Вот на этой-то почве и произрастал рядившийся в пышные фразы либерализм со всеми присущими ему чертами.
Однако в настоящий момент неотложные, практические вопросы занимали Кинтаро гораздо больше, нежели разговоры о военном поражении Японии.
— Как же быть? У меня ведь тоже имеется некоторое количество акций... Что теперь будет с ними, как вы полагаете? — заговорил Кинтаро о главном. — Разу-
меется, я уже ни на что не рассчитываю, но все же... Он сидел, опираясь локтем на стол, подперев подбородок рукой. Деланная улыбка, за которой он пытался скрыть мучившую его тревогу, не сходила с лица Кинтаро.
— Какие у вас акции? — с грубой прямолинейностью спросил директор, состроив презрительную мину. Это было всё-таки чертовски провинциально — держать акции в нынешние времена!
— Разные... Есть «Тайваньский сахар»...
— Ну, эти... Эти теперь уже в счет не идут... Даже правительство и то навряд ли сможет их обеспечить...— безжалостно отрезал директор, оглядываясь на Такэно-ути, который, позавтракав на кухне, входил в комнату.
Выражение лица Сагара явственно говорило, что при нынешней ситуации вопрос об акциях не стоит и обсуждать.
Такэноути подошел к столу, но, желая показать, что знает свое место, не сел на стул, а опустился на корточки. Затем он вытащил из кармана трубку, насыпал в нее мелко накрошенный табак, закурил и тихим голосом, с сочувственно понимающим видом обратился к директору:
— У господина Торидзава много этих акций... тысяч на семь или на восемь... не так ли, господин?
За дверью послышались чьи-то шаги, но никто из сидевших за столом не обратил на это внимания.
— Кхе, кхе... — обернувшись к Такэноути, Кинтаро утвердительно кивнул головой. Он продолжал улыбаться, но его худая рука, подпиравшая подбородок, заметно дрожала.
Первой в гостиную стремительно вошла Рэн. Казалось, она только с трудом удерживается от смеха и вот-вот расхохочется.
— Добро пожаловать!—Подойдя к столу, она поклонилась директору, но тотчас же отвернулась и закрыла лицо ладонями. В светлом кимоно с узким лиловым поясом, завязанным сзади бантом, гладко причесанная, с уложенным на затылке узлом волос, она выглядела гораздо более юной, чем на заводе.
А, это, очевидно, та самая девушка.... Сагара, как
будто узнав Рэн, кивнул в ответ. Следом за Рэн в комнату вошел стройный молодой человек в офицерском мундире.
— О, кого я вижу! Комацу-кун! — Директор даже слегка привстал с кресла.
Офицер был в фуражке без кокарды, без погон и без сабли, но всё на нем было с иголочки — и новый мундир, и блестящие коричневые краги, и такая же кожаная офицерская сумка. Это был красивый молодой человек, с правильными чертами лица и быстрыми глазами. По-военному отпечатывая шаг, он подошел к директору и, подняв руку к козырьку фуражки, громко отрапортовал:
— Поручик Нобуёси Комацу. Только что прибыл. Покрыл себя несмываемым позором, ибо остался в живых несмотря на поражение императорской армии!
Он отступил на шаг, четко повернулся па каблуках и, обратившись сначала к хозяину, а затем к Такэноути, повторил то же самое, с такой же точно интонацией.
После этой церемонии он сел на стул между Кинтаро и директором, и тут Рэн, не выдержав, звонко расхохоталась. Она крепилась, стараясь не рассмеяться, еще когда входила в гостиную. Пять минут тому назад Комацу, встретив ее и невестку в прихожей, проделал, обращаясь к каждой из них, те же движения, сопровождая их теми же словами. И когда без малейших изменений он всё это повторил в гостиной, она уже не могла больше сдерживаться и, уткнувшись лицом в спинку кресла, в котором сидел брат, вся тряслась от смеха.
— Ну, ну... — как бы призывая Рэн к порядку, оглянулся на нее Кинтаро. Рэн, вся красная, подняла голову.
— Нобуёси-сан... такой смешной!.. Ну кому сейчас нужны такие слова! — ничуть не смутившись, заявила она.
Кинтаро слегка встряхнул сестру за плечи, но она всё продолжала смеяться. Наконец, еще раз искоса взглянув на Комацу, который, отвернувшись, неподвижно смотрел куда-то в пространство, Рэп, зажав рот рукой, выбежала из комнаты.
— Неугомонная девчонка, никакого сладу с ней нет! Она у нас младшая в семье, избаловали... — с той же неизменной улыбкой начал извиняться хозяин дома.
Директор тоже смеялся. Такэноути хохотал громче и бесцеремоннее всех.
— Вам пришлось многое пережить. Рад видеть вас целым и невредимым, — обратился директор с традиционным приветствием к Комацу.
