Юлия Сергеевна видела, как многие переглянулись, улыбаясь, за исключением Дербачева, еще не успевшего со всем в городе освоиться. Гусева знали. И его характер был известен, и его настойчивость, и пронырливость.
Председатель облисполкома Мошканец сразу полез за платком и, отдувая щеки, сказал громко: «У-уф»; секретарь горкома, беспокоясь, что придется держать ответ за присутствие Гусева на бюро, нервно щелкнул замком портфеля. Все видели: Дербачев наклонился к Клепанову и внимательно его слушал, часто кивая. А Гусев, размахивая руками, театрально выставив вперед бороду, уже громил Юлию Сергеевну за расплывчатость и неконкретность в докладе и за то, что художникам там совсем не отведено места и они только упомянуты.
— Товарищ Борисова по сути своей явно материалистична. Я повторяю: не хлебом единым жив человек! Воспитывать в нем прекрасное нужно с колыбели, ежедневно, ежеминутно. А как, позвольте вас спросить, это сделать? — Гусев наклонился в сторону Дербачева, и тот перестал слушать Клепанова.-— Как, повторяю, это сделать? Рецепт прост. Музеи устарели, в музей ходят один раз в году, а то совсем не ходят. А если Магомет не идет к горе, пусть гора идет к Магомету. Художник должен выйти на улицы и на площади, ворваться в квартиры, школы, клубы. Человека на каждом шагу должно встречать прекрасное. Станковисты себя изжили, на смену им идет монументальная живопись! Наскальные рисунки древних дошли до нас через тысячелетия. Так-то, товарищи! А они не обладали тысячной долей тех средств, которые имеются в распоряжении у нас!
— Прошу конкретнее,— попросил Дербачев, и художник оборвал на полуслове, пригладил черные блестящие волосы, нервно дернул верхней губой с небольшими усиками и сел.— Все подробно у меня изложено в письме в обком.
Дербачев взглянул на Юлию Сергеевну, и она, подтверждая, слегка наклонила голову.
— Это частный вопрос,— сказала она.— Сейчас у нас нет времени, я прошу Петра Ильича зайти ко мне на той неделе. Все возможное мы попытаемся сделать... Если, конечно, он не потребует тут же уничтожить всех станковистов.
Гусев недовольно пробормотал что-то; генерал Горизов, сидевший рядом с ним и смотревший в окно, выпрямился, и его безразличные глаза оживились, в них появились насмешливые огоньки. Они появились вторично во время выступления Дербачева. На этот раз Юлия Сергеевна их не заметила. Она глядела в широкое, простое лицо первого секретаря, на его чуть лысеющую со лба квадратную голову, массивный подбородок и ясно чувствовала, что он с чем-то существенным не согласен в докладе, с какими-то важными мыслями, выношенными ею. Она поневоле насторожилась. Доклад в основных своих положениях заранее согласован и утвержден, Дербачев и сейчас его поддерживал. Юлия Сергеевна могла бы поклясться, что Дербачев внутренне не согласен, разочарован, словно она в чем-то обманула его ожидания. Дербачев говорил о необходимости всматриваться в жизнь, «идти в нее», как он выразился, и возвращать ее народу в наибольшей полноте.
— Нам нечего скрывать, товарищи,— сказал он в заключение.— Все у нас для народа и во имя его. Что нам выдумывать, зачем? Наша действительность ярка, многообразна. С ней трудно сравниться любой фантазии.
Юлия Сергеевна вышла из здания обкома и, натягивая перчатки, остановилась. У входа горели два фонаря. Расчищенные тротуары темнели, мимо проходили редкие автобусы и машины. У дверей обкома стояло несколько машин. Юлия Сергеевна узнала дербачевскую «Победу», она была освещена внутри. Шофер, бессменный дядя Гриша, переживший по меньшей мере четырех первых секретарей обкома, листал журнал.
Юлии Сергеевне хотелось пройти пешком по вечернему городу и подумать, проверить свои впечатления. Из двери показался Дербачев и окликнул:
— Вас подвезти, Юлия Сергеевна?
— Благодарю, Николай Гаврилович, мне недалеко. Пройдусь, сегодня хороший морозец, я люблю.
— Завидная привычка. Кстати, зайдите завтра, расскажите о Гусеве.
— Интересный характер, Николай Гаврилович. И дарование есть. Любопытно будет и вам посмотреть, он над этим Дворцом культуры четвертый год бьется, с самой войны. Средств, естественно, нет, так он все сам. Есть у него несколько энтузиастов, помогают. Достают плитку,
колют, делают цемент. У него там в центральном фойе триптих есть, почти готов. «Комсомол» называется. Очень любопытно.
— Обязательно съездим. Знаете, мне показалось, у вас с ним много общего. В характерах. Не ожидал, что вы его так отчитаете.
