А он-то ждал, чтобы люди на заводе Кавадзои сами собой превратились в сознательных борцов! Больше того — он испытывал недовольство из-за того, что они сразу не сумели стать такими!
— О! Араки-сан!— воскликнул вдруг какой-то высокий худенький юноша в рваном синем свитере, налетев на Араки. — Когда вы приехали?
Араки смотрел на юношу, в облике которого еще сохранилось что-то совсем детское, но так и не вспомнив его фамилии, кивнул ему головой. Араки догадался, что это был один из учеников, работавших под его руководством в токарном цехе завода Ои. Но как его звали?..
— Слышали речь Кюити Токуда?
— Да.
— А мы всей ячейкой на митинг пришли! — с оттенком гордости сказал юноша; его глаза под выпуклым лбом блестели.
— Ячейкой?
Араки поразился. Он знал, что означает слово «ячейка». Что же, неужели этот совсем юный паренек — коммунист? И говорит об этом открыто, как о чем-то совершенно естественном!
— Да, у нас есть ячейка. И профсоюз тоже. Мы уже добрались до этой ступени... Вначале хозяева и администрация завода сговорились и хотели было сами создать на заводе профессиональную организацию... — быстро рассказывал юноша, откидывая со лба прядь волос.
Оказалось, что после того как был создан навязанный сверху профсоюз, на заводе начала работать коммунистическая ячейка, едва насчитывавшая вначале десять человек. По инициативе коммунистов была созвана межцеховая конференция выборных представителей от рабочих. Конференция проходила под лозунгом борьбы за повышение заработной платы и закончила свою работу созданием независимой профессиональной организации, которая продолжает работать и поныне.
— Ну, вы молодцы...
— Да, начало неплохое.
Глядя на это смелое, оживленное лицо с острым подбородком, Араки вспомнил: ну да, конечно, он еще ходил проведывать этого паренька куда-то — кажется, в район Мэгуро, когда тот болел бронхитом и не являлся на работу.
— Ну, как теперь твое здоровье?
— Спасибо, хорошо, — слегка смутившись, ответил юноша и опустил глаза, но тотчас же снова взглянул на Араки. — Извините, я должен с вами распрощаться. Мне нужно идти на заседание комитета профсоюза...—Он поклонился и добавил:—Приходится всё время и наблюдать, и помогать. Очень уж сознание неразвитое...
Несколько минут Араки рассеянно смотрел вслед юноше; тот побежал по направлению к заводу, и комья мерзлой земли разлетались во все стороны из-под его гэта.
Араки так и не припомнил, как звали паренька, но теперь это уже не имело значения. Самое важное заключалось для него в этой фразе, сказанной напоследок пареньком: «Очень уж сознание неразвитое...»
Спустя несколько часов Араки сошел с электрички на станции Ёёги. Он весь, с головы до ног, был покрыт серой пылью. Остановившись под мостом напротив здания станции, он развернул клочок бумаги, на котором был нарисован план местности, некоторое время рассматривал его и затем перешел через переезд.
Сам не зная почему, Араки очень спешил. Прямо с завода он направился в квартал Канда и купил там около двух десятков книг в бумажных переплетах, изданных просто, скромно, без украшений. Это были «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке», «Об основах ленинизма»... Раздобыв напоследок брошюру «Что надо знать о профсоюзах?», Араки на обложке прочел адрес, где она была издана, и пошел туда — в главный штаб коммунистической партии.
Искоса поглядывая на совсем еще новенькую вывеску «Центральный комитет коммунистической партии», Араки несколько раз прошелся перед ветхим зданием, напоминавшим кинотеатр.
— Мне нужна тридцатая комната... — обратился он к дежурному.
В вестибюле было много народу. Здесь были люди, по виду похожие на рабочих — в солдатских рубашках или в поношенных пальто; железнодорожники в форменных куртках, по-видимому, служащие государственных железных дорог, и тут же рядом — какие-то люди
в сдвинутых набок беретах, вероятно артисты. В глубине виднелась полутемная комната с земляным полом. Там тоже было полно народу.
Араки уже собирался уходить и затягивал шнурки своего рюкзака, когда какой-то человек быстро подошел к нему и дотронулся до его плеча.
— Вот и опять повстречались!
Это был адвокат Обаяси, с которым Араки познакомился в поезде. Улыбаясь уже знакомой Араки застенчивой улыбкой, он поднес руку к козырьку кепи. Удивительное дело—адвокат держался совершенно непринужденно и, по-видимому, чувствовал себя здесь, как дома.
— Получили литературу?
Пока Араки подыскивал слова для ответа, адвокат Обаяси представил его двум споим спутникам, и один из них вдруг порывисто схватил Араки за руку.
— Так это вы — Тосио Араки? А я... Меня зовут Ма-сару Кобаяси. Я сидел в тюрьме с вашим братом...