— Благодарю вас, — Комацу подчеркнуто резким движением склонил голову, потом лицо его снова как бы окаменело. Он даже не пошевельнулся — ни когда Рэн, уткнувшись лицом в спинку кресла, старалась удержаться от смеха, ни когда она расхохоталась и выбежала за дверь, — он всё продолжал смотреть прямо перед собой, важно и сосредоточенно.
Вошла хозяйка с подносом в руках и подала чай. Торидзава что-то тихо, будто выговаривая, сказал жене и снова заулыбался гостям. Нарушенная было беседа возобновилась.
— При нынешнем положении дел даже наличные деньги не гарантированы от случайностей, — заметил Такэноути. — Следует обязательно ждать инфляции... — с непроницаемо-равнодушным видом прибавил он, когда Кинтаро быстро повернулся к нему.— Правильно я говорю, господин директор?
Директор, откинувшись на спинку глубокого кресла и склонив голову на руку, кивнул в знак согласия. Комацу сидел всё так же неподвижно и продолжал молчать. Нобуёси Комацу принадлежал к родовитой семье местного дворянства и приходился родственником, правда дальним, Кадокура. Семья Комацу, жившая в поселке Самбоммацу, владела небольшим поместьем, однако сам он не занимался сельским хозяйством. Окончив колледж, Комацу начал службу на фабрике Кадокура, но очень скоро был зачислен добровольцем в армию. Когда на фабрике разместился эвакуированный завод компании «Токио-Электро», за Комацу было сохранено место начальника общего отдела, и жалованье ему выплачивалось по-прежнему. Таким образом, находясь в армии, он, по существу, имел двойной доход.
За три года Комацу благополучно дослужился до чина поручика. Всё это время он находился в префектуре Тиба, перемещаясь вдоль линии морского побережья.
Его «работа» заключалась в подготовке площадок для строительства оборонительных сооружений в
прибрежных городках и поселках. Для этого он разрушал дома мирных жителей, направляя па них танки. Он реквизировал лодки у местных рыбаков для строительных батальонов, бесцеремонно хозяйничал на станциях частных железнодорожных линий, набирал женские «добровольческие» отряды для земляных работ на строительстве военных объектов и, встречая смазливых девушек, не останавливался даже перед насилием. Когда Комацу руководил строительством помещений для командиров частей, в его ведении находился интендантский склад, и он нередко запирался в нем на сутки, а то и больше, и устраивал кутежи и попойки. Словом, это был один из тех молодых офицеров, которых совершенно развратила обстановка «содружества» военных и местных гражданских властей. По окончании войны Комацу поехал в Токио, и так как он, в отличие от большинства военных, сравнительно хорошо ориентировался во всех изменениях политической ситуации и в настроениях высших военных кругов, то ухитрился довольно быстро для офицера демобилизоваться и вернуться домой.
— Самое выгодное сейчас — это материальные ценности...— хрипло прошептал Такэноути, приближая к Кинтаро свое белое, как у женщины, лицо с маленькими глазками, поблескивающими из-под припухших век.— Война кончилась, и отмена контроля, можно сказать, дело решенное. Вот почему теперь самое главное — это материальные ценности. Всё равно какие — древесина, дома, ткани, обмундирование... Да и не только это. Лесные угодья тоже хорошо иметь, потому что цены на лес поднимутся... Земля? Землю — тоже, тем более, когда будет отменена система военных поставок...
Неожиданно в разговор вмешался Комацу.
— Земля будет конфискована, — не меняя позы, произнес он, по-военному отчеканивая слова. — Я слышал об этом вчера, когда выезжал из Токио. Одним из союзников является Советский Союз. Советский Союз будет настаивать на проведении этой самой «демократической революции», и вся помещичья земля будет конфискована.
Он резко оборвал свою речь, словно говоря: «Я кончил», — и продолжал сидеть в кресле всё с тем же непроницаемым лицом, как бы предоставляя собеседникам верить или не верить его словам.
— Не может быть?! — блеснул глазками Такэноути, но Комацу не удостоил его ответом. Директор, казалось, тоже услышал нечто новое для себя, а с лица хозяина сразу исчезла улыбка.
— Не может быть! — снова воскликнул Такэноути.— Правда, ходили слухи, будто обязательные поставки помещику будут отменены, но чтобы всю землю... — Слова Комацу никак не укладывались у него в голове.— Да ведь в самой Америке тоже существует собственность на землю... Правильно я говорю, господин директор?
Директор неопределенно хмыкнул и покачал головой. Он и верил и не верил этому удивительному сообщению. И Сагара, и Торидзава, и Такэноути были настолько поглощены своими мыслями, что не заметили, как сам виновник переполоха Нобуёси Комацу незаметно вышел из комнаты.
Плотно сдвинув сёдзи, опустившись на циновки, Рэн читала письмо.
