.. Конкретное — имеющее форму, реальное...»
Объяснения в словаре тоже были трудны для понимания, но зато те строчки, в которых Дзиро сумел разобраться, производили удивительное впечатление — так бывает, когда налетит ветер и рассеет туманную пелену.
Дзиро казалось, что он должен тотчас же всё усвоенное им проверить на собственном опыте. Он многое видел, многое испытал в жизни, но все впечатления от пережитого были беспорядочно перепутаны в его сознании. Однако стоило ему по-настоящему разобраться в каком-нибудь явлении, как всё вокруг словно озарялось ярким светом.
И тем не менее, как это всё странно...
Вот, например, тот, кто написал эту книгу, или хотя бы хозяин книжной лавки... Оказывается, людей, давно уже знающих истину, на свете немало. Но раз так, то почему же они молчали? Почему они сидели сложа руки и хладнокровно наблюдали весь этот несправедливо устроенный мир?
Рискуя попасть под телеги, лавируя между велосипедами, Дзиро дошел до железнодорожного переезда и вдруг наткнулся на необычное для него зрелище.
Какой-то человек, прислонившись спиной к станционной ограде, хрипло выкрикивал в рупор:
— Газета «Акахата», орган японской компартии! Рядом с ним девушка, держа под мышкой пачку газет, звонила в маленький колокольчик и кричала:
— Вышел из печати одиннадцатый номер газеты «Акахата»! Цена — одна иена!
Оба, мужчина и девушка, были невысокого роста, коренасты и удивительно похожи друг на друга — очевидно, отец и дочь. На девушке, очень хорошенькой, было надето яркое хаори в цветах и красный передник. Дзиро показалось, будто девушка звонит в колокольчик специально для него.
— Дайте пять номеров!
И отец и дочь были коммунисты. Этого седого человека в европейском костюме звали Сётаро Кодзима, ему было поручено возглавить работу по созданию коммунистической организации в этом районе.
Фурукава протянул девушке бумажку в пять йен, решив купить газеты для Икэнобэ, Оноки и других товарищей, и когда девушка по ошибке подала ему вместо пяти номеров только один, он еще раз повторил: «Я прошу пять!» Но едва он развернул газету, как сейчас же изменившимся голосом проговорил:
— Впрочем, нет, хватит одного!
На самой середине развернутой страницы была нарисована карикатура, а под ней написано: «Военный преступник — император Хирохито».
У Дзиро перехватило дыхание.
«Император Хирохито! Император Хирохито!» — шептал он про себя, поспешно направляясь к дому. Войдя в комнату, он уселся на постель и снова развернул одиннадцатый номер «Акахата».
У Дзиро было такое чувство, словно ему нанесли удар в самое сердце. По правде говоря, он сейчас впервые узнал, что его величество императора зовут «Хирохито». Как-то это не укладывалось в голове! У императора— и вдруг личное имя!
«Военный преступник — император Хирохито», — гласила короткая надпись; других пояснений к карикатуре не было. Да это было и не нужно...
Дзиро хотел было уже порвать газету, но рука его почему-то дрогнула и застыла в воздухе.
Он рассердился на того, кто нарисовал эту карикатуру.
Казалось, опрокинутый пинком ноги с грохотом рушится алтарь, воздвигнутый в душе Дзиро. Он смотрел на рисунок, закусив губу, словно превозмогая боль.
Однако несмотря на то, что душа его была уязвлена, Дзиро не чувствовал в себе энергии для того, чтобы отразить этот удар. Секунда проходила за секундой, протянутая к газете рука немела и опускалась.
Что это значит? Почему он колеблется? Дзиро вспомнил, как совсем недавно спорил с Иноуэ об императоре. Тогда Дзиро с кулаками набросился на такого же, как он, демобилизованного солдата только за то, что тот крикнул: «Плевать я хотел на твоего императора! По его милости началась эта война!»
В сознании Дзиро Потсдамская декларация, «Наёмный труд и капитал» существовали отдельно от представлений об императоре. Связь между войной и капиталистами он уже постиг, но император, казалось ему, ничем не был связан с капиталистами. Это никак не укладывалось в голове Дзиро, ему нелегко было сразу разобраться во всем происходящем.
Дзиро почудилось, что лицо императора на карикатуре изменяется. Император постепенно исчезал — на его месте появился равнодушный человек по имени Хирохито.
И вдруг, заслоняя императора, перед Дзиро возник образ погибшей в огне матери. Мать представилась ему так ясно, словно она была здесь, рядом с ним. Худая, с резко очерченным подбородком, она что-то кричит ему, широко раскрывая рот...
