Дербачев сначала слушал внимательно, потом усмехнулся.
— Должен сказать, Юлия Сергеевна, мне приходилось слышать анекдоты много злее и глубже этого.
Он снова стал ходить по кабинету.
— Как видите, влияние литературы может проявляться по-разному. В значительной степени дело вкуса, культуры. Кстати, прямое ваше дело. Литература только ставит вопросы, отвечать на них приходится жизни, то есть и нам с вами.
— Не на все вопросы сразу ответишь. А если они еще не подготовлены, ответы? Как вы говорите, жизнью?
— Вот и постараемся разобраться. Соберем на той неделе бюро, обсудим.
— Вы отлично знаете, Николай Гаврилович, бюро — это первый секретарь.
— Значит, вы против меня?
— Я серьезно, Николай Гаврилович. Мы только отдельная ячейка и не вправе, по-моему, решать вопросы государственного масштаба.
— Ага!.. Вам нужно указание сверху. Циркуляр.
— Грубо, Николай Гаврилович.
— К лицедейству я не привык, шаркать ножкой тоже не обучили.
— Подождите, Николай Гаврилович, зачем так?— Юлия Сергеевна развела руками, мягко улыбнулась, отчего у нее на щеках появились ямочки.— Вы ведь сразу, точно обухом.
— Ждать некогда, Юлия Сергеевна. Против, не принимать— легче всего. Нет и нет — что за позиция? А у вас есть что-нибудь на приправу к этому «нет»? То-то и оно!
— Торопитесь, Николай Гаврилович.
— Тогда предлагайте! — Он быстро подошел к ней и стал смотреть ей прямо в глаза и казался немного удивленным.— Вы это имели в виду?
— Да.
Юлия Сергеевна быстро пересекла кабинет и остановилась у карты.
— Вот, смотрите, наша область. Вот пойма Острицы, смотрите, пересекает область почти на две равные поло-
вины.— Она оглянулась на Дербачева, тот пожал плечами.— Мне бы, конечно, заниматься своими делами, но раз так вышло... Во многом животноводство области зависит от поймы Острицы. Так или не так, Николай Гаврилович?
— Почему же, так, все так.
— Я к тому, что здесь и здесь,— она указала места на карте,— нужны гидроэлектростанции.
— Хорошо, продолжайте.
— Представляете, как преобразится область? Я давно думаю, с Володиным пыталась говорить. Он человек нерешительный, пока раскачается... Не успела.
— Юлия Сергеевна, не два ли это разных вопроса?
— Нет. Прямая связь. Вы предложили свое, я предлагаю свое. На мой взгляд, это лучше, чем забираться в какие-то дебри мелких, но опасных переделок.
— Хорошо... Вы знаете, денег государство не даст. Ни полушки. Сельское хозяйство — не промышленность.
— Можно строить силами и средствами колхозов. Я предвидела ваши возражения. Новые тяготы... временные, Николай Гаврилович. Я бы на это пошла. Зато потом... Вы представляете?
— Да, представляю,— сказал он неожиданно резко и даже враждебно.— Электрифицировать полностью сельское хозяйство области за счет тех же карманов колхозников. А кто останется в колхозах к тому времени, когда загорится первая лампочка? Вы это представляете?
— Вы слишком материалист, Николай Гаврилович.
— Конечно. А вы молодцом! Раз, два — и в дамки. Здорово — ничего не скажешь.
— Если нужно, наши люди все сделают. Стоит только доходчиво разъяснить.
— «Доходчиво, доходчиво»! Слова! Пожалейте немного своих людей, Юлия Сергеевна. Вы давно ездили по колхозам?
— Николай Гаврилович!—сказала она протестующе.— Я сказала вам, что думала, сказала сама.
— Ладно, Юлия Сергеевна, будет.
