Он много и дельно помог Дербачеву, и опять все с той же мыслью, что палка о двух концах: если по лбу, то в первую очередь — не по собственному. Случись противоположное, тоже неплохо: всякий успех в области — хороший авторитет для всех работников обкома. Поэтому он относился к происходящему спокойно. Своими тревогами и сомнениями ни с кем не делился, он осторожен в таких делах. Приход Борисовой его озадачил и расстроил. Почему она решила обратиться к нему? Несмотря на всю справедливость и демократичность, Дербачев не потерпит противодействия. И с другой стороны, на такое с бухты-барахты не решишься. Борисова зря рисковать не станет. Не знает ли она больше, чем говорит?
— Перед совещанием, мне помнится, решение бюро принято единогласно,— осторожно начал он.
— Я не предполагала такого оборота,— резко оборвала Юлия Сергеевна.— На бюро шел разговор о разумных мероприятиях, на совещании Дербачев все повернул на сто восемьдесят градусов, я никогда не соглашусь, вы, вероятно, тоже. Я довела до сведения Николая Гавриловича, что имею отдельное мнение на этот счет,— добавила Юлия Сергеевна, подчеркивая каждое слово.— Мы должны правдиво информировать ЦК, Георгий Юрьевич.
«Ага! — чуть не вырвалось у Клепанова, он вовремя удержался.— Вот ты куда метишь!»
— Не слишком ли опрометчиво, Юлия Сергеевна? Не люблю проверки да комиссии, вы представляете, сколько сюда наедет? Не лучше ли еще разок поговорить на бюро? Посоветоваться, подойти критичнее. Да и не вижу я, чтобы Николай Гаврилович, как вы говорите, «повернул». Подумайте, Юлия Сергеевна, к чему торопиться? И ваши предложения еще более детально обсудим. Очень интересно у вас тогда на бюро вышло. Хотя предлагаемый вами способ доставать средства — несерьезен. Наши колхозы не потянут. Вопрос, конечно, другой, хотя первостепенный.
— Не захотят или не потянут?
— Думается, и то, и другое, Юлия Сергеевна, поверьте мне. Сейчас положение в колхозах далеко не блестящее. Нужных средств вам не собрать за сто лет.
— Не знаю. Как повернуть дело, как разъяснить людям.
— Не спорю. Все можно. Мы-то с вами знаем, потенции в нашем народе огромны. Знаете, я инженер, машиностроитель. Есть одно любопытное свойство металлов...
Юлия Сергеевна встала, высокая и стройная.
— Хорошо, Георгий Юрьевич, не надо дальше, я подумаю.
В ее голосе Клепанову почудилось отчуждение и легкий холодок. «Ладно, ладно,— сказал Клепаное.— Тебе хорошо, а мое дело — золотая серединка. А то придется, как школяру, на старости лет...»
— Будьте здоровы, Георгий Юрьевич,— она подала ему руку.— Я подумаю.
— Спокойной ночи, Юлия Сергеевна.
Ночью Клепаное встал, осторожно, стараясь не потревожить жену, оделся и вышел на улицу. «Вот и поднесла нелегкая! — честил он Борисову.— Разбередила! А чего тут гадать? Под дербачевским докладом десять своих подписей могу поставить, в самом деле — дальше некуда. Будить надо мысль, искать, искать надо — душно. Всего только и есть несколько приличных мало-мальски колхозов в области, та же «Зеленая Поляна» со своим одноруким председателем. На село приехать срамно: самый богатый трудодень — килограмм. А сколько килограмм стоит? Копейки! Заладила свое: электростанция, электростанция! На какие шиши?»
Было холодно, снег под ногами поскрипывал, мороз хватал за щеки. Клепаное ожесточенно тер лицо ладонью. Каждому мало-мальски умному человеку ясно: так дальше нельзя, думал он. Нужно что-то менять. Сельское хозяйство сейчас — карточный домик, шевельни пальцем — развалится. Из села словно насосом выкачивают все, что можно выкачать. Да еще навалить на них строительство! Гениальная голова! Черт знает что! И это бюрократическое планирование никуда не годится, Дербачев сто тысяч раз прав: так нельзя. Сам он, Клепаное, по всей совести целиком на стороне Дербачева, Дербачев ему куда симпатичнее и ближе Борисовой. Откуда только могла получиться такая железная лошадь? — с раздражением подумал он. Ходит как в шорах, ни одного шага в сторону, все по линейке. В войну ведь смелой была, подвиги совершала, через комсомол прошла и прочее и вон куда метнула. «Правдиво информировать... Долг коммуниста.
Особое мнение». Нет, Клепаное не дурак, в вашу растутырицу не полезет, лучше всего золотая середина.
Он поднял голову. Во всем доме светилось только окно на четвертом этаже, бросавшее тусклое пятно света на пустынную площадь Революции. Он знал: окно в квартире Борисовой. «Не спит. Вот ведь лошадь». И тут он понял, что боится ее. Как от настывшей на морозе мраморной глыбы, от нее веяло холодом. Ум, логика и ни капли сердца. Что-то головоногое. «Интересно,— подумал он неожиданно,— был у нее хоть один мужик в жизни?»