Губы Дзиро задрожали. И хотя он еще не совсем оправился от потрясения, вызванного карикатурой на императора, но она почему-то больше не интересовала его.
Карикатура па императора снова возвратилась на серую шершавую бумагу, и только лицо матери всё еще четко вырисовывалось перед ним. Дзиро пошевелил рукой и, подперев подбородок, глубоко вздохнул.
В дождливый полдень конца января 1946 года на заводе Кавадзои проходило общее собрание по созданию профессионального союза.
Во всех цехах остановились машины; даже в конторе почти никого не оставалось, кроме десятка старших служащих и директора.
Из проходной время от времени выходили служащие охраны и тревожно поглядывали на другой конец заводского двора, застилаемого косыми струями дождя, перемешанного с ледяной крупой, где зябко ежилось под низко нависшим небом старинное, но еще прочное здание, в котором обычно устраивались собрания.
Здесь, где когда-то процветали Кадокура — короли японской шелковой промышленности, — на предприятии, с которым были связаны первые их успехи, впервые за
более чем полувековую его историю создавался сейчас профессиональный союз.
На сцене на председательском месте сидел Сатору Тидзива. Вчера поздно вечером он вернулся из Токио, куда ездил вместе с Араки, чтобы наладить связь с профсоюзной организацией главного завода компании, объявившего забастовку. Тидзива сидел вполоборота, закинув руку за спинку стула, и казался совершенно спокойным. Глядя на него, можно было подумать, будто он давным-давно знал, что всё получится именно так, как это происходит сегодня. Тидзива словно и не удивляло, что за какие-нибудь несколько дней события сделали его одним из организаторов профсоюза, и никто из присутствовавших в зале тоже, по-видимому, не находил в этом ничего странного.
И действительно, выдвижение Тидзива было до некоторой степени закономерно. На заводе Кавадзои следовали установкам профсоюзной организации главного завода, где в профсоюз вошли даже старшие мастера и начальники цехов. И хотя среди служащих было меньше членов профсоюза, чем среди рабочих, но старые традиции, согласно которым один мастер стоил нескольких десятков рабочих, всё еще существовали. Да и сами рабочие не были достаточно сознательны и достаточно сильны для того, чтобы в такой короткий срок самостоятельно создать профсоюзную организацию без помощи передовой, революционно настроенной технической интеллигенции, то есть, иными словами, —без служащих. Поэтому никто не удивился тому, что председателем собрания оказался Тидзива.
После Тидзива одну из первых скрипок на этом собрании играл Тадаити Такэноути. В начале собрания он огласил «Учредительную декларацию профессионального союза рабочих завода Кавадзои». Такэноути то суетливо бегал по сцене, с многозначительным видом выглядывая из-за занавеса, то спускался в зал, подходил к служащим заводоуправления и что-то нашептывал им, то, сидя на сцене, расточал во все стороны любезные улыбки. Словом, он вел себя так, будто всё это собрание было организовано только благодаря его, Такэноути, трудам...
Сегодняшнее собрание нарушило некоторые традиции, соблюдавшиеся до сих пор в этом зале. Стулья,
стоявшие по обеим сторонам сцены и вдоль стенки, были убраны. Служащие сидели вместе с рабочими на полу, скрестив ноги. На том месте, где раньше красовалось изречение: «Священная страна Япония — первая во вселенной», — теперь висел лозунг: «Создадим рабочий профсоюз!»
Но старые традиции еще давали себя знать. Служащие сидели группой у самой сцены, повернувшись к залу вполоборота. От рабочих-мужчин выбранными в организационный комитет оказались Оноки и Икэнобэ, но представителей работниц не было видно. Все они, в том числе и Хацуэ Яманака, прятались за спинами подруг на правой половине зала, отведенной для женщин. Только две девушки из заводоуправления — цеховая конторщица Хана Токи и Рэн Торидзава — сидели на местах, где должны были находиться выборные от работниц.
И всё-таки начавшееся в полдень собрание в первые же два часа дало блестящие результаты.
После вступительного слова Касавара, говорившего от имени организационного комитета, и оглашения «Учредительной декларации» был зачитан проект требований, которые предполагалось предъявить компании. Разъяснения к проекту давал Араки.
Содержание этого проекта в основном совпадало с теми требованиями, которые уже предъявила компании профсоюзная организация главного завода. Проект состоял из десяти пунктов, в которые входили требование пятикратного увеличения заработной платы, признания профсоюза, признания за рабочими права заключения коллективных договоров, установления семичасового рабочего дня и нечто совсем новое — право на участие профсоюза в управлении делами компании, право на участие в контроле над производством и т. д.
