— Подожди, подожди. Или у тебя свои деньги?
— Нет еще, скоро будут.
— Э-э, подожди! Откуда?
— Потом узнаете. Честные деньги. Мы договорились об одной работенке, я и Вовка Смирнов. Пока секрет.
— Ну идет!
Речушка Сожица, впадавшая в Острицу, обрывистая, светлая и тихая. Воды до пояса, Васе — до плеч. Километров за сорок от города они выбрали подходящее место — неподалеку стог сена, на другом берегу старый березовый лес, березы свесились до самой воды. От дождей Сожица располнела, хотя оставалась по-прежнему светла, и ветви берез полощутся в чистой теплой воде, и вечернее косое солнце еще довольно сильно припекает, и вокруг весело и безлюдно. Небо высокое, тоже светлое, в прибрежных кустах на лесистом берегу возятся птицы. Слышится голос малиновки, труженик дятел стучит о сухой сук, стремительная кукушка перелетает с березы на березу, покукует немножко, прислушается и — дальше.
— Дядя Дима! Сюда-а! Сколько здесь ямок — страх! Ай-яй-яй!
Вцепившись клешней в палец, на руке у Васи болтался старый черный рак. Вася визжал, не решаясь взяться за рака другой рукой. Торопясь, Дмитрий наткнулся на кочку на дне, плюхнулся в воду с головой, отфыркиваясь, поднимая вокруг тучи ила, добрался наконец до Васи, отломил клешню и бросил рака в мокрую, по-живому шевелящуюся полотняную сумку на груди. Разжал отломанную клешню, и Вася сунул руку в воду и, морщась, стал ею трясти.
— Ты их за спинки ловчись. Ничего, до свадьбы заживет.
Дмитрий шарил под обрывом: раков действительно было много. Они сердито шуршали в сумке, и Дмитрий время от времени выходил на берег и пересыпал их в закрытую корзину, выложенную изнутри влажным мхом.
После неудачи Вася действовал осторожнее, но скоро забыл и всякий раз, выхватывая из воды хлопавшего хвостом рака, кричал:
— Еще один. Сорок первый! Сорок второй! Ух ты, здоровый что ботинок! Посмотрите-ка, дядя Дима!
— Вижу, вижу. У меня ушел, негодяй, никак не найду. Подожди, подожди — вон он, кажется... Ага, есть! Полезай, дружок, вот так! У меня тридцать пятый.
Когда совсем стемнело, появились комары, Дмитрий с Васей обмылись на глубоком месте, поужинали. Дмитрий надергал сена из стога и устроил постель. Вася сидел, часто зевая, и глядел, как над Сожицей начинает белеть туман.
— Ложись, Васек, спи.
— Сейчас, еще немного хочу посидеть.
— Ну как хочешь. А я покурю.
— Дядя Дима, а ведь мы столько раков не съедим. Завтра мы тоже ловить будем?
— Будем. И ночевать еще будем.
— Куда мы их денем?
— Завтра по лесу походим, а корзину в воду — не пропадут. И квас тоже в воду — холоднее будет.
— Ага. Теперь мамка тоже спит.
— Конечно. Спи, ложись.
— Хорошо, если б мамка была с нами,— зевнул Вася, устраиваясь.
— Следующий раз ее возьмем обязательно.
— Куда ей! Она раков боится.
— Она нам уху варить будет. И раков.
Дмитрий затушил окурок, откинулся на спину. Ни о чем не хотелось думать.
— Дядя Дима...— неожиданно позвал Вася.
— Что? Тебе холодно?
— Нет, я о мамке...
— Что — о мамке?
— Знаете, дядя Дима, она часто плачет. Ей сказала соседка наша, тетка Манька... Из-за нее вас не хотели в партию принимать. Правда?
— Подожди, что еще за вздор! — Дмитрий сел, лицо мальчика белело под стогом, и Дмитрий придвинулся ближе.— Ты правду говоришь?
