Ей тоже было нелегко понимать Араки: в его речи было много ученых иностранных слов, но, сдвинув брови и полуоткрыв рот, она смотрела на мастера, изо всех сил
стараясь уловить смысл того, о чем он говорил. Теперь все глядели уже не на Араки, а только на Хацуэ. И когда глаза девушки оживлялись и она, улыбаясь, утвердительно кивала головой, а на ее щеках появлялись ямочки, всё облегченно вздыхали. Атмосфера разрядилась, и в общежитии мало-помалу снова восстановились тишина и порядок.
Шум на заводском дворе постепенно стихал. Солнце стояло еще высоко, но людской поток уже иссяк. По многочисленным галереям еще спешили отдельные рабочие, большей частью либо приезжие из Токио, либо те, кто жили в заводских общежитиях. Стайки девушек с косичками и рабочие из окрестных селений, заполнявшие до сих пор заводский двор, уже давно покинули завод.
Когда все ушли и Икэнобэ остался один, он осторожно развернул на постели сверток. Из него выкатилось несколько зеленоватых ранних яблок, под яблоками оказались маленькая куколка, сделанная из обрезков желтого шелка, и небольшой бледнорозовый конверт. На конверте красивым почерком было написано: «Дорогому Синъити», на обороте стояло: «От Рэн, девушки с гор». Синъити испуганно сунул куколку и конверт за пазуху и невольно оглянулся на дверь.
Держа руку за пазухой и крепко зажав в ней конверт, Икэнобэ некоторое время лежал неподвижно, словно прислушиваясь к биению собственного сердца. Его охватило чувство необъяснимой тревоги... «Нравится ли она мне?» — спросил он себя, как будто хотел еще раз окончательно убедиться в этом. «Да, нравится». Он мог, не раздумывая, утвердительно ответить на этот вопрос.
Икэнобэ вытащил конверт, надорвал его и задумался. Он догадывался о содержании письма. Сейчас он вскроет конверт... Что она пишет?.. Готов ли он к этому?.. Да, готов... И всё-таки Икэнобэ почему-то медлил.
В воображении Синъити образ Рэн был окружен каким-то ореолом. Рэн была для него загадкой. И потом ведь она из богатой семьи... Эта хрупкая девушка казалась ему удивительной, непонятной. Это было нечто такое, чему он должен был сопротивляться, но не мог. Вопреки своей воле он чувствовал, что всё-таки покоряется властному обаянию Рэн, и смутно сознавал, что
в этом-то и кроется причина его тревоги. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он разорвал конверт.
«Мой любимый Синъити!
Простите меня за мою смелость, за то, что я решаюсь написать вам это письмо. Всему виной чувства, переполняющие мою душу, мое неопытное девичье сердце...»— так начиналось письмо.
Иероглифы были написаны не кисточкой, а пером, как обычно пишут ученицы колледжей, местами скорописью. Почерк был красивый и четкий, но и здесь сказывался задорный характер Рэн.
«Не знаю, что думать о нашей встрече. Может быть, считать ее странной игрой судьбы?.. Вот уже год прошел с тех пор, как я впервые встретила вас на заводе. Быстро, как сон, как краткое мгновенье, пролетел он для тоскующей девушки с гор...»
Внезапно Синъити почувствовал, что в комнате кто-то есть, и поспешно сунул руку с письмом за ворот кимоно. В дверях стоял Накатани и смотрел на Синъити. Руки у него были бессильно опущены. Едва передвигая ноги, он подошел к столу и тяжело опустился на стул. Сжимая в руке письмо Рэн, Синъити осторожно перевел дыхание. На мгновенье ему почудилось, будто совсем рядом он слышит грудной, переливчатый смех Рэн.
Накатани некоторое время молчал, затем, повернув голову к Синъити, проговорил:
— Икэнобэ-кун! А ведь странная у нас профессия — техник...
Синъити, приподняв голову, с удивлением взглянул на своего начальника. Ему не приходилось слышать, чтобы мастер выражался так туманно и неопределенно. Накатани никогда не болтал попусту, никогда не повышал голоса, поддаваясь минутному раздражению. Товарищи по цеху не раз, бывало, подтрунивали над Синъити, намекая на его отношения с Рэн, и только Накатани ни разу не позволил себе ни малейшей шутки по этому поводу. И всё-таки Синъити знал, что Накатани лучше других известно о том чувстве, которое связывает его с Рэн.
— И для чего, спрашивается, мы старались?..— снова проговорил Накатани.
Он ничего не сказал о том, что все его чертежи только что сожгли, и Синъити никак не мог сообразить, о чем говорит мастер. Да, они работали, работали, как им внушали, ради «победы». Но если вместо победы наступило поражение, так тут уж ничего не поделаешь, думал Синъити. Он привык к тому, что работал, получал за это заработную плату, а до остального ему не было дела. И поэтому теперь он не понимал смысла слов Накатани.
