..
Через полчаса Тидзива, к своему немалому удивлению, увидел, что он внесен в список избранных делегатов от подготовительного комитета, которые должны были ехать в Токио для установления связи с профсоюзной организацией главного завода компации.
Даже Тадаити Такэноути, руководивший собранием, был сегодня настроен радикально. Икэнобэ и молчаливый, как всегда, Накатани словно отступили на второй план.
Участники совещания были в боевом, приподнятом настроении. Явись сюда сам директор, — даже девушки не испугались бы его.
Среди всеобщего возбуждения никто не заметил, как человек в черной тужурке шепнул что-то Араки, и тот, подозвав Фурукава, передал ему пачку маленьких листовок. Никто не знал, что человек в черной тужурке, доставивший на завод листовки, выпущенные конференцией представителей рабочих префектуры Канагава, был коммунист Масару Кобаяси.
Только Кику Яманака равнодушно отнеслась к происходившему.
— Дайте же пройти! Дайте пройти! — пронзительно кричала она, остановившись перед живой стеной, преграждавшей ей путь. В одной руке у нее была чашка с рисом, в другой — алюминиевая миска с супом. — Ну вот, пролила! Да пропустите же!
Лавируя между людьми, она пробиралась к выходу. Выражение ее лица ясно говорило, что профсоюз и тому подобные вещи весьма мало ее занимают.
Выбравшись из столовой, Кику с чашками в руках озабоченной, торопливой походкой прошла по холодной сумрачной внутренней галерее в одиннадцатую комнату третьего общежития. Рис и суп, которые она несла, были пайком Мицу Оикава.
«А может, это украла Синобу?» — думала Кику.
Она глубоко раскаивалась в том, что заподозрила Мицу Оикава в краже лепешек, Ее словно кто-то ударил, когда она увидела, что Мицу Оикава, которая едва держалась на ногах от слабости, присела на пол возле намоточной машины и потихоньку начала есть редьку.
Тем больше Кику возмущал поступок того, кто украл лепешки.
На дверях общежития еще сохранялась дощечка с надписью: «Мужчинам вход воспрещен». В коридоре, освещенном тускло горевшей лампочкой, перекликались девушки; они собирались в город.
— Вы куда? — Две девушки, кутаясь в шерстяные платки и отворачиваясь к стенке, пытались проскользнуть мимо поднимавшейся по лестнице Кику. — В кино?
— Да... — голоса товарок по комнате звучали приглушенно из-под закрывавших лица платков.
— Если опять опоздаете и ворота закроют, я не отвечаю.
Когда Хацуэ не было дома, Кику, одна из старожилок, считала себя ответственной за порядок в общежитии. Раздвинув сёдзи своей комнаты, Кику увидела Синобу Касуга. Прислонясь спиной к стенке, вытянув ноги, она сидела на циновке и смотрелась в осколок зеркала, с беззаботным видом облизывая накрашенные губы. У единственной лампочки, низко нагнувшись, сидела Сигэ Тоёда и пришивала воротник к нижнему кимоно:
— Сейчас я разогрею тебе ужин, Мицу-тян, мигом... У противоположной стены под окном была ниша,
в которой стояли жаровня, котелок и ведро. Питание в столовой было недостаточным; девушки старались раздобыть муку и другие продукты и готовили пищу в комнате.
— Право, ты уж извини меня за то, что я на тебя подумала... — энергично поворачивая жаровню, сказала Кику, обращаясь к Мицу Оикава, лежавшей в углу. Девушка казалась еще совсем слабой. Подложив под голову подушку, она молча смотрела в потолок.
— И стоит-то это пустяки — какие-нибудь четыре-пять лепешек. А только не иначе, как их украли! — ворчала Кику, доставая свою собственную муку и начиная приготовлять клецки.
При Хацуэ Кику бывала осторожнее в выражениях. Но характер у нее был такой горячий, что сдерживаться ей было трудно.