Когда она выбежала из гостиной, почтальон как раз принес почту, и девушка мигом заметила среди пачки газет и писем белый квадратный конверт — письмо Икэ-нобэ.
Комната Рэн была угловой и выходила на террасу. Лучи солнца, проникавшие сквозь сёдзи, пригревали еще совсем по-летнему. Вокруг Рэн были разбросаны клубки оранжевой и белой шерсти, вязальные спицы, приложения к женским журналам: она вязала свитер. Но сейчас Рэн, казалось, не замечала беспорядка.
Несколько мгновений она сидела неподвижно, словно застыв. Потом подняла голову и устремила взгляд на дрожащие тени спутанных ветвей деревьев, которые плясали по ярко освещенным солнцем сёдзи. Сложив руки на коленях, Рэн, как всегда в минуты напряженного раздумья, нахмурившись, смотрела прямо перед собой широко раскрытыми, немигающими глазами и ничего не видела.
Два листа белой почтовой бумаги были испещрены четкими, слегка округлыми иероглифами. Они так аккуратно и так ровно следовали друг за другом, что казались напечатанными, и это почему-то смущало Рэн. Она
нерешительно сложила письмо точно по линиям сгибов, но тут же порывистым движением снова развернула.
— Нет, я все-таки должна узнать, что у него на сердце!
«Я был очень поражен, прочитав ваше письмо. И в то же время какой-то голос говорил мне, что удивляться не следует. У меня было такое ощущение, что это — судьба и случилось то, что должно было случиться. Я был очень счастлив, я совсем растерялся от этого неожиданного счастья. Сначала я просто не знал, что же мне теперь делать, что предпринять, — так я обрадовался. Но, странное дело, вместе с чувством радости меня охватило ощущение какой-то печали... В конце августа я вернулся домой, в Токио, почти целую неделю носил ваше письмо с собой и думал, думал...
Скажу прямо. Если вы меня любите, то знайте, что я люблю вас гораздо сильнее. В ту ночь в больнице я почти до рассвета не мог сомкнуть глаз... И чем больше я размышлял, тем неотступнее преследовал меня вопрос— достоин ли я вашей любви? И я не мог сразу дать на него ответ.
Знаете ли вы меня? Уж, конечно, меньше, чем я вас, по крайней мере, так мне кажется.
Ведь я очень робкий, неуверенный в себе человек. Поэтому-то я всегда старался казаться решительным и твердым. И как только подумаю, что вы, которую я так люблю, в конце концов сами поймете это, — мужество покидает меня...»
Рэн перевела глаза с письма на циновку. На какую-то долю секунды ей почудилось, что с выцветшей циновки на нее смотрит Синъити. Она будто видела его своеобразное нервное лицо с густыми прямыми бровями.
Но следующие строки неприятно поразили ее:
«Однако прошу вас, не поймите меня превратно. Дело вовсе не в том, что вы из богатой семьи и получили хорошее образование. Этого я не боюсь, хоть я и сын простого плотника-бедняка и окончил всего шесть классов сельской школы. Но мне кажется, что я достаточно занимался самообразованием и в этом отношении ни в чем не уступаю вам. По-моему, самое главное — это быть хорошим, достойным человеком. Я считаю, что там, где речь идет о высоком чувстве любви, разница в имущественном положении не может иметь никакого значе-
ния. Так что, поверьте, этого я нисколько не боюсь...»
«Вот это и неправда», — подумала Рэн. — «Этого я не боюсь» — весь тон письма свидетельствовал как раз об обратном. И всё же содержание этих строк задело ее, как будто ей нанесли незаслуженную обиду.
Рэн читала и перечитывала письмо, но так и не поняла, чего же хочет Синъити. Каждая строчка была написана ровным почерком, аккуратными иероглифами, но нерешительность Синъити сказывалась во всем, и было неясно, что же он в конце концов решил.
Он писал об ужасных разрушениях в Токио и о том, как был потрясен, когда, приехав домой, увидел всё это. Писал, что Насмотрелся на американских солдат, на джипы, в которых они разъезжают... О том, что завод в Кавадзои, возможно, снова будет работать и что, если бы это сбылось, то он с радостью вернулся бы опять на завод... Писал и о том, что прочитал за последнее время множество брошюр и памфлетов: «Еженедельный вестник», «Истинные причины поражения Японии», «Америка и демократия» и многие другие. «Мне хотелось бы теперь хорошенько разобраться в том, что такое «демократия», по-серьезному заняться этим. Я всегда, еще задолго до капитуляции, осуждал войну, а теперь и вовсе проникся отвращением к военной клике...»
Всё это не интересовало Рэн. Ей было просто обидно, что Синъити сейчас думает не о ней, а о таких вещах...
«А я-то готова была после первого же его письма ехать в Токио, чтобы увидеться с ним...»
На террасе послышались чьи-то шаги. Рэн догадалась, что это Нобуёси Комацу, навестив бабушку, направляется теперь к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46