Время за полночь, странно видеть шумную днем площадь совершенно пустой, с тусклыми фонарями в морозном сиянии. Ему захотелось тепла — лежать на горячем песке у моря, размышлять о приятном, об охоте или грибах. Он с тоской подумал о промелькнувшем отпуске. «Черт возьми, почему жизнь становится все безжалостнее и оглянуться некогда, времени меньше и меньше . Одни дела — скачи на четырех ногах, все плетешься где-то в хвосте».
Втянув голову в воротник, он перешел на другую сторону тротуара, освещенную луной. Несмотря на мрачные мысли, он уверен: совещание не пройдет бесследно. Дурак не поймет, а умный задумается. Уже хорошо. Очень хорошо. Так должно быть. В глаза ему бросилась собственная сгорбленная тень. Он выпрямился, отвернул воротник, вытащил руки из карманов. Перчатки он забыл дома, и кожу на пальцах сразу схватило морозом. Черт знает, когда-то ведь по две смены на высоте выдерживал. Вспомнить хотя бы высоковольтную на Урале, тянули к новым разработкам... Правда, давно, все же... Сразу застыл, как старая баба.
Он не дождался, пока свет в окне на четвертом этаже погаснет, ушел домой.
Выходили газеты, по улицам звенели трамваи, толпы школьников висли на подножках и, завидев милиционера, рассыпались в разные стороны. Мария Петровна Дротова каждое воскресенье приносила к памятнику на Центральной площади цветы и подолгу простаивала перед ним. У его основания с юга затвердевший снег начинал слегка подтаивать.
В начале марта, когда уже пригревало в полудни, Дмитрий вернулся с работы поздно, молчаливый и злой.
Солонцова работала в ночную смену и освободилась раньше. Вася спал, не дождался; он окончательно привык к Дмитрию, каждый раз с нетерпением выскакивал навстречу.
Солонцова подала мужу полотенце.
— Ты сердитый? — спросила она, прикрывая дверь в другую комнату.— Даже не заметил ничего.
— А что я должен заметить? — спросил он, оглядывая комнату, растирая грудь и довольно фыркая.
Солонцова засмеялась.
— Не туда смотришь. Сегодня была в парикмахерской. Как? — спросила она, встряхивая волосами.
Он молча поцеловал ее, и она прижалась к его груди головой, щекой и закрыла глаза.
— Прическу изомнешь,— сказал он, осторожно отодвигаясь. Засмеялся.— Подожди, дай рубашку надеть.
Она почувствовала, что ее веселость сейчас не ко времени, начала бесшумно собирать на стол, поглядывая на него время от времени прозрачными зелеными глазами. Была суббота, и она постаралась, приготовила к обеду студень, борщ и любимую мужем утку с мочеными яблоками. Бутылка хорошего кавказского вина была у нее давно припасена к случаю. С винами в Осторецке небогато, и Солонцова берегла бутылку к празднику. Видя ссутуленные плечи Дмитрия (последнее время он сутками пропадал на заводе — собирали опытный образец свеклоуборочного комбайна), она вытащила из комода красивую высокую бутылку, обтерла ее и с торжеством поставила на отутюженную камчатную скатерть.
— По какому случаю такое? — поднял удивленно брови Дмитрий.
— Ни по какому, суббота. Завтра воскресенье. Все дома. Можно спать, гулять, ходить на голове.
Он поймал ее руку, потерся небритой щекой о гладкую кожу. Она тронула указательным пальцем его брови: широкие и темные, на переносице они превращались в еле заметную полоску.
Он закрыл глаза, отдаваясь короткому мгновению близости понимания.
— Знаешь, министерство откуда-то пронюхало о нашем комбайне, приказало свернуть работы. Селиванов в панике. Подумать только — машина почти готова. И хороша получилась! Такая красавица! Компактная, подвижная, с легким ходом и, главное, рентабельная: пускай под все корнеплоды — не откажет.
— Не смеши, ты влюблен в нее...
— Звонили Дербачеву,— перебил ее Дмитрий.— Если тот не поможет — крышка.
— Почему не поможет? Ты ему веришь, чуть не молишься.
— Не говори глупостей. Вздумала ревновать? Ему, кажется, труднее всех. Помнишь, рассказывал про совещание. Дербачев смелый человек и честный. Кто знает, все ведь бывает. Не сносить иногда головы и такому. Слетит, не успеешь крякнуть.
— Ты просто устал. Ведь раньше не смотрел так. Береги себя, ладно? Ты себя совсем не жалеешь. Я, наверное, глупая, слабая, я что угодно вытерплю ради тебя. Только совсем не могу без тебя... Ну, забудь, ради бога, хоть на сегодня эту проклятую колымагу,— жалобно попросила она.— Ждешь, ждешь субботу — опять машина.