— Честное слово, правда! Мы с Колькой Малюгиным подрались до смерти, а мать его в школу ходила жаловаться. Мамку вызывали к директору. Она вам не велела говорить.
— Мы же друзья, Васек. Нельзя не говорить. Из-за чего у вас там скандал вышел?
— Он, дурак, говорил разное. Что мамка, мол, пятно в анкете коммуниста и еще другое. Я ему показал. Я ему всю вывеску разукрасил пятнами. И еще разукрашу, пусть не лезет.— Вася сел, и Поляков почувствовал, как весь он сжался в комок.
— И правильно. Мать нельзя в обиду давать. Правильно, Васек. А сейчас ложись, ложись. Вот так. Только почему ты мне ничего не сказал? Несправедливо, брат.
Вася что-то сонно пробормотал в ответ и через минуту уснул. Дмитрий накрыл его своим плащом, отошел от стога, сел на берегу, свесив ноги с обрыва, и закурил. Плохо, Катя ни звуком не обмолвилась, и он, занятый последнее время, ничего не заметил. Плохо, плохо, сказал он себе. И потом, она два года не отдыхала и с такой поспешностью согласилась съездить к деду Матвею в деревню, хотя всю зиму мечтала об их поездке в Приазовье, вспомнила тетку, которая там где-то жила и звала ее к себе каждое лето. Катя ни разу у нее не была и не видела моря.
Пора бы ей вернуться.
Дмитрий вспомнил вечер за расчетами и схемами, усталость, когда ничего не клеилось. Из кухни доносился ее голос, смех Васи. Они не давали сосредоточиться, и Дмитрия злила их беззаботность, оживленная болтовня, даже потрескивание дров в плите. Наконец он не выдержал и плотно прикрыл дверь. Катя, перепачканная мукой, в клетчатом фартуке и такой же косынке, туго стянувшей рыжеватые, отливавшие медью волосы, тотчас заглянула в дверь и позвала:
— Хватит, Митя. Иди к нам, мученик, лепить вареники. Вода закипела, а мы не успеваем.
— Не мешай, Катя. Не даете сосредоточиться. Скоро кончу.
И снова уткнулся в ватман. Он не заметил, как Солонцова молча притворила дверь, и на кухне стихло. Потом увлекся работой и забыл, и когда вышел, довольный, потирая руки, на кухню, уже стемнело, на столе лежали рядами аккуратные, успевшие затвердеть вареники. Она сидела в потемках, и Васи не было.
— Ужинать будем?—спросил он.
— Садись, сейчас.— Она поставила перед ним шипящую салом сковородку, сметану, миску с варениками.
— А ты, Катя?
— Мы с Васей поужинали. Посмотри, десятый час. Ешь.
— Хватит, хватит! Куда столько! Катя,— спросил он с полным ртом,— ты отчего бледная?
— Угорела немного от плиты. Ешь, пройдет.
Она занялась посудой и как-то незаметно вышла. И он опять не придал значения. В ту ночь она долго не спала и все вздыхала. Сейчас, сидя над рекой, Дмитрий ясно вспомнил. Он слышал сквозь сон и решил не отзываться, устал очень.
Он затушил папиросу и лег рядом с Васей. «Чепуха,— подумал он.— Она должна понимать. Я весь год работал как проклятый, не до сантиментов. Отдохнет и успокоится. Нельзя всякую чушь принимать к сердцу».
Во сне он разговаривал с женой, что-то ей доказывал, и потом они ловили раков и катались на лодке, и все было хорошо.
Лето в разгаре. На полях все гуще вставали скирды, стога на лугах успели слежаться и потемнеть, и тракторы уже запахивали жнивье. Молодые грачи, подражая старым, ходили по свежим бороздам и склевывали жирное червье. Только носы у молодых чернее, и они чаще их чистили.