Дербачев остановился спиной к ней, взглянул в окно опустив голову, исподлобья. «Сама сказала, тоже мне подвиг. Ты далеко не так проста, как хочешь казаться». Он потер переносицу и неожиданно озорно, по-мальчишески сощурился:
— Вы, помнится мне, пешком ходить любите? Договорились, дыму — хоть топор вешай. Идемте, кончим на улице. Люблю зиму, мороз. «Сквозь снег, бушуя, плыли шубы». Хорошо!
— Ко всему вы еще и поэт. Бунтарь и поэт. Не слишком ли много открытий за один вечер?
— Открытия опасны только ложные, Юлия Сергеевна. Я буду готов через три минуты,— сказал Дербачев, по-прежнему глядя в потемневшее окно и приближая к настывшим стеклам лицо.
В черной шубке и пуховом сером платке Юлия Сергеевна показалась Дербачеву милее и проще. Они медленно пошли по вечерней улице. Говорить о деле здесь не хотелось. Визжали ребятишки, скатываясь с ледяной горки. Борисова сбивала варежкой снежные шляпки с железных решеток. Ресницы и брови у нее заиндевели. Они забрели в маленький кинотеатрик «Пионер» и смотрели старый, довоенный фильм «Семеро смелых». Лента рвалась, и мальчишки истошно свистели и топали. После сеанса Юлия Сергеевна с Дербачевым еще долго ходили по городу и молчали. Падал тихий, крупный снег. Они ни до чего не договорились и, прощаясь, понимали это яснее, чем день или два часа назад.
Назавтра Дмитрий пришел в обком. Дербачев был занят и назначил ему только к концу недели, в субботу. Услышав имя Дербачева, главный инженер не стал долго расспрашивать, сразу отпустил. Дмитрий пришел ровно к сроку. По широкой, застланной толстым ковром лестнице Дмитрий поднялся на второй этаж. В обе стороны тянулся высокий, просторный и чистый коридор с множеством дверей с небольшими табличками. «Дербачев Н. Г.»,— прочитал он и позабыл поздороваться с секретарем — полной женщиной средних лет, спокойной и неторопливой.
— Вам кого, товарищ? — спросила она, приветливо поднимая голову от бумаг.
— Здравствуйте,— сказал Дмитрий.— Я — Поляков. Мне к товарищу Дербачеву. Он знает.
— Одну минутку,— сказала женщина-секретарь, притрагиваясь к пишущей машинке, словно намереваясь ее отодвинуть.— Садитесь, товарищ.— Ее слова и движения просты и естественны. У нее полные руки с неярким маникюром, все в ней успокаивало. Легко неся крупное тело, она вошла в кабинет Дербачева. Двери закрывались, как уже отметил Дмитрий, бесшумно и плотно.
— Прошу вас,— сказала секретарь через минуту, оставляя дверь полуоткрытой, и Дмитрий вошел.
Дербачев стоял у окна, ожидая, вертел в руках папиросу. Он шагнул навстречу Дмитрию, протянул руку.
— Пришли? Хорошо. Ну и высоченный вы! — сказал
он, подняв голову и одобрительно оглядывая Дмитрия.— Садитесь сюда, удобнее. Вы, кажется, встревожены?
— Хотелось бы прийти к вам запросто, не по делу.
— Ну, чего захотел! Сюда редко ходят, как вы выразились, «запросто».— Дербачев наморщил лоб.— Не припомнится, хоть убей.
Поляков ничего не ответил, только взглянул умно и понимающе, как старший. Дербачев почувствовал: перед ним человек совсем не такой, каким он его представлял. Интересно, что с ним произошло?
Дербачев закурил и придвинул пачку «Казбека» Дмитрию.
— Не курю, Николай Гаврилович...
— Совсем?
— Когда-то курил. А сейчас отвык. Попробовал раз — горько, лучше не надо.
— Мне не удается, тоже пробовал бросить. Высчитал по минутам. Ровно на восемь с половиной часов хватило. На что-нибудь разозлишься—сразу в рот тянешь. Тридцатилетняя привычка. Ну ладно. Расскажите лучше о себе.
