— Разумеется, это вполне легальные издания, но все-таки... — Накатани протянул Синъити «Обращение к японскому народу» и первый номер газеты «Акахата», изданный в виде брошюры.
Синъити взял «Обращение к японскому народу». Взгляд его упал на первую строчку. «Ради освобождения всего человечества от фашизма и милитаризма...» — начал он читать вслух, но Накатани остановил его, закрыв страницу рукой.
— Видишь ли, Икэнобэ-кун, — Накатани понизил голос, словно боясь, что его подслушают, хотя сам только что сказал, что брошюры изданы вполне легально,— это читали только Араки-кун да Касавара-кун из сборочного и еще Оноки из токарного. Поэтому не говори никому об этих брошюрах, а когда прочтешь, сразу верни мне.
Он сложил брошюры, снова засунул их в конверт и передал Синъити. Тот спрятал конверт за пазуху. При последних словах Накатани Синъити сразу стал серьезным и на лице у него появилось напряженное выражение.
— Расскажешь мне потом, что ты думаешь обо всем этом. У меня тоже есть кое-какие соображения, ну да ладно, после поговорим, сперва прочти... — Накатани, не докончив, взглянул на дверь. Синъити тоже обернулся. В цех входил Араки, запрокинув голову и прикрывая лицо рукой. Между его пальцами, прижатыми к щеке, текла кровь.
— Что случилось?
— Да пустяки. Кровь носом пошла. Нет ли у тебя ханагами?— Араки опустился на стул, который пододвинул ему Накатани, и начал утирать лицо платком.
— На тебя напали из-за угла?
— Из-за угла? — закрыв глаза, Араки усмехнулся. Лицо его было измазано кровью, верхняя губа распухла.
Синъити смотрел то на Араки, то на Накатани. Мастер, видимо, о чем-то догадывался.
— Это Сима? — спросил он, но Араки в ответ только покачал головой.
— Комацу?
Араки слегка пожал плечами, как бы отвечая «не знаю». Потом, спустя некоторое время, сказал:
— Да кто бы из них ни был, не всё ли равно в конце концов.
Что-то похожее на глубокий вздох вырвалось из груди Накатани, он засунул руки в карманы брюк и, приподняв узкие плечи, уставился в пол.
— Ну, знаешь ли, ведь это... это... — Накатани начал ходить вокруг стола, что-то бормоча себе под нос.— Это подлость!
Синъити впервые видел «голубка» таким сердитым.
— Просто мы должны быть теперь готовы ко все-му, — сказал Араки, стирая с лица засохшую кровь, и встал. — Поговорим по дороге. Вы опоздаете на поезд.
Все трое вышли на улицу. Когда в проходной они отметили на контрольных часах время ухода, Накатани хотел было подойти к окошку дежурного, но Араки остановил его.
— Ладно, оставь. Какой теперь смысл говорить об этом?
Они вышли на шоссе. Было темно и холодно. Араки жил недалеко от станции Окая на казенной квартире.
— Очевидно, «Комитет дружбы» прекратил на этом свое существование...
— Видимо, так.
- Нам нужна более сильная организация,— тихо произнес Араки.
Мимо промчался грузовик, поднимая за собой клубы пыли, белевшей в темноте ночи.
— Хочется мне съездить в Токио, побывать на главном заводе, — продолжал Араки. — Там, кажется, сейчас начинают активно действовать.
Синъити молча шагал позади них, всё время ощущая лежавший за пазухой тяжелый конверт. Это ощущение как будто сближало его с тем, о чем сейчас говорили эти двое, и вливало в него бодрость.
Вечером следующего дня Синъити возвращался домой с последним поездом. Сойдя на станции Ками-Сува, он перешел через железнодорожный переезд. Озеро тускло блестело во мраке; казалось, вода переливается через край. Встречный ветер дул Синъити в лицо. Он шел, съежившись, прислушиваясь к треску ломающегося льда, которым уже затянулись края озера.
Испытание счетчика оборотов на сегодня закончилось. Завтра завод не работает: не хватает электроэнергии.
«...Свержение монархического режима... Установление республиканского строя». В сознании Синъити, как камешки, перекатывались непривычно звучавшие фразы, вычитанные им в брошюрах. Он трижды перечитал обе книжечки, но еще многое в них оставалось для него непонятным. Для Синъити, не привыкшего к подобной литературе, некоторые слова звучали, как условные зашифрованные обозначения.
Например, что такое «императорский строй»? Император— это он понимал, но «императорский строй»?.. Или слово «народ»? Оно еще более непонятно. Безусловно, это что-то совсем другое, чем, скажем, «подданные» или «население». «Народ» — это слово звучит как-то твердо, одухотворенно. Сам Синъити, очевидно, тоже принадлежит к «народу», но неясно, кому же все-таки подчинен «народ»?.. Что же, выходит, выше «народа» уж и нет ничего?..