Дербачев вернулся из поездки по области неожиданно, пропеченный солнцем, голодный и веселый. Следом за ним из машины, покрытой густым налетом пыли, вылезли Лобов, директор Зеленополянской МТС и председатель колхоза «Красные Зори» Потапов — мужик, в противоположность Лобову, упитанный, краснощекий здоровяк сорока с небольшим лет. Дербачев прихватил их с собой с намерением заинтересовать новой машиной, договориться об испытаниях в полевых условиях. Из ближайших колхозов только у этих двоих почти две трети свеклы и картофеля были высеяны машинным способом и годились
для испытания нового агрегата. И оба председателя, и директор МТС не совсем верили Дербачеву. Поехали, не решаясь отказаться. В дороге, во время обсуждения всяких дел и планов на будущее, было весело и непринужденно. Ступив за порог дербачевской квартиры во второй половине ночи, все они, кроме хозяина, сразу почувствовали неловкость и скованность. Осторожно ступая по натертому паркету, подошли к дивану и чинно расселись в ряд, сложив руки на коленях, не решаясь громко разговаривать и курить.
— Не позвонил, не написал,— с укоризной говорила тетя Глаша, бегая из кухни в столовую и обратно.— Где видано? Как снег на голову.
Она окинула сидевших на диване людей любопытным взглядом и опять скрылась на кухне, где уже горел керогаз и что-то жарилось.
— Что, грозная у меня хозяйка? Вот уборная, ванная, кто хочет умыться — прошу.
Гости почувствовали себя смелее, вернулись в столовую с примоченными волосами, повеселевшие, хотя всем хотелось не есть, а спать. Потапов, переглянувшись с директором МТС, пожал плечами, кивнул на Дербачева. Тот заметил и спросил:
— Вы чего?
— Да вот... С дороги бы...
— А-а! Ивановна, у тебя там...
— У нас есть, Николай Гаврилович.— Потапов тяжело, чуть косолапя, прошел в переднюю и вернулся с бутылкой.
— Когда это вы успели?
— Успели, Николай Гаврилович. Чего-чего, а это мы умеем.
Крепко подзакусив яичницей с колбасой и холодной вареной говядиной, они расположились на диванах в столовой в кабинете Дербачева и тотчас заснули. Дербачев осторожно прикрыл за собой дверь, вышел на кухню. Вымытая посуда блестела на полке. Тетя Глаша чистила керогаз.
— Чадит, проклятый, в починку два раза носила. И за что деньги только берут?
— Ложись, Ивановна, бросай к лешему.
— Скажешь тоже! — недовольно отозвалась тетя Глаша, не терпевшая вмешательства в свои дела.— Все лето почесть бездельничала, отлеживалась, отоспалась. Была бы с тобой жена, гляди, так бы не разъезжал. Дома и не видно.
Дербачев согласно кивнул и сел на табуретку.
— Покурю тут, Ивановна.
— Кури.
Глядя на нее, он задумался. Все ведь так. Лесозащитными полосами занимаемся, высотные здания строим, а газом население не обеспечим. Европа сплошь газифицирована еще после первой мировой войны. А у нас женщина день-деньской у печи толчется.
Он устал, был доволен своей поездкой и всем тем, что за это время увидел. Пусть он не имел права так долго заниматься одним делом, но он доволен. Он ощутил доверие со стороны десятков, сотен людей, его встречали дружелюбно. И он чувствовал себя не совсем ловко под их взглядами, точно в чем-то обманывал, обещал, не надеясь выполнить. Он вспомнил холодную густую окрошку у жены Лобова, разговор с маленьким конюхом, которого звали Петровичем, вспомнил пальцы Лобова, перекидывающие костяшки на счетах, и не мог понять, отчего ему было неловко.
Он заворочался на табуретке. Тетя Глаша, посматривавшая на него время от времени, неодобрительно поджала губы:
— То-то работа ваша проклятая. Ни днем тебе отдыха, ни ночью. Хоть бы сейчас думку свою бросил. Ступай, Гаврилыч, в ванную да в постель. Работа не щука, хвостом не вильнет, вглубь не уйдет!