Славное яблочко, румяное яблочко... — Синобу Касуга, продолжая разглядывать себя в осколок зеркала, напевала. На ней был светло-зеленый жакет, на голове красовался алый берет; в комнате она считалась первой франтихой и «столичной штучкой».
Безмолвно синее небо...Синобу оборвала песню, встала и, раздвинув сёдзи, собиралась уже выйти из комнаты, как вдруг Кику, словно пение Синобу переполнило чашу ее терпения, запальчиво проговорила:
— Честное слово, прямо зло берет1 Уж я прослежу, честное слово, прослежу!
Синобу Касуга прислонилась к стенке и злобно взглянула на Кику Яманака. Девушки были одного возраста, только Касуга тоньше и стройнее. Она иронически усмехнулась, чуть вздернув свою хорошенькую верхнюю губку, и тряхнула завитыми волосами, выбивавшимися из-под берета.
— Ха...
Во время бомбежек Токио дом ее сгорел, и семья разбрелась по всей Японии. После окончания войны, когда завод временно прекратил работу, Синобу ездила чуть ли не до Кюсю, разыскивая неизвестно куда эвакуировавшихся родителей. В Токио она некоторое время пробыла в чайном домике и только недавно снова вернулась на завод.
Среди девушек одиннадцатой комнаты только она одна не работала на шелкомотальной фабрике и, может быть, поэтому Кику и другие несколько презрительно относились к этой «девушке из чайного домика».
— Надоело, право!.. Украли, украли!.. Слушать уж тошно! — внезапно рассердилась Сигэ Тоёда, румяная, пухленькая девушка с маленькими глазками, дочь крестьянина-арендатора из Ками-Ина. — Дались тебе эти лепешки! Если ты так расстроилась, я свои дам, пожалуйста!
Она воткнула иголку в воротник, поднялась и пошла к своей корзинке, стоявшей в углу комнаты.
— Что ты, что ты! Я не тебе это сказала!
Кику переставила на жаровне котелок и, подойдя к Сигэ Тоёда, испуганно схватила ее за руку. Но эту девушку тоже не легко было остановить, если уж она рассердилась.
— Не мне? Так кому же?
Кику смутилась.
— Да никому... — Кику растерянно оглядела комнату и вдруг встретилась взглядом с Синобу Касуга; та отвела глаза и уставилась в потолок.
— Да что я сказала? Раз случилась у нас кража, ну вот я и сказала только, что, значит, кто-то украл...
Кику сморщила свой плоский носик; казалось, она вот-вот заплачет. Девушка вечно попадала впросак из-за своих необдуманных слов, но характер у нее был такой, что она скорее готова была разреветься, чем признать свою ошибку.
Сердито надув румяные щеки, Сигэ Тоёда вытащила из корзинки желтенький мешочек. В нем лежало немного риса и лепешек, которые она привезла из дому.
Сигэ сунула руку в мешочек. Кику, перехватив ее за локоть, старалась удержать.
— Эх вы, крохоборки! — громко воскликнула Синобу и, вырвав мешочек у споривших девушек, раздвинула сёдзи и выбросила его в коридор. — Подумаешь, добро! Тьфу!
Она прислонилась к стене и разразилась истерическим смехом.
— Ты угадала! Я съела лепешки! — Касуга приблизила свое лицо к лицу Кику, как будто дразня ее. Та сначала опешила от неожиданности, потом губы ее задрожали от гнева.
— Я и есть воровка! Что, поняла? — продолжала смеяться Синобу.
— Ах ты... наглая! — только и могла выговорить Кику.
На мгновенье она лишилась дара речи, до того жутко звучал смех Синобу Касуга.
Сигэ Тоёда, подобрав в коридоре мешочек, вернулась в комнату и дернула Кику за рукав ватной куртки.