— Если бы Япония победила, Накатани-сан получил бы награду, непременно получил бы...
— Ах, вот как... Если бы победила... — Накатани закрыл лицо руками.
А ведь то, что война проиграна, не должно было быть для него неожиданностью. У него, техника-специалиста, уже примерно с середины войны сложилось свое личное мнение относительно дальнейшего хода военных действий. Правда, до сих пор Накатани по-настоящему не задумывался над тем, сколько людей убито оружием, которое он создавал, кто эти убитые и почему они должны были быть убиты. Он считал, что работает во имя расцвета науки, во имя технического прогресса, и пытался сохранить душевное спокойствие с помощью туманных соображений насчет того, что наука — высшее призвание человека. Но теперь, когда погибло всё, что составляло предмет его гордости, Накатани вспомнил о многих и многих своих друзьях и знакомых, может быть, даже более одаренных, чем он, павших жертвами войны. Война проиграна — значит, гибель их была напрасной? Накатани понимал и в то же время отказывался понимать это. Война? Да что же это такое — война? Неужели мы, люди, всего лишь простые пешки, ко-торыми война распоряжается по своему произволу?
- Знаете, Накатани-сан, — понизив голос, начал Синъити, - хоть Япония и проиграла войну, а я, признаться, не слишком нечалюсь об этом... — Он сказал что не просто для того, чтобы утешить мастера, — эта мысль давно, еще с самого начала войны, таилась где-то в глубине его сознания. Хотя Синъити всю свою жизнь вынужден был заниматься изготовлением оружия, в душе он считал войну преступлением.
В комнату кто-то вошел. Синъити настороженно оглянулся, но, увидев Араки, успокоился.
— Я не одобряю войны... — продолжал он.
Араки, казалось, был сильно не в духе. Схватив одно из зеленых яблок, валявшихся на постели, он резко сказал:
— Поздновато теперь толковать об этом... Когда миллионы китайцев перебиты...
И Синъити, и Накатани удивленно взглянули на него. Повернувшись к ним сутулой спиной, Араки грыз яблоко. Синъити поразила горячность Араки. Он вспомнил, что однажды Накатани рассказывал ему о старшем брате Араки, который был коммунистом, долгое время находился в тюрьме и умер там во время войны.
— Едва удалось их успокоить... — Араки сердито начал рассказывать о переполохе в третьем общежитии. Слушая его, Накатани время от времени сочувственно кивал головой, но видно было, что его больше занимали собственные переживания.
— Ну, директор тоже хорош! Распускать такие провокационные слухи! Как это назвать? — говорил Араки.
Слово «провокационные» было новым для Синъити. Но сейчас он не стал задумываться над этим — его мысли были заняты письмом Рэн. Всё же Синъити заметил, что хотя Араки и казался рассерженным, однако настроение у него было приподнятое и по его виду нельзя было сказать, что он хоть сколько-нибудь огорчен тем, что война проиграна.
Араки то барабанил пальцами по столу, то, повернувшись к окну, поднимал штору.
— Накатани-кун, ты помнишь текст Потсдамской декларации?— спросил он после небольшой паузы.— Как это передавали по радио?.. Я помню, но не точно. Ты не помнишь, Икэнобэ?
Но Синъити не помнил. Накатани, молча смотревший на Араки, открыл ящик стола, вытащил оттуда блокнот и, достав одну из лежавших в нем газетных вырезок, протянул ее Араки: — Это? — У Накатани была привычка собирать и хранить всякий материал, кото рый мог впоследствии «пригодиться». — Вот-вот, это самое.
Отвернувшись к окну, Араки углубился в чтение. Некоторые фразы он читал вслух:
«Мы не стремимся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация...»
— Ну да, правильно, так и есть... — он бросил вырезку на стол.— Надо будет хорошенько прижать Жабу-он усмехнулся. Накатани по-прежнему молчал, Синъити взял со стола вырезку и начал читать: «Японское правительство должно устранить все препятствия к возрождению и укреплению демократических тенденций среди японского народа. Будут установлены свобода слова, религии и мышления, а также уважение к основным правам человека...»
Он перечитал это место еще раз, но слова «свобода мышления» производили впечатление чего-то неуловимого, как воздух. До сих пор он не задумывался над своим образом мыслей и потому не замечал, ущемляют свободу его «мышления» или нет... «Основные права человека»? Права человека? Основные? Что это означает? Синъити никогда еще не приходилось читать по-японски подобных слов. За ними вставало что-то безграничное, необъятное, как морской простор. Покачав головой, он положил вырезку обратно на стол.
- У компании тоже, по-видимому, нет еще никаких определенных планов... — как будто с усилием заговорил, наконец, Накатани.
