— Те четыре участка под горой... — приказчик быстро, исподлобья взглянул на Тосаку своими маленькими глазками. И когда Тосаку хриплым голосом переспросил: «Как?» — прибавил: — Уберешь рис, и больше не обрабатывай эти поля...
— Что... Ки... Кидзю-сан снова берет их? — запинаясь, проговорил Тосаку, с усилием проглотии вставший в горле комок.
— Нет, — Тамэдзи отрицательно покачал головой. Упершись в бока грязными руками, он отвернулся. — Это распоряжение господина Кинтаро. Признаться, я и сам не пойму, зачем ему это понадобилось.
Последние слова походили на правду; но Тосаку была известна привычка приказчика всегда ссылаться на распоряжения хозяина, когда нужно было устроить что-нибудь к собственной выгоде.
Затаив дыхание, Тосаку смотрел на Тамэдзи.
— Мне... трудновато будет без этих полей... тяжело...— прошептал Тосаку, тщетно пытаясь по выражению лица Тамэдзи угадать его мысли. Тосаку опустил голову. — Этой весной я таскал снизу камни, чинил стенки...
Однако Тамэдзи продолжал смотреть куда-то в сторону. Тосаку бормотал, что прежний арендатор ужасно запустил поля, что ему и в прошлом году, и нынче пришлось свезти на эти участки в два раза больше навоза, чем на другие... Но когда он поднял голову, то увидел, что остался один — Тамэдзи во дворе уже не было.
— Тьфу, чтоб тебе! — рассердился Тосаку. Это была старая, давно известная всем манера Тамэдзи — внезапно скрыться куда-нибудь, оставив своего собеседника стоять и ждать, авось приказчик скоро вернется.
Тосаку попытался разыскать Тамэдзи. Он обошел вокруг хлева, заглянул в еще не разобранные парники для огурцов и даже прошелся около амбара, но Тамэдзи нигде не было видно. Тосаку вернулся на прежнее место. Там жена Тамэдзи пересыпала сушившуюся на солнце гречиху. Это была женщина весьма нелюбезного нрава, от которой простого «здравствуйте» и то не услышишь.
— Много о себе воображает, черт!.. — сердито бормотал себе под нос Тосаку, уходя из усадьбы. Спустившись по склону, он перешел через мост на.восточную сторону поселка. Палку он где-то обронил и шагал, заложив руки за спину. Если его участки действительно не перейдут снова к Кидзю, то, возможно, еще удастся как-нибудь уладить дело... Заливные поля — это ведь не то, что сухие... Их так, кому попало, не доверишь. Стоит только один год не обработать как следует участок, потом три года будешь каяться... Это и помещику убыток... Но вот приказчик тоже говорит, что не знает, зачем понадобилось барину отнимать у Тосаку эти поля... В чем же тут дело? Говорят, будто поставки поме- щику отменяются. Может, всё из-за этого? Ну, да если бы даже так случилось, всё равно всегда можно по секрету договориться с барином... Долгий опыт многому научил Тосаку. Немало уже выходило разных законов на его веку, а только не было еще случая, чтобы от них стало хуже помещику... А может быть, совсем наоборот— все эти слухи о поставках только уловка для того, чтобы повысить арендную плату? — рассуждал Тосаку.
Восточная часть поселка была расположена на более низком и болотистом месте, чем западная. Посредине поселка, на небольшой возвышенности среди тутовых деревьев, стояли храм богини Каннон, здания деревенской управы и начальной школы. По обе стороны от них, между скал, лесочков, вдоль болотистой лощины, рассыпались крестьянские домики под соломенными, деревянными и железными крышами. Спустившись по усыпанной галькой дороге, Тосаку долго поправлял готовый вывалиться из стенки угловой камень, укреплявший поросший лесом откос над дорогой. Деревенские парни проедут мимо на телеге, вот этак вывернут камень, а самим и горя мало...
— Эхе-хе... За войну люди-то как распустились...— ворчал Тосаку, шагая вдоль камней, укреплявших поле, на котором росли старые, похожие на привидения, туто-
вые деревья. Вскоре он подошел к своему дому. Это был маленький, приютившийся в тени деревьев, крытый соломой домик, с низким навесом над террасой. Отряхнув пыль с соломенных сандалий, Тосаку вошел в дом.
— Вот и отец вернулся! — воскликнула невестка, и вокруг старика зазвенели веселые молодые голоса его дочерей. Очутившись после яркого солнечного света в темной дома, он несколько секунд только моргал глазами.
— Здравствуй, отец! —поздоровалась Томоко — вторая дочь Тосаку, работавшая на шелкоткацкой фабрике в Симо-Сува. Она еще не успела снять городского платья, в комнате стояла нераспакованная корзинка с вещами— видно было, что девушка только что приехала.
Когда глаза Тосаку свыклись с полумраком, он осмотрелся кругом. В полутемной дома валялись корзинки для тутовых листьев, садки для наживки, решета для коконов. Негде было ступить из-за разбросанных кругом мешков, кульков, соломенных плащей, мотыг, рогулек для переноски тяжестей и прочей нехитрой крестьянской утвари.