— Не думала об этом. Баламутит он много. Недавно за архитекторов взялся. От них требуют экономию, а он — с мозаикой. Знаете, как он назвал их? — Юлия Сергеевна засмеялась.— Кроты, способные лишь на размножение, а не на творчество. Ну, известно, после — держись! Два дня разбирала.
— Вам не нравится?
— Я его понимаю. Он прав больше, чем можно подозревать. Человека надо воспитывать не только сытной пищей.
Дербачев глядел на нее, слушал.
— Он меня и бесит, и заставляет уважать себя, этот Гусев. Адская воля. У него действительно есть от гения. Вот посмотрите его фрески, я до сих пор не забуду, особенно центральную. Молодогвардейцы там, такая Ульяна Громова по ночам снилась. Экспрессия и трагичность во всех его работах.
— Посмотрю. Значит, пешком? Ну, до встречи, Юлия Сергеевна.
— Всего доброго.
Юлия Сергеевна шла мимо ярко освещенного строительного объекта и отдыхала от разговоров. Вверху, на уровне третьего этажа, на лесах двигались фигуры рабочих, слышалось жужжание моторов и голоса, небо над строящимся зданием было черным и низким от света прожекторов, фонарей и костров, возле которых грелись время от времени спускавшиеся с лесов каменщики.
Женщины в ватниках по наклонным полкам-лесенкам носили раствор и кирпич, фигуры их казались массивными, даже издали было видно, что им тяжело, и шагали они грузно, медленно, промороженные доски тяжело оседали у них под ногами. Юлия Сергеевна остановилась и стала глядеть на них, ее тянуло туда, к ним, в кирпичи и цементную пыль, в рокот машин и крики, и она, нетвердо ступая высокими теплыми ботинками по мусору, битому кирпичу, прошла к лесам, по привычке здороваясь со встречными, стала всходить вверх, придерживаясь за холодные шершавые перила с намерзшим кое-где раствором. Когда ей попадались навстречу женщины с порожними носилками, она жалась в сторонку. Взобравшись на самый верх и пряча озябшие руки в рукава, долго гля-
дела на каменщиков, молчаливо и споро делающих свое дело. Яркое снизу освещение было здесь недостаточно. Они работали в полумраке, отбрасывая длинные тени, изредка негромко переговариваясь, и косились на незнакомую, не по-рабочему одетую высокую женщину.
Один из каменщиков, рядом с ней, совсем молодой, гибко и ловко двигаясь, шлепал в стену раствор, разравнивал, хватал кирпич. В его руках кирпичи казались невесомыми, Юлии Сергеевне захотелось один из них подержать, чтобы убедиться в обмане. Под взглядом Юлии Сергеевны каменщик стал двигаться еще быстрее, стал покрикивать на подсобниц, таскавших ему раствор и кирпич. «Сколько ему? — пыталась определить Юлия Сергеевна.— Двадцать или чуть больше?» Она сейчас завидовала ему, он видел результат своего труда сразу, и он словно знал, что она завидовала, теперь кирпичи шли через его руки сплошной полосой. Их подавала толстенькая от телогрейки, невысокая женщина, она тоже все учащала и учащала движения и по временам начинала звонко смеяться. К Юлии Сергеевне подошел наконец бригадир каменщиков — низенький, усатый, глаза его в полумраке казались темными и рассерженными.
— Я не помешаю? Весь город строится, прямо щетиной оброс. Интересно.
— Кому как,— возразил бригадир, приглядываясь к незнакомой, хорошо одетой женщине.— Проторчишь на морозе с мастерком ночь — весь интерес соскочит. Да еще неполадки тут, нехватки... Без раствору сутками сидим. Вон кирпича на два часа осталось. А смена только началась. Простой в карман не положишь.
— Подвезут.
— Как же, надейся, подвезут! Одно наше управление тридцать объектов возводит. Прорва, разве напасешься?
— Все закономерно.
— Что закономерно? — переспросил бригадир сердито.— И вообще кто вы такая? Забралась куда не просят, да еще разные слова.
— Не сердитесь. Я здешняя — осторечанка. Захотела взглянуть, нельзя, что ли? Кругом так много строят.
— Взглянуть, оно не дорого,— проворчал он невнятно себе под нос.— Здесь не кино, гражданка. Посторонним сюда запрещается. Расшибетесь, кому влетит?
— Я не расшибусь.
— Все равно сойдите. Здесь нельзя.
— Оставь ты ее, Фомич,— неожиданно вмешался молодой каменщик.— Пусть поглядит. Может, к нам на стройку айда, девушка? Место будет.
— Ладно, репей, прицепился, успел. Тоже мне, отдел кадров.— Усатый бригадир опять повернулся к Юлии Сергеевне.
— Хорошо, хорошо,— торопливо сказала она и стала спускаться.
Перед нею, кругом нее жил, дышал, трудился многоглазый ночной город.