— Не умею, Николай Гаврилович. Что рассказывать... Живу, работаю. Учусь понемногу.
— Точно и коротко,— засмеялся Дербачев.— Как у вас со свеклоуборочным?
— Движется. Со скрипом, правда, движется. Наша группа по ходовой части. Чертим, высчитываем. Интересное, конечно, дело. Думаю, получится. Капица — талантливый человек. Кстати, я и по этому делу тоже. Надо Капице помочь, Николай Гаврилович. Инженер с тридцатилетним стажем, конструктор блестящий. В оборонной промышленности много лет работал. А за себя Яков Клавдиевич постоять не может. Семья семь человек, четверо ребятишек, живут в одной комнате. Друг на друге сидят, я как-то заходил, и на деле отражается, никуда негоже. Вечно не высыпается. Дельный ведь человек, нужен заводу.
— А что Селиванов?
— Да что! Нету, говорит. Может, в самом деле нет... Дербачев быстро черкнул у себя в блокноте и спросил:
— Как отдохнули? То-то небось сейчас красота в деревне... Ходи, дыши, ничего не мешает. Вспомню порой молодость, вечерки — хорошо, черт возьми! Любите деревню?
Дербачев говорил искренне, так можно говорить с хорошо знакомым, близким человеком. Вспоминал войну, расспрашивал о Германии, опять возвращался к новой машине, к деревне. Он, кажется, совсем забыл о словах Дмитрия в самом начале, что пришел он по личному делу. Дмитрий вспомнил: «Ты кандидат партии?» Дербачев —
проще и человеческому разговору рад. Не зря его Лобов нахваливал.
— Деревня? Что же — деревня!—сказал он неожиданно.— Деревни-то настоящей, в старом понятии не существует, крестьянин тоже исчезает.
Он увидел мгновенно насторожившиеся глаза Дер-бачева, удивленный прищур, плотно сжатые, большие мужицкие губы. «Надо вести себя осмотрительней»,— подумал Дмитрий.
Дербачев подождал, а потом спросил:
— Вы говорите о перерождении крестьянства?
— Не знаю. Во всяком случае, что-то в этом роде происходит. Многие замечают. Слышал и в колхозе разговоры. Так считает и Лобов — председатель. Вы его знаете.
— Толковый мужик.
— Как мужик он, на мой взгляд, прав. С другой стороны, его правда — правда прошлого. Вот вы, секретарь обкома, как вы считаете? Класс крестьянства исчезает, не остановишь. По-моему, факт начинает принимать силу закона. Скорее всего, тут не беда, как думает Лобов, а закономерность.
— Любопытно. Вы можете пояснить свою мысль?
— Конечно. Вот мой дед, по матери дядька,— пояснил Дмитрий.— Он всю беду видит в начальстве: начальников, мол, стало больше, чем колхозников. Потом — Лобов. Тот говорит о другом, суть сводится к тому же. В колхозе не осталось людей. Люди уходят в город. Работать некому.
— С чем вы спорите? Действительно ведь колхозы обезлюдели.
— Николай Гаврилович, в колхозах людей больше, чем нужно! О какой производительности труда можно говорить? Колхозам нужен отток людей и приток машин. Взять ту же «Зеленую Поляну». Давайте посчитаем...
Дмитрий вместе с креслом придвинулся к столу — кресло скрипнуло.
Дербачев положил перед ним лист бумаги.
У Дмитрия стремительный косой почерк. Карандаш в больших, сильных пальцах похрустывал, цифры наскакивали друг на друга.
— Гм,— недоверчиво сказал Дербачев, вдумываясь.— Рассудил. А возможности государства? — И, переходя на «ты», быстро добавил:—Тебе вынь и положь, проще простого. Так каждый дурак сумеет. А где взять?
— Тогда о чем говорить, Николай Гаврилович? Это экономическая необходимость. В сельском хозяйстве нужна революция. Колхозник не прежний мужик. Знаете, лапти, обряды, паневы. С него и спрос современный.