У Араки было бледное, усталое лицо. Ссутулясь, засунув руки в карманы, он говорил охрипшим от простуды голосом:
— Установление реального семичасового рабочего дня... Это требование включено для того, чтобы администрация учитывала, что в восьмичасовой рабочий день входит и время, положенное на обеденный перерыв... Понятно?
— Понятно, понятно!
Взволнованные голоса рабочих свидетельствовали о том, что они не только понимают, но и поддерживают требования этого проекта. Араки тщательно разъяснял пункт за пунктом, время от времени- искоса поглядывая в зал. Справа от сцены в передних рядах сидели Нариёси Сима и еще несколько членов «Общества Тэн-рю». В центре этой группы выделялся офицерский мундир Нобуёси Комацу. Они сидели молча, словно чувствуя свое бессилие, но если были на этом собрании враждебно настроенные люди, способные помешать утверждению проекта — самого важного пункта всей повестки дня, — то этими людьми являлись именно члены «Общества Тэнрю».
— Итак, товарищи, я разъяснил, как сумел, содержание нашего проекта. Конечно, чтобы предъявить компании эти требования, мы должны выказать твердую решимость!.. — взволнованно сказал Араки и поднял голову. До сих пор, как бы для того, чтобы не позволить себе увлечься, Араки старался не смотреть в зал. Но в эту минуту ему уже трудно было сдержать волнение. Мог ли он думать тогда, в горах, когда совещался с На-катани и другими товарищами, что им удастся создать профсоюз с такой широкой программой?
— Конечно, нам, может быть, придется пустить в ход то оружие, которое у нас имеется, — наше право на забастовку. А если компания ответит на это саботажем производства, мы сумеем дать ей отпор. Будем применять новый метод борьбы — метод рабочего контроля над производством...
Тидзива, приподнявшись, что-то сказал, но за грохотом аплодисментов никто не расслышал его. Многие из тех, что так неистово аплодировали, не понимали, что означает «рабочий контроль над производством». Но все верили, что автор проекта безусловно выберет самый лучший, самый действенный метод борьбы. Люди сами не понимали, что с ними творилось, — какое-то чувство поднималось горячей волной из самих глубин их существа и искало себе выхода в возгласах, в аплодисментах.
Араки заметил, что Нобуёси Комацу сидел неподвижно, скрестив на груди руки, словно захлестнутый волнами аплодисментов. Резолюцию приняли и решили, что сразу же после собрания требования будут вручены
директору делегацией в составе пяти человек — постоянных членов комитета профсоюза. В комитет вошли Араки, Тидзива, Такэноути, Накатани и Касавара.
— Слово для приветствия от рабочих предоставляется Кумао Оноки-кун, работнику токарного цеха, — объявил председатель.
Однако речь Оноки, которая должна была еще больше поднять энтузиазм собравшихся, неожиданно привела к совсем непредвиденным результатам.
Когда маленькая фигурка Оноки появилась на сцене, волнение рабочих постепенно сменилось веселым оживлением.
— Товарищи! — закинув голову, громко выкрикнул Оноки и вдруг запнулся. Не то чтобы он забыл, о чем должен был говорить, — конспект речи лежал перед ним на пюпитре, да он и так помнил всюее наизусть, — Оноки замолчал потому, что едва он поднялся на сцену, как весь зал показался ему океаном, окутанным туманной пеленой. А самое главное, он вдруг почувствовал, что речь его, которую он составлял всю ночь напролет, никак не подходит к данному моменту. За первым словом «Товарищи!» в конспекте следовала фраза: «Итак, ответим же на вопрос: действительно ли наша страна — Япония — может считаться страной богов?» Когда Оноки готовился к своей речи, он не думал, что ему придется выступать в такой атмосфере, в такой обстановке. И сейчас он молча стоял на сцене.
— Ну, и что же дальше? — спросил вдруг кто-то, и с мест, где сидели женщины, послышалось громкое хихиканье.
— Итак, ответим на вопрос: действительно ли Япония может считаться страной богов?.. — зажмурив глаза, прокричал Оноки резким, пронзительным голосом.— Разве агрессивная война, которая велась за счет жертв, приносимых пролетариатом, не убедила нас в том, что легенда о «священном ветре» развеялась в прах?..
- Что так жалобно? — послышалась новая реплика,
и по рядам прокатился смех —теперь смеялись уже не только женщины.
Однако Оноки не понимал, над чем смеются, и с жаром продолжал свою речь. Он не обращал внимания на шутки, направленные по его адресу.
Оноки был едва виден из-за кафедры. Задрав голову, запинаясь, он время от времени с озабоченным видом переминался с ноги на ногу, подергивал плечами.
— Тебя не видно! Покажи свое личико, малютка!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46