Здание, в котором находился зал, стояло на самом берегу реки. Там уже было полно народу. На деревянном полу, застланном циновками, люди сидели в том же порядке, к какому привыкли еще со времен войны. По середине зала был оставлен проход. Слева от него расположились работницы, справа — рабочие, всего в зале собралось человек семьсот-восемьсот. На стульях, расставленных вдоль стен, сидело несколько десятков служащих. Над сценой еще сохранился лозунг: «Священная страна Япония — первая во вселенной!»
Фурукава растерянно озирался по сторонам. На сцене с приветственным словом выступал Такэноути. На полу, возле самой сцены, тесно, плечом к плечу, сидели рабочие — члены организационного комитета, лица их различить было трудно.
— Итак, согласно повестке дня, заслушаем приветствие председателя «Комитета дружбы»...
Такэноути закончил свою речь. Раздались аплодисменты, и на сцене появился директор Сагара. В это время Фурукава заметил наконец Икэнобэ Синъити. Он сидел, выставив острые колени, и что-то шептал на ухо своему соседу Касавара. Разрумянившееся лицо Икэнобэ было видно Фурукава в профиль. Не обращая внимания на недовольство соседей, солдат начал пробираться к Синъити прямо через головы и плечи сидевших впереди людей.
Друзья вышли из зала в галерею. Внизу под ними плескалась река Тэнрю. Некоторое время молодые люди молча смотрели друг на друга.
— Я тоже буду теперь здесь работать.
— Да?
— И жить буду с тобой вместе, в Ками-Сува... — с радостным оживлением сообщал Фурукава. Но Синъити опускал голову всё ниже и ниже.
— Ты получил мое письмо? — спросил Икэнобэ, постукивая носком сандалии. — То письмо, которое я написал тебе в мае этого года?
— В мае? Нет, не получил... — простодушно ответил Фурукава. — Во-первых, в нынешнем мае, нам, солдатам
не только что писем, а вообще ничего... — Вдруг запавшие щеки его дрогнули, и, схватив Синъити за плечи, он с силой встряхнул его. По лицу Икэнобэ он всё понял.
— Ты знаешь что-нибудь о моей матери? Да? Он тряс его за плечи, но Икэнобэ продолжал молчать.
Когда Фурукава был в армии, Икэнобэ несколько раз писал его матери, желая утешить старушку. После страшного налета американской авиации на район Фу-кагава в Токио Икэнобэ попросил своих родителей навести справки о матери Фурукава и получил ответ, что хотя труп ее не удалось обнаружить, но, по всем данным, можно с уверенностью заключить, что она погибла при пожаре.
— Придем в общежитие, тогда и поговорим обо всем... Ведь мы же теперь будем жить вместе.
В это время в дверях показался начальник общего отдела Нобуёси Комацу. Он вразвалку прошел мимо молодых людей.
Икэнобэ чувствовал, что не может взглянуть прямо в глаза Фурукава, и сделал было движение, собираясь вернуться в зал, но Фурукава крепко держал его за плечо.
— Нет, скажи сейчас, хотя бы в двух словах, слышишь? Значит, погибла, да?
Не отвечая, Икэнобэ нахмурился и крепко стиснул зубы. Вдруг Фурукава, уткнувшись головой в его плечо, зарыдал.
Нобуёси Комацу услышал рыдания и оглянулся, но такое явление, как чьи-то слезы, не могло его взволновать. Увидев грязного солдата, который плакал, уткнувшись лицом в плечо Икэнобэ, он подумал только, что солдат этот, вероятно, первого или второго года службы, и сплюнул за перила.
Нобуёси Комацу неторопливо шел по галерее в своем неизменном офицерском мундире, которым так гордился, покуривая неизвестно где раздобытую американскую сигарету. Весь его вид говорил, что он считает ниже своего достоинства слушать какие-то речи и доклады.
Неожиданно метрах в пятидесяти от себя он заметил старшего мастера экспериментального цеха Накатани, который, присев на корточки и прислонившись к перилам, углубился в чтение каких-то бумаг... Комацу остановился.
«...Мы стремимся к свержению императора и к уничтожению монархии. Наша цель состоит в том, чтобы создать народное республиканское правительство, основанное на воле всего народа...»
Накатани читал «Обращение к японскому народу». Дрожа от холодного ветра, приносившего с реки брызги пены, он украдкой, таясь от всех, читал эти легально изданные брошюры — в представлении Накатани компартия по-прежнему оставалась чем-то запрещенным, нелегальным.
«...наш народ, лишенный крова и страдающий от холода и голода, находится на грани смерти. Нынешнее правительство, направляя все свои усилия на сохранение монархического режима и на возрождение милитаризма, не только не принимает мер, чтобы избавить народ от бедствий, но, напротив, своей политикой обостряет и усугубляет их...»