И когда в своих рассуждениях Синъити доходил до этого места, он окончательно запутывался.
Он миновал покрытые инеем поля, с которых давно был убран урожай. Тянувшиеся вдоль берега здания гостиниц и минеральных ванн казались совсем темными на фоне слабо мерцающего озера.
Словно какое-то горячее, обжигающее дыхание повеяло на Синъити со страниц этих брошюр. Отдельные места в тексте касались его так непосредственно, что он
почти пугался. Подумать только, война, которую он в душе всегда считал чем-то нелепым, несовместимым с понятием гуманности, велась, оказывается, с такой гнусной целью! Вся жизнь человеческого общества определяется известными законами, и только компартия изучила эти законы!
Перед Синъити почему-то вставало лицо директора с жесткими седеющими усами над толстой верхней губой, лицо человека, грубо крикнувшего им «убирайтесь!», уничтожившего иллюзии Синъити относительно какого-то общего для всех «гуманизма».
— Добрый вечер! — произнес Синъити, входя в общежитие. Из комнаты Накатани послышался кашель — он был нездоров и вернулся сегодня домой раньше обычного.
— Добрый вечер! — отозвалась жена Накатани.
Держа ботинки в руках, Синъити поднялся на второй этаж. В комнате Иноуэ, выходившей на внутренний дворик, сёдзи еще светились. Там, по-видимому, собралось много народу, слышался стук передвигаемых фишек маджана и чей-то голос, подсчитывавший очки.
— Опять играют, — прошептал Синъити, взбираясь по лестнице на третий этаж. Синъити терпеть не мог подобных развлечений.
— Цутии-сан! — окликнул Синъити своего соседа, ставя ботинки в ящик для обуви. Он заметил у входа в комнату соседа башмаки и решил, что тот дома.
Цутии работал вместе с Синъити в экспериментальном цехе, но в последнее время совсем перестал являться на работу — он ходил по деревням и добывал продукты. Цутии зарабатывал приблизительно столько же, сколько Синъити, но даже со сверхурочными это составляло не больше 300 йен.
На голос Синъити никто не отозвался — в соседней комнате по-прежнему царили полумрак и тишина.
- Добрый вечер! — проговорил Синъити, раздвигая сёдзи и входя в свою комнату. — Ты что, уснул? — В холодной, нетопленой комнате спал на полу Дзиро Фу-рукава; во сне он сбросил с себя казенное одеяло.
Повесив сумку на крюк, Синъити присел на корточки
у изголовья Фурукава. Тот спал, полуоткрыв рот и сдвинув брови, и выражение лица у него было какое-то удивительно сиротливое. Освещенное лампой лицо Фурукава казалось печальным.
Грея руки у электрической лампочки, Синъити окинул взглядом комнату и, как всегда, почувствовал раздражение при виде царившего кругом беспорядка. Около изголовья Фурукава валялась раскрытая английская книга для чтения, по которой Синъити самостоятельно изучал английский язык, рядом были разбросаны учебники по математике. Поля раскрытых страниц учебника по алгебре были вкривь и вкось исписаны красным карандашом цифрами и формулами — должно быть, Фурукава решал задачу. Как видно, от скуки он занялся алгеброй.
Прошло всего три дня, как Фурукава поселился вместе с Синъити, но он уже успел внести беспорядок в комнату. Художественная литература, которая была у Синъити, не интересовала Фурукава, но зато он одну за другой хватал все книги по математике и машиностроению. До войны Фурукава был первым учеником в вечерней школе для подростков, которую содержала на свои средства компания «Токио-Электро».
Окончившие вечернюю школу в будущем могли получить звание «младшего служащего компании»; они представляли собой прослойку, отличную от всей остальной массы рабочих. По крайней мере, так было до капитуляции. Фурукава обладал исключительными способностями к математике, так что Оноки и Синъити, учившиеся вместе с Фурукава, не могли за ним угнаться. И хотя с начала войны компания «Токио-Электро», так же как и все другие, прекратила выплату стипендий учащимся, Фурукава, в виде исключения, должен был продолжать образование в высшем техническом училище на средства компании.
— Эй ты, «человек Токио-Электро», вставай! — Синъити достал из кармана два яблока и легонько щелкнул приятеля по круглой бритой голове, но Фурукава только перевернулся на другой бок и натянул на себя одеяло. Прозвище Фурукава — «человек Токио-Электро», известное бывшим ученикам вечерней школы, укрепилось за ним с тех пор, как на выпускном вечере он произнес речь, в которой сказал, между прочим,
весьма забавно звучавшую в устах подростка фразу: «Мы, люди Токио-Электро...»
Синъити, поеживаясь от холода, грыз яблоко.
Всё-таки, что представляют собой коммунисты? То, что казалось ему раньше таким далеким, недоступным, теперь, после того как он прочел эти брошюры, стало как будто ближе, понятнее...