Оба мастера принялись обсуждать дальнейшую судьбу завода.
— Нет, завод непременно опять будет работать! Разве что Япония перестанет существовать... Ведь такого оборудования, какое производит «Токио-Электро», не выпускает ни одно предприятие в стране. Вопрос только в том, кто теперь будет хозяином завода? Если союзники...— говорил Араки.
В его речи встречались такие слова, как «Европа», «Сталин»... Синъити с напряженным вниманием прислушивался к этим словам. Но многое всё же оставалось для него неясным, — Араки и сам, видимо, недостаточно разбирался в происходящих событиях.
На дворе появились опоздавшие на поезд девушки из третьего общежития. С корзинками и мешками на спине, они спешили занять очередь за билетами.
Что станет с ним, думал Синъити, если завод не возобновит работу? Что будет со всей страной? Синъити смотрел в окно, он чувствовал у себя на груди письмо Рэн. Над вершинами горных хребтов уже плыли белые осенние облака... Временами Синъити чудилось, будто
откуда-то издалека, точно сквозь сон, до него доносится смех Рэн. Он испытывал страшную слабость; непонятная тоска и ощущение непрочности всего окружающего охватили его.
Глава вторая
ЛЮДИ С ГОР
На рассвете, когда едва обозначились гребни скалистых кряжей и сквозь густые колеблющиеся волны тумана начали смутно вырисовываться извилины и складки окрестных гор, в расстоянии приблизительно километра от поселка Торидзава, у высокого скалистого выступа, нависшего над узкой глубокой долиной, стояла запряженная волом повозка.
Горы кругом были покрыты буйно разросшимся лесом. Время от времени из-за уступа появлялся человек в крестьянской одежде. Человек переносил на спине ящики и грузил их на повозку. Коричневой масти вол, мокрый от сырости, помахивал хвостом и изредка негромко мычал, но тяжелый, насыщенный влагой воздух приглушал все звуки.
Все пять поселков, раскинувшиеся вдоль берега реки, казалось, еще спали, окутанные плотным утренним туманом.
Гребни гор, кольцом обступивших поселки, начинали алеть в лучах утренней зари только после того, как вершина Ягатакэ отчетливым силуэтом обозначалась на фоне неба. Поэтому казалось, что утро здесь наступает поздно. Из всех пяти прибрежных поселков самым отдаленным был поселок Торидзава, приютившийся среди высоких глухих гор.
Поселки не проходили один на другой. На каждом сказывался характер местности. Ками-Кавадзои и Симо-Кавадзои — два поселка, расположенные у шоссе, производили впечатление старых, обжитых селений. На главной улице теснились маленькие магазинчики, в которых шла торговля самым разнообразным товаром — от табака и мануфактуры до соли и медикаментов; были здесь и рыбные лавки, где покупателям предлагали пре-
имущественно соленую рыбу, и мясные лавки, торговавшие кониной; сапожная мастерская, парикмахерская, бакалейные лавчонки... В Симо-Кавадзои имелась даже начальная школа, а деревенская управа помещалась в трехэтажном здании европейского типа. У реки, кровля к кровле, расположились рядышком маленькая фабрика по обработке коконов и маленький лесопильный завод, не расширивший производства даже за годы войны, так как в этом районе почти не было леса, годного для постройки судов. И фабрика, и завод, прижатые к реке горами, разместились на узкой полоске берега. Оба поселка были самыми большими и по количеству дворов. Чтобы добраться до поселка Торидзава, нужно было, минуя Симо-Кавадзои, свернуть с шоссе вправо и, поднимаясь всё выше и выше, углубиться в горы километра на два. Дорога шла среди обработанных участков, лепившихся ступеньками по уступам гор, извивалась между обнаженными пластами красной глины, на которых не росли даже дикие полевые травы, пересекала узкие болотистые долины и то вдруг поднималась вверх, то устремлялась вниз, и ущелья, где лежали огромные каменные валуны и круглый год царили мрак и сырость. Зимой, когда выпадал снег, по этой дороге нельзя было пробраться без высоких резиновых сапог.
Там, откуда виднелась далекая вершина горы Бодзу-яма, болотистое ущелье расступалось и открывался вид па поселок с его соломенными и деревянными крышами, с выбеленными стенами амбаров, возвышавшимися над каменными оградами. Домики поселка, насчитывавшего около ста тридцати дворов, тесно прижимаясь друг к другу, сбегали по склонам гор к долине.
В этот ранний час поселок, расположенный на высоте девятисот метров над уровнем моря, совершенно тонул и густом тумане. Однако наверху, у скалистого выступа, шла работа — на повозку грузились ящики с консервами, мешки и рогожные тюки, жестяные бидоны, наполненные, по-видимому, масло'м, и другие необычные для этих глухих мест продукты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46