Было время обеда, и под железным котлом в очаге желтым пламенем горел хворост. У очага друг подле дружки тесно сидели старшая дочь Хацуэ, вернувшаяся домой еще месяц тому назад, затем вторая, Томоко, и меньшая, Фумико, еще бегавшая в школу. Против них, по другую сторону очага, расположилась с обеденной чашкой в руке жена Тосаку — Симо, рядом с ней, упираясь в край очага ногой, обутой в темный таби, сидела невестка Фудзи и кормила грудью ребенка.
Тосаку, с трудом распрямив спину, некоторое время переводил взгляд с одного лица на другое.
— Вот поди ж ты, одни бабы собрались... Прямо хоть веселое заведение открывай!—с сердцем пробормотал он.
Хацуэ Яманака сидела на террасе и сучила нитки на ручной прялке. Прошло больше месяца, как Хацуэ вернулась с завода Кавадзои. С полевыми работами вполне справлялись вдвоем отец с невесткой. Но Хацуэ, как
все жены и дочери бедняков в этих краях, умела прясть. Невестка Фудзи тоже работала раньше на прядильной фабрике, мать Хацуэ — Симо — работала прядильщицей еще в то время, когда производство было полукустарным. Конечно, на ручной прялке удавалось заработать лишь жалкие гроши, но так же как для крестьян, выращивающих тутовые деревья в этой местности, где кругом были одни лишь голые скалы да камни, так и для женщин этого поселка, которые чуть ли не с самой колыбели занимались изготовлением пряжи, — это было единственным побочным промыслом.
Соломенная кровля нависала так низко, что Хацуэ едва не задевала за нее головой. За живой изгородью, окружавшей дом, шел каменистый склон. На нем по обеим сторонам дороги раскинулись озаренные осенним солнцем лощины, рисовые поля, рощи тутовых деревьев.
По дороге мимо дома проходили люди, из-за деревьев виднелись только их головы и плечи. «Здравствуйте!»— приветствовали Хацуэ прохожие. И она всякий раз поднимала голову и отвечала: «Здравствуйте!»
О, эти лица, эти голоса!
В глубине дома Томоко нянчила племянника Тиё-ити, распевая военную песенку, которой научилась на фабрике. Мальчуган, что-то весело лепетавший, пуская слюнки и ковыляя по земляному полу, попытался ухватиться за котел, в котором кипели коконы. Но пойманный за край рубашонки, он был водворен на место.
Томоко, такая же рослая девушка, как и старшая сестра, лежала на животе, вытянув белые полные ноги, прикрытые подолом юбки, и весело распевала:
Развевались знамена...
С тех пор как Хацуэ поспешно уехала с завода, она всё время испытывала какую-то безотчетную тревогу, ей казалось, будто ее подхватил и уносит куда-то стремительный поток. В поселке не было ни радио, ни газет, но перемены, происходившие вокруг, давали о себе знать каждый день. Хацуэ чувствовала себя как человек, который, даже находясь в доме, не может не прислушиваться к страшному завыванию далекой бури, когда на улице бушует ураган, когда сильный ветер срывает ставни и громко стучат наружные двери.
Томоко напевала теперь любовную песенку. Во время войны, когда Хацуэ с подругами пряла шелк на фабрике Кадокура, эта песня считалась запрещенной.
— Когда ты успела выучить эту песню?
— А как только война кончилась, на следующий же день!
— Быстро!
Бойкая, своенравная Томоко перевернулась на спину и продолжала петь. Фабрика, на которой она ткала парашютный шелк, находилась сейчас в стадии реорганизации, так как правительственный контроль и заказы были отменены.
— Добрый день!
За оградой проехал велосипедист в военной фуражке, и Томоко ответила на его приветствие.
— Знаешь, кто это? Киё Фудзимори... Отрастил себе в армии усы. — Томоко захихикала, потом, состроив серьезную мину, прошептала: — Все возвращаются... Теперь и у нас в Торидзава будет весело!
По дороге снова кто-то прошел. Дом старика Тосаку стоял на самом краю деревни, и, может быть, поэтому девушкам казалось, будто во всех ста тридцати домах сейчас хлопают двери, впуская и выпуская вновь прибывших.
По дороге брели репатрианты. Согнувшись в три погибели, они тащили свои пожитки, и капли пота стекали по их лицам. Навстречу им катили на велосипедах молодые парни, одетые в новенькие военные рубашки. Они быстро проносились мимо дома, отпуская шуточки по адресу Хацуэ. Толкая перед собой ручные тележки с вещами, шли девушки-работницы, возвращавшиеся с фабрик.
За деревьями показался человек в военной фуражке, с худым, почерневшим лицом. Он медленно, как будто с трудом, поднимался по дороге и, поравнявшись с домом, посмотрел на девушек странным пристальным взглядом. Хацуэ приподнялась да так и застыла — слова приветствия застряли у нее в горле. На лице человека резко выдавались скулы, заострившийся подбородок блестел от пота. Глубоко ввалившиеся измученные глаза устремились на Хацуэ, как будто силясь узнать ее. Но вот на лице его мелькнула слабая тень улыбки, и че-
ловек, слегка коснувшись рукой козырька военной фуражки, медленно побрел дальше.