— Хватит, оставь ее! Ну, выяснила теперь, и ладно! Но Кику уже не могла молчать, хотя и знала, что
если у Синобу начнется истерика, то унять ее будет невозможно.
— Из-за нее я подумала плохое о Мицу-тян, просила у Мицу-тян прощения! Нет уж, я скажу всё... —Отталкивая руку Сигэ Тоёда, Кику говорила всё быстрее и быстрее. — Больше всего на свете я ненавижу тех, кто
нечист на руку! Это позор для нашей комнаты! Я девять лет живу здесь, но такого...
Синобу Касуга, запрокинув голову, смотрела в потолок. Она усмехнулась, приоткрыв немного неровные зубы.
— Хэ-э... — вызывающе бросила она. — Ну и что же ты намерена теперь делать?—Оттолкнув Кику и Сигэ, она прошла в угол, где лежал ее старый парусиновый чемодан, и повалилась на циновки.
— Я хоть кому об этом скажу... хоть старосте... хоть самому начальнику общежития... Да что, в самом деле, на этом поганом заводе, с зарплатой этой грошовой...— не договорив, Каеуга с подчеркнуто безразличным видом запела какую-то песенку.
Следовало бы оставить ее в покое, но Кику, чтобы отвести душу, сказала, правда тихо, но достаточно отчетливо:
— Потаскушка!
Синобу Каеуга услышала. Она резко тряхнула своей кудрявой головой.
— Как ты сказала? Как ты меня назвала? Большие глаза ее несколько мгновений перебегали
с Кику на Сигэ, потом она начала грубо браниться.
— А вы — вы вонючие мужички! Нажились на войне, спекулируете и еще хвастаетесь: «у нас рис есть, лепешки...»
Кику пыталась что-то ответить, Каеуга перебила ее:
— Когда голодная.Мицу-тян съела как-то у вас кусочек хлеба, так вы сразу же начали обращаться с ней, как с воровкой! А еще говорите...
Но тут все три девушки заметили, что Мицу Оикава плачет, всхлипывая, как ребенок.
— Девушки, перестаньте... девушки...
Опустив палочки в чашку с рисом, который она начала было есть, Оикава упала головой на подушку, кончик ее косички вздрагивал. Синобу Каеуга отвернулась и вдруг зарыдала еще громче, чем Мицу.
— Что здесь случилось?
Кику не заметила, как в комнату вошла Хацуэ. Увидев, что дело приняло такой оборот, Кику совершенно растерялась. Сдвинув брови и кусая ногти, она смотрела себе под ноги.
— Что случилось? — снова спросила Хацуэ. Она была взволнована всем тем, что слышала на собрании в столовой, и лицо ее еще горело от возбуждения. — В чем
дело?
Она заглянула Кику в глаза, но та молча отошла к жаровне. Мицу всё еще продолжала плакать. Синобу Каеуга громко рыдала, отвернувшись к стене, и только дернула плечом, когда Хацуэ дотронулась до нее.
— Что случилось?
Взглянув на Хацуэ, Сигэ Тоёда снова молча принялась за шитье.
Хацуэ постояла с минутку, потом сияла со стенки хаори и, сбросив спецовку, переоделась.
В их комнате не было даже небольшого шкафчика. Во время войны в этой маленькой квадратной комнате спали двенадцать девушек. Все их пожитки, как в поезде, лежали прямо у того места, которое занимала
каждая.
— Ну как, Мицу-тян, лучше тебе? Девушка утвердительно кивнула, но косичка ее всё еще вздрагивала от рыданий.
Усевшись под лампой напротив Сигэ, Хацуэ положила на колени листок бумаги с записями, сделанными во время собрания, и брошюру «Что надо знать о профсоюзах?» Когда она бежала домой по холодной внутренней галерее, ей хотелось поскорее рассказать подругам о том, что на заводе наконец-то создается профсоюз и, вероятно, будет выдвинуто требование повысить заработную плату. Но сейчас она чувствовала себя растерянной.