Стараясь не глядеть сейчас ей в лицо, он гладил знакомые худенькие плечи и думал, что и в старости, уже будучи дряхлым, рядом с ней, такой беспомощной, нежной и всемогущей в своей беспомощности, он будет ощущать себя по-прежнему сильным, и это, как сейчас, будет помогать ему оставаться самим собой.
Снежные мокрые метели, вызванные неожиданным потеплением, обволакивали город, снег забивал окна домов с юго-западной стороны; мокрый снег был везде, лип ко всему, чего касался. Деревья в метель под его тяжестью начинали гнуться, мальчишки во всех дворах лепили снежные крепости и снежных баб, приходили домой с обмокшими полами пальто и пиджаков и еще в коридоре, прячась от всевидящих материнских глаз, начинали раздеваться. Более всего досаждали метели дворникам; чертыхаясь, они прислушивались к сводкам о погоде внимательнее летчиков.
Никто не помнил такого мокрого, снежного марта. Дым заводов за рекой, смешиваясь с низкими тучами, тяжело стлался над самыми крышами.
У Юлии Сергеевны и Дербачева внешне в отношениях ничего не изменилось. Работы накопилось много, и Борисова часто задерживалась в обкоме.
В один из таких мокрых мартовских вечеров она сидела в своем просторном и пустом кабинете. Секретарь давно ушла, и еще кто-то заглянул, попрощался и осторожно прикрыл дверь, кажется кто-то из отдела; она не узнала ни голоса, ни лица и продолжала просматривать отчеты райкомов по культмероприятиям. Около одиннадцати тихо и медленно собралась, не стала вызывать
машину, спустилась и, кивнув дежурному милиционеру, молодому серьезному парню, вышла на улицу. В лицо ей ударил мягкий, снежный ветер, вмиг залепил глаза. Город тонул в снегу, в защищенных местах снег падал спокойными крупными хлопьями, а на скрещении улиц ветер крутил, рвал снежную заметь, люди прятали лица в воротники. Юлия Сергеевна шла, с наслаждением подставляя лицо мокрому снегу; ей было все равно, куда идти, и она шла, ни о чем не думая. Незаметно засветились фонари Гоголевского бульвара вдоль гранитной набережной. В их скудных пятнах света косо и густо летели снежные хлопья. С реки снег выдувался потоками, и Юлия Сергеевна совсем в нем увязла. Снег набрался в высокие теплые ботинки. Сбивая его, она постучала каблуками. В этом году надо хорошенько отдохнуть и полечить маму. Пусть съездит на курорт, она заслужила. Вот только надо ее уговорить посоветоваться с врачами.
Юлия Сергеевна не услышала подъехавшей сзади машины. Она подкатила беззвучно, почти невидимая в метели, остановилась от Юлии Сергеевны в двух шагах.
— Одну минуту,— сказали ей сзади.
Она повернула голову и в полумраке увидела лицо совсем не старого человека, смутную фигуру другого, возле машины.
— Добрый вечер, Юлия Сергеевна. Мы вас с трудом отыскали. Генералу Горизову необходимо поговорить с вами.
— Как, сейчас?
— Он очень занят и не мог быть у вас лично. Заранее просит извинить. Разговор безотлагательный.
Она запоздало пожала плечами и возмутилась, находясь уже в машине.
Она понимала: выражать протест этим бесстрастным, подчеркнуто вежливым людям бесполезно. Бесполезно и задавать вопросы. Она откинулась на сиденье и молча глядела в затылок шофера.
Машина, черная, стремительная и ловкая, неслась по улице. В машине пахло кожей и крепкими духами, и Юлия Сергеевна внутренне кипела все больше. Окажется, конечно, недоразумением, но все-таки — что за наглость? Стараясь определить направление, Борисова вспомнила разговоры о том, что органам никак не удается накрыть окончательно банду Фильки Зайца, ее корни уходили еще в военные годы оккупации.
Таких ночей с острым, головокружительным ощущением опасности в прошлом у нее немало. В одну из них, когда уже слышался грохот приближавшегося фронта, им, группе со специальным заданием, пришлось здо-
рово поработать. Немцы взрывали город, нужно было спасти его, остановить разрушение. Легко и просто сказать — «остановить», «спасти город». И всего двадцать три человека — тщательно подобранная, проверенная
группа.Славка Коломийцев, из числа редких по остроте ума людей, до войны тоже студент Осторецкого педагогического института, был влюблен в нее. Он возглавлял одну из самых засекреченных групп подполья, значился под кличкой «Гвоздь». Он служил в городской полиции и пользовался у своего «отечественного», как он любил говорить, начальства и у немцев самой безукоризненной репутацией. Как сейчас, помнятся его цыганские глаза и светлая копна волос. В ту ночь все в городе замерло, только по главным улицам двигались растрепанные, отступающие немецкие части. Потом их движение оборвалось, комендатуры все выехали. Город перешел во власть саперного батальона и роты эсэсовцев. Оставшиеся в городе жители попрятались на окраинах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69