Низенький бригадир шел за нею следом. Он проводил ее до выхода на улицу молча, не говоря ни слова; она услышала, как он выругался, возвращаясь. Она не обиделась. Люди складывали дома из кирпичей, делали станки, писали картины и продолжали бы делать это и без нее. А ей нечего было им противопоставить, после нее не останется ничего. Она нащупала перчатку в кармане, натянула. Привяжется такая философская чушь, попробуй докажи себе.
Юлия Сергеевна шла по холодным пустым улицам, деревья стояли в снегу — два дня назад была сильная метель. Окна нижних этажей светились. Ей не хотелось домой. Она шла тихо, уступая дорогу шумным и веселым молодым парам, и они пробегали мимо, и их голоса весело звучали на морозе. Много лиц усталых, стертых, озабоченных. Есть и скучающие, но таких меньше. С виду сразу не определишь, каков человек, счастлив ли, одинок ли, устроен.
Юлия Сергеевна давно растеряла старые, довоенные и военные, знакомства. Годы примирили ее с последней, самой ощутимой утратой — Дмитрием. Она знала, где он работает и живет, и не раз уже совсем решалась было пойти и поговорить, и всякий раз откладывала. Острота постепенно стиралась. Дмитрий существовал для нее уже отвлеченно, это было какой-то второй жизнью, несуществующей в отличие от той, настоящей, где она спала, ела, обдумывала свои статьи и выступления, работала. И не то чтобы у нее не было воли одним разом кончить и приказать себе забыть. У нее нашлась бы и воля такая, и сила. Она не хотела приказывать себе. К чему? Другое дело, если бы встретился человек достойный, друг. А пробавляться случайными знакомствами, урывать счастье по клочку не в ее характере. Вот и оставалась она один на один со своим прошлым. Она почти забыла того реального мужчину, с которым когда-то разговаривала и была в таких дружеских отношениях, она забыла его лицо, руки, голос. Время постепенно вылепило в ее душе образ Дмитрия по-своему, по ночам она беседовала с созданным ее воображением человеком, и, может быть, поэтому она не хотела и не могла встретиться и поговорить с ним, в самом деле существующим. Она боялась уви-
деть совершенно другое и услышать другое, ей чуждое и незнакомое. Но она не упускала его из виду и пристально следила за его жизнью. Она делала это незаметно — никто ничего не знал, тем более сам Дмитрий.
Борисова шла по скудно освещенному морозному ночному городу и, глядя в молодые веселые лица, чувствовала себя одинокой, никому не нужной.
Ее высокая фигура затерялась среди прохожих, спешащих в этот поздний час по улице. И всех вобрал в себя ночной город, и каждый был со своей судьбой, со своей жизнью и мыслями.
Район у Вознесенского холма, на котором горел Вечный огонь, у подножия памятника Неизвестному солдату, назывался Прихолмским районом. Здесь жили рабочие заводов и фабрик, расположенных на другом берегу Острицы. В часы пересмен, будь то утром или ночью, Прихолмский район оживал, толпы людей устремлялись к мосту через реку.
Шли пешком, ехали на автобусах и велосипедах. Спешили к станкам и машинам; через полчаса такой же чумазый, пропахший машинным маслом, дымом и железом людской поток переливался через мост в обратном направлении. Отработавшая смена растекалась по улицам и кварталам, исчезала в подъездах, за многочисленными дверями домов.
В то время как Борисова, погруженная в свои невеселые мысли, заканчивала одинокую прогулку, направляясь к дому, Дмитрий Поляков шел тесными улочками Прихолмья, скудно освещенными — фонарь от фонаря за сотню метров.
Белели заваленные снегом крыши домиков, за невысокими изгородями поднимались прямо под открытым небом поленницы дров. Возле редкого домика случался сарайчик, в котором держали поросенка, кур или дрова с углем.
На улочках Прихолмья в праздники и воскресенья много широкого веселья, в отличие от центральных улиц города, просторных и чинных. Дмитрий любил Прихолмье. Устав от путаницы улочек и тупиков, выбирался из них к Вознесенскому холму и отдыхал где-нибудь на скамье. До войны он плохо знал город — только район, в котором жил и учился, реку, пляж, стадион, центральную часть города с драмтеатром, «Научкой» (так звалась публичная
библиотека), Центральным парком культуры и отдыха. Война покалечила город. Медленно исчезали развалины и пустыри, город поднимался из пепла и запустения. Покрылись молодыми побегами обрубленные немцами стволы столетних лип в Центральном парке. Нежно зеленели крохотные яблоньки в саду Юности, посаженном прошлой осенью на общегородском комсомольском воскреснике под девизом «Саду цвесть». В свободное время Дмитрий часами бродил по городу, открывая для себя его заново, попадая иногда в самые неожиданные места, вызывая при этом удивление, и насмешки, и даже веселые матерки.
Поляков работал хорошо, хотя завод не захватывал его целиком. Он ходил на подготовительные курсы при заводе для поступления в политехнический институт сначала больше от безделья, но постепенно втянулся.
Ходил он и на все собрания, слушал споры, правда, редко в них вмешивался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69