и шитья.—Уже одетая, Солонцева шнуровала меховые ботинки.— Доешьте с Васей холодец, третий день стоит. Я побежала.
Он ничего не ответил и глядел на нее как-то странно.
Селиванов разыскал Полякова в ОТК. Дмитрий вместе с контролером перебирал груду забракованных деталей. Поляков выслушал Селиванова с явным раздражением.
— Мне же надо переодеваться,— сердито возразил он.— Не могу я вот так,— он показал на комбинезон, на свои руки, вытер их ветошью.
— Не забудь. Дом политпросвещения, сама будет. Главный инженер в командировке, я занят по горло. Сходи послушай.
— Вот уж только время зря...
— Мое дело сообщить и обеспечить,— пошутил Селиванов.— Считаю, договорились. В час, не опаздывай. Что у вас не ладится?
— Если так трястись будем, долго не проживем, Артем Витальевич. Подумаешь, поставщик! Ссориться, видите ли, с ним нельзя. Четверть деталей ни к черту не годны — и молчи. А по-моему, заявить рекламацию и отправить назад, небось почешется этот поставщик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69