Кобаяси был без пальто, в черной тужурке, которая топорщилась на нем. По темному, заросшему редкой бородкой лицу трудно было сразу определить возраст этого человека. От волнения щека его нервно подергивалась, глаза за стеклами очков блестели.
— Выйдем, поговорим по дороге... — произнес он. Адвокат Обаяси пошел вперед, и все направились
к скамейкам, стоявшим в аллее. Второй спутник Обаяси, одетый в солдатскую форму, был человек лет тридцати, по виду — рабочий. Его представили Араки как товарища Огути с трубопрокатного завода «Тоё». Все четверо уселись на скамейку. Араки, растерявшись, даже не сообразил, что завод «Тоё» — это и есть тот огромный завод, который стоит на берегу озера Сува, рядом с заводом Кавадзои.
Обаяси расспросил по очереди Араки и Кобаяси о положении на заводе Кавадзои.
— Вот они первые начали борьбу за повышение заработной платы... — сказал Обаяси, улыбаясь и указывая на человека в солдатской форме.
— Да, завтра, если получим от компании отрицательный ответ, начинаем забастовку.
Кобаяси, руководивший борьбой рабочих на трубопрокатном заводе «Тоё», приехал сейчас в главное правление компании вместе с Огути, представителем от рабочих. Кобаяси, как видно, хотелось о многом поговорить с Араки, рассказать ему о покойном брате, но для этого не было времени. Поэтому, обращаясь к Араки, он Сказал только:
— Да, вот и на фабрике в Симо-Сува, рядом с вашим заводом, тоже народ начинает подниматься, требует повышения заработной платы... В такой обстановке создание профессиональной организации — явление закономерное.
Араки смотрел вдаль, на долину, видневшуюся сквозь деревья аллеи. Здесь тоже повсюду заметны были следы разрушений; над землянками, где ютились люди, поднимался дымок.
Араки казалось, что кругозор его расширяется. Всё это время он думал только об одном своем заводе, а оказывается там, среди леса труб, обступивших озеро Сува, уже начинало разгораться пламя.
Отсюда, из центра партийной жизни, открывались неожиданно широкие горизонты. Подумать только, что еще так недавно, в вагоне ночного поезда, он познакомился с Обаяси, который сейчас громко смеется чему-то рядом с ним... Это случилось всего лишь несколько часов назад, а Араки казалось, что с тех пор прошел по меньшей мере год...
Славное яблочко, румяное яблочко...
Растянувшись на циновках, Дзиро Фурукава пел, постукивая ногами по стенке.
На сердце у него было тяжело. Казалось, в горле Фурукава не хватает какой-то струны: когда он брал самую высокую ноту, голос его срывался на комариный писк. Время от времени он приподнимал голову, бросая исподлобья быстрый взгляд на Икэнобэ, и снова принимался стучать ногами в стенку.
К румяному яблочку приблизила гу-у-убки-и...
Синъити сидел за столом у противоположной стенки и упорно не оборачивался. Заткнув пальцами уши, он читал книгу.
Дзиро только что вернулся домой; по дороге, где-то в переулке, около вокзала станции Ками-Сува, он
выпил сакэ. Сейчас Дзиро лежал на циновках в своей военной одежде — другой у него не было, —рваная рубаха задралась, открывая голый живот. Когда ему надоедало петь, он начинал пристально разглядывать потолок. Иногда коричневатые зрачки его неподвижно устремлялись в одну точку, и Дзиро па мгновенье затихал, словно прислушиваясь к чему-то, но уже в следующий миг брови его печально ползли вниз, губы начинали дрожать, на глаза набегали слезы и текли по щекам, падая на заложенные под голову руки.
Застекленные сёдзи дребезжали от порывов ветра. Был четвертый день нового года, завод не работал. Тучи низко нависли над землей, и каждый день с вершины Ягатакэ холодные зимние шквалы обрушивались на сплошь затянувшееся льдом озеро Сува.
О, Дзиро отлично понимал, почему этот черт Икэно-бэ не поехал в нынешнем году домой к родителям в' Токио, хотя в его распоряжении была целая неделя. Да, да, Дзиро всё отлично понимал, и именно поэтому досада разбирала его еще сильнее.
Он и всегда был такой, этот Икэнобэ. Вечно корпел то над стихами, то над романами... Разве такому понять, что у Дзиро на душе?
А всё потому, что он не побывал на войне...
Таков вывод, к которому приходит Дзиро.
Икэнобэ тоже призывали в армию, но по состоянию здоровья — у него были больные легкие — отправили обратно. Он не успел пройти даже предварительного трехмесячного обучения.
И когда Дзиро приходит к такому выводу, ему начинает казаться, что он один-одинешенек в целом свете, и желание бежать куда-то, выкинуть что-нибудь отчаянное, дерзкое охватывает его с такой силой, что он начинает бояться самого себя. Глаза его расширяются, точно он сопротивляется этому безумному желанию, и Дзиро снова начинает стучать в стенку ногами.
К румяному яблочку... приблизила гу-у-убки... Безмолвно синее небо...