Техника, машины. Колхозник должен стать механизатором широкого профиля — трактористом, механиком, комбайнером. Иначе — чепуха, тупик. Нужно промышленное сельское хозяйство.
Дербачев ожесточенно потер переносицу, посмеиваясь про себя: «Давай, давай. Толкай речь. Агитируй меня за советскую власть».
— У нас немало намудрили, черт-те что намудрили, напутали! Главного не увидели — вот беда. Денежная, товарная система налицо, заинтересованность побоку. Этот процесс идет, его повернуть нельзя. Остается один выход, по-моему: скорее идти вперед. Слить крестьянина с рабочим, приравнять к индустриальному рабочему. И долой всякие побасенки. Ахают, охают о патриархальном мужике, о лаптях и паневах. Что за чушь? Слышал я как-то, читал. Наше спасение—в скорейшей индустриализации сельского хозяйства.— Дмитрий смял листок бумаги, сунул в карман.— Простите, Николай Гаврилович, собственно, не за тем пришел.
— Ладно, Дмитрий Романович, извиняться не стоит. Получился разговор такой — хорошо.— Он откровенно разглядывал собеседника.— Давно сельским хозяйством интересуешься?
— Я ведь родом из Зеленой Поляны. Мужицкого корня по матери. Читаю помаленьку, стараюсь быть в курсе. По роду профессии приходится думать о деревне. Что-то у нас не до конца продумано. Клепаем по раз утвержденному стандарту, и точка! Ни тебе ни вправо, ни влево от ГОСТа. Это аналогия. Чтобы поразмыслить да к местным почвам приспособить или что-то в этом роде — шалишь! Прожектер! Знай свой шесток. До сих пор никак не могу согласовать тему дипломной работы с шефом. «Сельхозмашины и повышение производительности труда». Иронизирует. «Поуже, говорит, возьми, поконкретнее, понадежнее». И с деревней так же. Ну где, скажите, записано, чтобы мужик без хлеба сидел? Простите, задержал я вас.
— Ничего. Вечер свободный? Едем ко мне. Перекусим. Самое время. Водки не обещаю, а чай будет. У меня тетя Глаша строгая. Там и договорим. Едем?
Не ожидая согласия, он нажал кнопку звонка. Ноготь на указательном пальце у него был искривлен и темнее остальных.
— Машину, Варвара Семеновна. Кончайте на сегодня. Вот отправьте, и все.
— Хорошо, Николай Гаврилович,— кивнула секретарша, забирая пакет, и через несколько минут Дмитрий сидел в машине рядом с Дербачевым, а еще через четверть
часа рассматривал просторную столовую в его квартире, тетю Глашу, принесшую дымящийся борщ, горячие тонкие, как папиросная бумага, блины, желтоватую сметану и кофе в затейливом фаянсовом кофейнике.
Дмитрий давно не ел и с аппетитом уплетал блины и иронизировал над собой. Выпала честь попасть в святая святых, сюда, вероятно, не заглядывали даже спецкорь!. Дербачев ему нравился, сумел заставить разговориться о самом наболевшем и блинчики уничтожал сосредоточенно, с жадностью.
— Грешный, с детства люблю блины. Так и не отвык. Ешь, ешь, не разглядывай. Тетя Глаша, тащите еще — мало! Добавить?
Дмитрий засмеялся:
— Да нет, хватит.
Тетя Глаша, румяная, пахнущая теплом, принесла новую тарелку блинов и сказала, что ее покойный муж любил закусывать блинами горькую. Дмитрий, прихлебывая кофе, вежливо ей кивнул.
— Знаешь, я как-то думал о твоей матери, Дмитрий. Жизнь давно оборвалась, а память осталась. Не та, газетная, трескучая, когда все искажается — не узнаешь. По-человечески просто помнится.
— Вы ее знали?
— Никогда не видел, а знать знал. Правда, странно? Вот ее нет, погибла. Представить, если бы жила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69