Накатани взглянул на иероглифы, которыми было подписано «Обращение»: «Группа товарищей, вышедших из тюрьмы».
Согнувшись, он долго сидел неподвижно, не замечая холодного ветра, дувшего с реки.
Слушая речи, Араки чувствовал, как в душе у него накипает раздражение. Он нервничал.
Обеденный перерыв, установленный в сорок пять минут, сегодня по специальному разрешению продлили до часа. Но цветистое приветствие Такэноути, а затем речь директора уже отняли добрую половину времени. К тому же по неопытности руководители не умели организованно проводить собрание. Оглашение требований рабочих могло сорваться.
Директор говорил о «духе», присущем работникам компании «Токио-Электро», и о том, что все работники компании — от учеников до самых ответственных членов правления — преисполнены преданности и искренности, что именно этот «дух» «Токио-Электро» и есть залог подлинного демократизма. Он говорил о нежелательности появления на заводе таких организаций, как профсоюзы, которые только разжигают классовый антагонизм.
и о том, что «Комитет дружбы» завода Кавадзои, основываясь на тех же принципах согласия и взаимного доверия, на каких устанавливаются отношения между родителями и детьми, должен направить все свои усилия на возрождение Японии и действовать в духе взаимного доверия и искренности.
И те, кто понял, о чем говорил Сагара, и те, кто ничего не понял из его речи, захлопали в ладоши, и директор, закончив на этом свое выступление, вернулся в контору.
Наконец на сцене появился Касавара: — Вот, как сказал только что председатель комитета, мы с полной откровенностью высказали свои предложения, записали и собрали их...
Собрание несколько оживилось. Надежда и беспокойство охватили рабочих. Они чувствовали, что этот вопрос имеет прямое отношение к их повседневной жизни. Служащие толком не знали, в чем дело, и высказывали откровенное недоумение и недовольство, так что Араки чувствовал себя чуть ли не заговорщиком.
— Прошу кого-нибудь из рабочих — членов организационного комитета — выступить и разъяснить сущность дела... — сказал Касавара, спускаясь со сцены.
Прошло две минуты, три...
— Да скорее же!
Но члены комитета, сидевшие возле сцены, только подталкивали друг друга. Из зала уже начали раздаваться свистки. Работницы — члены комитета — прятались друг за дружку. Среди них были и старосты, но даже они робели: ведь девушкам впервые в жизни приходилось участвовать в организации вместе с мужчинами.
— Да выходите же! Выходите! Теперь уже шумело всё собрание:
— Выходи на сцену! Давай!
После некоторого препирательства между Оноки из токарного и Икэнобэ из экспериментального цеха на сцену, наконец, поднялся Икэнобэ.
— Всего подан 721 голос, воздержавшихся 163...— громко и торопливо читал Икэнобэ по бумажке. Стоя на сцене в своей синей вылинявшей спецовке, он против ожидания не чувствовал робости.
После каждого требования рабочих, которое он зачитывал, по залу словно вздох пробегал.
— Параграф первый. Сделать печи в женском общежитии, поставить в комнаты хибати. За это предложение подано 258 голосов. Параграф второй. Наладить водопровод, чтобы трубы не замерзали, — 208 голосов.
В зале загремели аплодисменты. Всех, даже смущавшихся работниц, охватило радостное оживление, когда со сцены зачитывались их предложения.
— Параграф третий. Устроить сушилку—137 голосов,— торопливо читал Икэнобэ. — Параграф четвертый. Разрешить пользоваться казенными велосипедами в нерабочее время — 91 голос.
Последнее предложение, по-видимому, было выдвинуто рабочими из окрестных деревень, и внезапно чей-то голос из зала крикнул: «Правильно!»
Дальше шли параграфы, также касавшиеся насущных, повседневных нужд рабочих. В действительности, предложений было подано гораздо больше, чем выдвинутые семь параграфов, — попадались и записки такого рода, как «Цены чересчур высоки!», или вдруг такие, уже совсем неофициальные строчки, как «Сил моих больше нет!»
Араки и Касавара не знали, как сформулировать и обобщить подобные записки. Но и те семь пунктов, которые зачитал Икэнобэ, повлекли за собой непредвиденное осложнение. Поводом к этому неожиданно явилась заключительная фраза выступления Икэнобэ.
— Итак, изложенные семь параграфов — это и есть наши требования, — сказал Икэнобэ, заканчивая свое сообщение. Он хотел уже было спуститься со сцены, но тут—странное дело — аплодисменты вдруг стихли.
— У меня вопрос, у меня вопрос! — размахивая рукой, кричал какой-то человек из группы служащих.