— Ой, да ведь это Мотоя Торидзава, — прошептала Томоко.
Хацуэ молча ухватилась за колесо прялки. Ей вспомнилось, как на вокзале в Окая, размахивая флажком с яркокрасным кругом солнца, она провожала новобранцев; среди них был и Мотоя. Хацуэ была членом молодежной группы поселка Торидзава, и когда кто-нибудь из ее поселка уезжал на фронт, частенько ходила с фабрики на вокзал провожать их.
— Хоть бы и наш братец поскорее вернулся домой! Томоко говорила о брате Торадзиро, втором сыне
старика Тосаку, находившемся в Маньчжурии в Кван-тунской армии. Ходили слухи, будто все солдаты этой армии были взяты в плен советскими войсками.
Хацуэ доставала из котла прыгавшие в кипятке коконы и связывала обрывавшуюся нитку. Она испытывала жгучий стыд. И зачем только она тогда флажком махала и так легкомысленно, ни о чем не задумываясь, пела: «Возвращайтесь с победой, храбрецы!»? Ей было невыразимо тяжело. Хацуэ не сумела бы объяснить, была ли эта война справедливой или несправедливой, для чего и кто ее начал, но сейчас ей казалось, будто кто-то жестоко в чем-то ее упрекает. «Перед кем же я виновата? Кто помог бы мне разобраться в том, что у меня на душе?» — думала Хацуэ.
— Хацу-тян, Хацу-тян, ты дома? — За оградой мелькнула белая соломенная шляпка, и во двор стремительно влетела Кику Яманака. Поглощенная своими мыслями Хацуэ заметила ее, только когда Кику очутилась прямо перед ней.
— Послушай-ка, послушай! Говорят, наш завод снова начинает работать! — задыхаясь, сообщила девушка.
На Кику были рукавицы и таби — как видно, она прибежала прямо с поля.
— Возле насыпи я встретила Такэноути-сэнсэй... (Девушки по-прежнему добавляли к имени Такэноути почтительное «сэнсэй», как привыкли называть его на фабрике.) И вот, понимаешь, он сказал, что хозяева решили снова открыть завод... И чтобы мы были готовы выехать сразу, как придет телеграмма...— Кику нако-
нец уселась на террасе, она чуть не захлопала в ладоши от радости. —Нет, ты подумай только, как это хорошо! Мне уже так опротивело таскать навоз, так опротивело, мочи нет!
Кику так же как и Хацуэ было двадцать три года, но у девушки было забавное круглое личико, маленький рост, и, может быть, поэтому она выглядела моложе. Подхватив на руки Тиё-ити, она начала забавлять его, высоко подбрасывая мальчика и приговаривая: «Полетели, полетели!» Девушка была радостно возбуждена и время от времени принималась мурлыкать какую-то песенку.
— Что это ты поешь? — спросила Томоко, услышав незнакомый мотив.
— Да не знаю, вчера только выучила...
Забавное личико Кику приняло серьезное выражение, и она спела куплет из песни «Лодочник с реки То-нэ». Исполняя эту легкомысленную любовную песенку, она нарочно раскачивалась всем телом в такт мелодии и, закончив петь, неожиданно высунула язык. Девушки громко рассмеялись.
— Что-то от твоей песенки уши вянут, — покачала головой Хацуэ. Кику, надув губы, ответила:
— Самая модная песня. Правда, Тиё-бо? — она снова высоко подкинула ребенка. — Полетели, полетели! Теперь свобода! Пой что хочешь! Делай что хочешь!.. Полетели! Полетели!
На террасе стало весело.
В это время во двор вошла краснощекая девушка в пестром кимоно, повязанная платком.
— Разрешите передать вам тетрадь взносов на организацию осеннего праздника, — заговорила девушка. На румяном лице ее густым слоем лежала пудра. — Просим и вас, молодежь из Чащи, высказаться, — по-деревенски церемонно поклонившись, произнесла она и положила перед Хацуэ две тетрадки. Девушка возглавляла молодежь Холмов, а Хацуэ была председательницей молодежной группы Чащи. Семьдесят дворов восточной части поселка Торидзава делились на три группы: Чащу, Ложбину и Холмы.
По вопросу об устройстве осеннего праздника мнения расходились.
Парни, особенно резервисты, состоявшие в организации, возражали против развлечений в такое тяжелое для страны время. Но в конце концов верх одержали те, кто говорил, что «капитуляция — капитуляцией, а праздник — праздником».
— Что такое? Не все согласны? — воскликнула Кику, передавая ребенка председательнице молодежной группы Холмов и перелистывая вторую тетрадь. — Ой-ой, смотрите, даже Киё Фудзимори и тот «за»...
С этой второй тетрадью дело обстояло не так просто.
Как только кончилась война, в поселке Торидзава была распущена местная молодежная секция «Ассоциации помощи трону», председателем которой был Кин-таро Торидзава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46