Она сидела молча, полуоткрыв рот, но по ее сосредоточенному лицу с ямочками на щеках было видно, что она пытается понять, что же здесь произошло.
— Да я вот виновата... наговорила лишнего... — сказала Кику. Склонившись над Синобу, она пыталась заглянуть ей в лицо.
Но та, по-видимому, с новой силой почувствовала нанесенную ей обиду, потому что зарыдала еще громче. Хацуэ внимательно наблюдала эту сцену, но выражение лица ее не изменилось. Она отчасти догадывалась о том, что здесь случилось. «Но как помочь беде? В чем причина тяжелых переживаний, всего того горя, которое испытывает каждая из них?» — думала Хацуэ. Ей
хотелось помочь подругам, разделить их бремя. И как всегда в трудные минуты, она становилась еще молчаливее.
Повышение зарплаты! Если бы это могло осуществиться!
У Хацуэ промелькнула мысль о том, что на главном заводе дело дошло даже до забастовки. И всё-таки она не могла представить себе, чтобы им действительно удалось добиться прибавки.
Она всё еще была сильно взволнована, и на ее круглом выразительном лице играл румянец. Но все мысли и переживания Хацуэ нисколько не отдаляли ее от других девушек; напротив, она думала о них больше, чем о себе, — это было отличительной чертой характера Хацуэ и казалось ей совершенно естественным, как будто иначе и быть не могло.
Мицу Оикава, опираясь на локоть, снова принялась есть рисовую кашу. Сигэ Тоёда усердно шила, Синобу тихонько вышла в коридор, чтобы умыться.
Хацуэ удовлетворенно вздохнула, на душе у нее стало легче, когда все успокоились. Вдруг Сигэ Тоёда насторожилась, рука ее, державшая иголку, застыла в воздухе. Хацуэ тоже услышала стук торопливо задвигаемых и раздвигаемых сёдзи...
— Что такое?
— Ой, мужчина! В общежитии — мужчина! — послышался чей-то пронзительный голос.
Поднялся невероятный переполох. Громко визжали девушки... Стучали сёдзи, слышались тяжелые мужские шаги...
— Сюда, сюда, идите скорей сюда! — Кику выскочила было в коридор, но тут же испуганно влетела обратно в комнату и, припав к щелке в сёдзи, поманила рукой подруг. — Хацу-тян! Хацу-тян! Это он, тот самый нахал!
Девушки боязливо приблизились к сёдзи.
По коридору растерянно бегал Дзиро Фурукава. С пачкой листовок в руке он бросался то в один конец коридора, то в другой.
— Кажется, я здорово влип.
Фурукава в замешательстве остановился посредине коридора и, прищурив глаза, уставился в пол, словно не зная, что предпринять.
Дзиро Фурукава зашел в это общежитие, ближайшее к цехам, с тем чтобы раздать листовки конференции представителей рабочих префектуры Канагава. Он не обратил внимания на объявление «Мужчинам вход воспрещен» и забыл о старых традициях, которые до сих пор еще сохранялись здесь.
Поэтому Фурукава растерялся, когда в первой же комнате в ответ на свое приветствие услышал испуганный визг.
Он заглянул в следующую комнату — там повторилось то же самое.
Затем, как по команде, в коридоре начали задвигаться все сёдзи. Слышались даже голоса, кричавшие: «Позовите начальника!»
Тут уж было не до листовок. Фурукава хотел бежать, но только он направился к лестнице, как стоявшие там работницы подняли визг и начали испуганно метаться. Он бросился к выходу в другом конце коридора, и там тоже поднялась суматоха; Фурукава не знал, куда податься.
— Э-э... послушайте...
Дзиро не умел еще произносить речей. Однако парень чувствовал, что теперь должен во что бы то ни стало раздать листовки, хотя бы для того, чтобы доказать, что он не бандит и не жулик...
— Э-э..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46