Заткнув уши пальцами, Синъити сидит, нагнувшись над столом так низко, что почти касается книги носом. Он читает «Развитие социализма от утопии к науке». За
эту неделю в его сознании произошла целая революция. Он и не подозревал до сих пор, что мир так устроен.
«В то время как над Францией проносился урагай революции, очистивший страну, в Англии совершался менее шумный, но не менее грандиозный переворот».
Текст был трудный, но те места, в которых ему удавалось разобраться, поражали Синъити. Впервые в своей жизни он столкнулся с подобными мыслями — они были такие же точные, без единого лишнего винтика, как его токарный станок. Неоспоримая, великая истина сияла со страниц этой книги, истина такая всеобъемлющая, такая глубокая, что трудно было даже постигнуть ее сразу.
«...совершался... грандиозный переворот. Пар и новое машинное производство превратили мануфактуру в современную крупную промышленность...»
Мануфактуру? Что это такое — мануфактура? ...Яблочко ни слова не промолвило в отве-е-т...
— Послушай! — не выдержав, крикнул Синъити. Раздирающее уши пение не прекращалось:
Безмолвно синее небо...
— Послушай! — Синъити поднялся и, подойдя к хи-бати, в котором давно уже не теплилось ни уголька, присел на корточки. — Так же нельзя! Только и знаешь, что напиваться!
Вместо ответа Дзиро лишь иронически усмехнулся и усердно забарабанил ногами в стенку. В глазах Синъити, голова которого в последнее время была полна высоких мыслей, товарищ выглядел в эту минуту таким маленьким, жалким, таким неразумным, что даже ЗЛОСТЬ брала при взгляде, па пего. Ему представлялось, будто это не Фурукана, а он сам, такой, каким был еще вчера, валяется сейчас здесь на полу, и досада разбирала Синъити еще сильнее.
«Если мы, рабочие, не выйдем из подобного состояния, то все самые великие истины так и пропадут для нас без всякой пользы, а жизнь по-прежнему будет полна обмана и горя...» — думал он.
— Ты бы лучше тоже позанимался немного, а?
Синъити взглянул в угол комнаты. На сложенном у стенки казенном матраце валялись старые газеты,
трусы, ящичек для завтрака. Там же были брошены книги, купленные Араки в Токио: «Наемный труд и капитал», «Развитие социализма от утопии к науке». Видно было, что ни одну из них даже не раскрывали.
— Нам нужно быть сознательнее! Ведь перед нами страшный враг — капитализм! А тем, что ты будешь пьянствовать, — ничего не изменишь.
Дзиро внезапно перестал стучать ногами.
— Мы совсем не понимали, как на самом деле устроена жизнь... Вот почему нас убивали на войне, сжигали наши дома. А мы всё еще не можем сообразить, что к чему, — говорил Синъити.
— Что ты болтаешь? — Дзиро порывисто поднялся и сел на циновках. Он покраснел, как будто Синъити нанес ему тяжелое оскорбление. — Ты не был на войне, так и не знаешь, что такое война. Что ты тут мелешь?.. Война —это, знаешь ли, геройство, это серьезнее, чем ты думаешь!.. — запальчиво выкрикивал он.
Фурукава до сих пор еще не сумел осмыслить и понять всё то, что пришлось ему испытать на войне. Только одно ощущал он совершенно ясно — бесчисленные рубцы от ран, изуродовавшие и тело его, и душу, боль от этих ран, ничем не смягченную, не успокоенную. Ради чего всё это было?
Иногда ему казалось, что ради императора, иногда — ради родины, иногда — просто ради того, чтобы остаться в живых. Но аргументы эти были весьма шаткими — стоило только подумать о них серьезно, как они тотчас же теряли всякий смысл, и жить становилось тогда совсем невыносимо.
Когда Дзиро оставался наедине с самим собой и заглядывал себе в душу, эти неясные соображения вовсе исчезали, он окончательно терял почву под ногами и чувствовал себя заброшенным и беспомощным, как бумажный змей, у которого оборвалась бечевка.
— Что ты тут болтаешь? Я на свои деньги пью! Нечего меня учить!
Бросив угрюмый взгляд на Синъити, который сидел молча, с помрачневшим лицом, Дзиро встал, сорвал с вешалки шинель и, тяжело ступая, вышел из комнаты.
Дзиро залпом осушил два стакана сакэ подряд. Его пробирала сильная дрожь.
Он сидел в маленькой закусочной, занимавшей меньше четырех квадратных метров; около него на земляном полу стоял кирпичный хибати. За соседним столиком посетителей не было.
Район вокзала был одним из наиболее оживленных кварталов поселка Ками-Сува. На боковых улочках, тянувшихся от вокзальной площади, теснилось вперемежку со зданиями гостиниц множество ресторанчиков и баров. Между ними ютились совсем крохотные заведения, наподобие того, в котором сидел сейчас Дзиро,— убогие грязные закусочные;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46