Икэнобэ, растерявшись и не зная, что ему отвечать, молча стоял на сцене. Поощряемый несколькими голосами, старший мастер гранильного цеха Тидзива, в пиджаке из домотканной материи, с аккуратно расчесанным пробором на голове, уже поднимался на сцену.
— Я ни в коем случае не собираюсь выступать
против пожеланий наших рабочих... — Тидзива славился своим красноречием даже среди работников заводоуправления. Жестикулируя, он слегка улыбался, но лицо его побледнело от скрытого волнения. — Однако я хочу заметить, что такое слово, как «требования», звучит не очень-то мирно. Это слово звучит враждебно, провокационно...
Араки вскочил с места и крикнул, что если слово «требования» в данном случае не подходит, то его можно заменить словом «предложения», но было поздно. Красноречие Тидзива уже нашло себе поддержку. Послышались реплики:
— Какие могут быть требования, когда Япония переживает позор капитуляции!
Женщины, составлявшие больше половины всех рабочих завода, молчали. Из рядов, где сидели мужчины, оттуда, где находились демобилизованные, доносились возгласы:
— Выдержка и терпение!
— Держись, Икэнобэ! — внезапно раздался, перекрывая шум, чей-то голос.
Все оглянулись. Это кричал из задних рядов Фуру-кава. Всё это время он, казалось, не видел и не слышал ничего, что происходило вокруг. Согнувшись, обхватив колени руками и спрятав в них лицо, он сидел в самом конце зала, изо всех сил стараясь не разрыдаться громко.
Но теперь он встал во весь рост. Глаза у него были еще красны от слез.
— Так тоже сойдет, держись!
Дружный смех прокатился по залу. Забавными показались и этот неожиданный возглас, и весь облик Фурукава — он грозно повернулся в сторону Тидзива, как бы спрашивая: «Ты еще откуда тут взялся?»
Среди общего шума и неразберихи громко прозвучал гудок, призывавший к началу работы.
Утром следующего дня директор Сагара обошел завод и, вернувшись в свой кабинет, закурил, рассматривая лежавшие на столе бумаги.
— Фурукава?.. Дзиро Фурукава?..
Вчера он разрешил принять его на работу и сейчас, увидев рапорт начальника отдела личного состава, припомнил этого рабочего. Энергичный, сообразительный парень, посещал вечернюю школу и занимался очень усердно... Солнечные лучи падали прямо на плешивую голову Сагара. Он встал, опустил штору и снова уселся в кресло, уже не думая о Фурукага. С того времени как завод возобновил работу, внешний вид Сагара изменился до неузнаваемости. Его лицо с коротким носом, широкими ноздрями и толстой, поросшей седоватыми усами верхней губой приобрело выражение уверенности и твердой решимости.
Нечего и говорить, что теперь, когда начался процесс перехода промышленности на мирные рельсы, даже ответственным членам правления будущее казалось не совсем ясным. Завод еле-еле налаживал выпуск электрочасов, ограничителей, небольших электросчетчиков. Сразу же после 15 августа финансовые органы были парализованы и до сих пор еще не оправились, сырья тоже не хватало и приходилось ломать себе голову, изыскивая, откуда бы его получить. Но Сагара теперь был до некоторой степени спокоен за будущее, и нужно сказать, что у него имелись к тому кое-какие основания.
Утешительным было прежде всего то, что император находился в безопасности. Это Сагара знал от членов правления, теперь об этом можно было уже говорить с уверенностью. Вторым благоприятным обстоятельством было то, что формирование кабинета поручено Сидэха-ра, а Сидэхара — это всё равно что поверенный в делах концерна Мицуи. Правда, в заявлении Трумэна говорилось о том, что японское правительство будет толь-.ко проводником политики оккупационных властей, но уже один тот факт, что во главе кабинета поставлен Сидэхара, внушал чувство спокойствия. И, наконец, последнее утешительное обстоятельство — одна треть капиталовложений компании принадлежала американским капиталистам.
Директор Сагара окончил среднее техническое училище ценой больших лишений, а высшее образование получил благодаря стипендии, которую ему платил концерн Мицуи. Сагара был убежден в том, что каждый может сделать карьеру. Дослужившись до звания советника второго ранга, он имел право присутствовать на заседаниях правления, но по существу роль его во
время этих заседаний сводилась только к тому, что он отвечал на вопросы, которые ему задавали. Однако его раздражала детская растерянность и нерасторопность ответственных членов правления, не умевших ничего предпринять против рабочего движения, которое активизировалось и крепло после войны и уже явственно давало себя знать на главном заводе компании. Руководствуясь своим жизненным опытом, Сагара готовился принять против профсоюзного движения меры.
Уж по крайней мере у себя, на заводе Кавадзои, он сумеет показать, что значит действовать по методу Сагара!
В дверь постучали, и Сагара, не вынимая папиросы изо рта, поднял голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46