— Сейчас, сейчас, вот докурю.
Тете Глаше давно хотелось расспросить Дербачева о жене, о сыне. После возвращения из Москвы он все в разъездах, и тетя Глаша никак не могла подступиться к щекотливому разговору, вертелась все вокруг да около, и сейчас, набравшись смелости, сказала:
— Домой-то заезжал в Москве или как?
— Заезжал, Ивановна.
— Живы-здоровы твои-то?
— Живут, что им сделается,— неохотно отозвался Дербачев, и тетя Глаша поняла, что большего из него не выжмешь.
— Неудачливый ты, посмотрю,— перетирая тарелки, сказала она неожиданно.— Годов порядочно, а счастья нету. Господи, бывают же люди счастливые! Вот мой знакомый сапожник — пьяница Терешкин—живет как сыр в масле. Попалась стоящая жена. Сейчас и пить перестал. Встречаю как-то, говорю: «Да ты вроде помолодел, Гришка!» — а он скалится: «И помолодел! А что? У меня супруженция,— жену он свою так, выдумает, черт! — супруженция, мол, огонь-баба, все в руках у нее горит, не хочешь — помолодеешь. Даже план стал выполнять. Сроду за мной такого не водилось. Вот как ваш брат на нашего действует!»
Тетя Глаша намолчалась за лето, и Дербачеву сейчас была дорога ее неторопливая воркотня, ее обстоятельный рассказ со всеми подробностями, она стала частью его одинокого холостяцкого дома. Так уж случилось. Две недели, прожитые в Москве, его окончательно убедили. Сын стал взрослым, студент, у него теперь своя жизнь, свои планы. Они встретились дружески, обещал приехать после практики на каникулы. А с женой все ясно, она прямо ему сказала в этот приезд, что при его теперешнем положении уезжать из Москвы и рисковать квартирой неразумно. И вообще пора ему сделать выводы, если хочет остаться с семьей. Сказано коротко, четко, без лишних сантиментов, как все, что она делала и говорила. Служба в Госплане выработала в ней эту безукоризненную точность.
Выводы сделаны, и давно. Все отболело и отпало, отсохшая ветка. Его мучило другое — неопределенность. Правда, ему удалось отстоять новую машину. А в остальном бесцельно проболтался в Москве. Две недели ожидания окончательно убедили его в том, что вопрос решался о нем. Слова жены относительно «его теперешнего положения» не случайны, слухи просочились и к ней. Его держали в полном неведении, вежливо и бесстрастно принимая все протесты. Самовольный приезд в Москву после категорической директивы относительно Борисовой даром не пройдет — ему дали понять достаточно твердо. О Борисовой с ним не стали и говорить, заявив, что вопрос этот дальнейшему обсуждению не подлежит. В весьма категорической форме ему предложили прекратить междоусобную возню и обратить самое серьезное внимание на предложение Борисовой относительно строительства межколхозных ГЭС на реке Острице. Предложение, несущее в себе несомненное рациональное зерно, открывающее перед областью широкие перспективы.
Он знал, чем она взяла — изысканием средств на местах. Хлестко, хотя и сомнительно. Вредно. Все то же. Слепота всегда шла рядом с преступлением. Строить ГЭС за счет колхозов — значит не давать на трудодень фактически ничего. К Сталину его так и не допустили. Ему пришлось зажать свое «я» в кулак, дело здесь было не в престиже. Нужно успеть хоть что-нибудь сделать. Формально ему предоставили право работать по-прежнему, само собой подразумевалось, что он учтет ошибки, все выправит сам. Нет, это не капитуляция. В конце концов, иметь такого оппонента, как Борисова, даже полезно, на ошибках учишься, из-за нее он чуть не завалил начатое дело. Теперь он постарается держать себя в руках. И в Москву он зря ринулся, и докладную записку на
двадцати четырех страницах машинописи зря подал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69