Во всяком случае, они, безусловно, молодцы!
Доклады, которые читались на заводе во время войны ответственными служащими компании и военными представителями, статьи, печатавшиеся в газетах, — всё это было рассчитано на то, чтобы воспитать в Синъити страх перед компартией: некоторые следы этого воспитания и сейчас еще сохранялись в его сознании. Но с другой стороны, Синъити всё-таки в душе никогда не верил той клевете, которую распространяли о коммунистах. Кроме того, известное влияние на него оказало и общение с Араки.
И теперь, хотя прочитанные брошюры были трудноваты для него, Синъити твердо усвоил одно: их писали люди, которые сумели сохранить свои убеждения несмотря на долгие годы заключения.
Он был глубоко взволнован высоким гуманизмом коммунистов. Если бы Накатани не предупредил его, что эти брошюры не следует никому показывать, он растолкал бы сейчас этого спавшего бритоголового парня и поделился с ним тем, что его волновало. Синъити положил около подушки Фурукава яблоко и две папиросы.
— Вот тебе подарок! — Он сказал это нарочно громко; Синъити всё-таки пришлось сделать над собой некоторое усилие: он сам был очень голоден, и ему хотелось курить. Месяц кончался, денег, чтобы купить что-нибудь из продуктов, не было, а ужин в заводской столовой состоял только из жидкого отвара из-под лапши.
Расстелив рядом со спящим Фурукава свою холодную постель, Синъити улегся и развернул на подушке тетрадь, в которой он вел дневник. Держа замерзшими пальцами «вечное перо», он взглянул на стихотворение, переписанное им третьего дня.
Твой образ прекрасный всегда предо мною...
Синъити хотел сделать в дневнике запись о том впечатлении, которое произвели на него прочитанные брошюры. Но пока он подыскивал подходящие выражения, мысли его отвлеклись и приняли другое направление. Синъити всё время беспокоился, как бы его чувство к Рэн не оказалось недостаточно возвышенным. В письмах Рэн то и дело встречались такие выражения, как «мой дорогой», «мой любимый Синъити», но никогда она не писала о чем-нибудь интеллектуальном, возвышенном.
Вот, например, что было написано в письме, вложенном в голубой конверт, который Синъити держал сейчас в руках:
«День за днем провожу я в горах, в печали и скуке. Горы уже совсем обнажились. Скоро они покроются снегом... И когда я подумаю, что мне придется провести здесь в одиночестве всю долгую, долгую зиму, я места себе не нахожу... Теперь я уже не могу прожить без вас ни одного дня...»
«Любовь должна быть основана на чем-то высоком и одухотворенном!» — думал Синъити. Мысли эти возникали у него в силу какого-то инстинктивного протеста против разницы в положении между ним и Рэн. И хотя Синъити и не отдавал себе в этом отчета, он стремился подавить то неосознанное волнение, которое пробуждало в нем очарование женственности, исходившее от Рэн, очарование, которому он не в силах был противиться.
Он положил на подушку фотографию Рэн и принялся рассматривать ее. Удивительное дело — лицо Рэн на карточке как будто менялось в зависимости от тех чувств, которые он испытывал. Сейчас Рэн, слегка; откинувшись назад, смотрела на него строго и отчужденно, и в уголках ее изогнутых, губ как будто затаилась насмешка.
— Господин офицер! — крикнул вдруг Фурукава.
Синъити чуть не подскочил от неожиданности. Фурукава, наверное, снилась война, он что-то бормотал во сне, выпростав из-под одеяла голую волосатую ногу.
— Тише ты! Напугал...—Синъити встал и поправил на нем одеяло. Фурукава всё еще продолжал шевелить губами.
Синъити погасил лампу и некоторое время лежал в темноте с открытыми глазами. «Э, да так можно совсем раскиснуть!» — подумал он. Синъити вдруг охватило беспокойство. Да приедет ли она вообще?
Паровозные свистки, скрежет буферов сцепляемых вагонов, голос, объявлявший по радио название станции, раздавались, казалось, над самым ухом. На станции Ками-Сува было паровозное депо, и даже ночью здесь не прекращалось движение.
Внезапно со стуком раздвинулись сёдзи соседней комнаты. Это Цутии, с узлом за плечами, спешил попасть на первый поезд, отправляющийся в Токио. В Токио жили жена и дети Цутии.
Крепко сжимая в руке фотографию Рэн, Синъити продолжал лежать с широко открытыми глазами; крадущиеся шаги послышались за стенкой у самого его изголовья; шаги удалялись по направлению к лестнице.
Первая мысль Синъити, когда он проснулся, была о лежавших под подушкой брошюрах. Да, да, сегодня же утром нужно вернуть их Накатани... По лицу Синъити скользили проникавшие сквозь сёдзи солнечные лучи, и он медлил открыть глаза.
Сегодня из-за отсутствия электроэнергии завод не работал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46