.. — шептал Тосаку, карабкаясь вверх. Впрочем, он и сам не знал, кого имеет в виду. Может быть, правительство или власти? Тосаку плохо представлял себе это самое «правительство». Он знал, что существует на свете император, «тэнно», а также премьер-министр Тодзио. Слышал он и слова «Америка», «Германия», и даже такие слова, как «Советский Союз». Но всё это были понятия далекие, как облака, проплывающие над вершиной пика Яга-такэ. Реальным и неизменным был только помещик. Реальными и неизменными были семь помещиков, крупных и средних, владевших окрестными землями, семь помещиков во главе с господином Кинтаро, хозяином, и его пять тан три сэ. Этот помещик достался Тосаку в наследство от длинной вереницы предков, и пока этот помещик оставался помещиком, и «правительство», и «император» были для Тосаку не больше, чем духи, обитающие в горах, — им можно было поклоняться, но надеяться на них не следовало — это всё равно было бы совершенно бесполезно.
Тосаку не замечал, что в последнее время он привык ходить, опираясь на какую-нибудь палку или обломок бамбука, которые подбирал на дороге. Здесь, в этих горах, он родился и вырос. Сорок или пятьдесят весен он сеял рис, сорок или пятьдесят раз снимал урожай пшеницы, и вот уже, глядишь, — стукнуло шестьдесят лет... Иногда ему казалось, что он и оглянуться не успел, как прошла жизнь. А иногда появлялось такое чувство, будто он уже давно, целых тысячу лет, несколько тысяч лет живет на свете.
Старший его сын погиб на войне, младший всё еще не вернулся из армии и не подавал о себе никаких вестей; оставались еще непросватанные дочери, вдова-невестка. Нет, Тосаку вовсе не требовал для себя легкой, спокойной смерти, чтобы уже ничто больше не тревожило душу, но всё-таки ему не хотелось бы и такой грешной кончины, когда из-за тяжкой заботы, камнем лежащей на сердце, последний глоток святой воды застревает в горле...
Дойдя до сосновой рощи, наполовину вырубленной солдатами, добывавшими здесь деготь, Тосаку внезапно
остановился. Внизу, под ним, лежала усадьба Кинтаро Торидзава.
Поселок, прилепившийся на склоне, делился на две части — «западную» и «восточную», а участки земли, которые обрабатывали крестьяне, были беспорядочно разбросаны по окрестным горным склонам.
— Эге!
Тосаку заметил немного в стороне, на поле, обнесенном камнями, двух солдат, обрабатывавших мотыгами землю. Один — до пояса голый, в армейских брюках, другой — во флотской рубашке с черными полосками. Стоя спиной друг к другу, они частыми короткими ударами мотыг рыхлили почву, словно роющие землю кроты.
— Да никак это ребята Тосио?
Солдат в армейских брюках оглянулся и поздоровался, дотронувшись пальцами до козырька фуражки.
— Хо-хо! Ну, если армия и флот возьмутся дружно, так работа закипит, — засмеялся Тосаку. Этот участок раньше обрабатывала Тиё Эндо, и поэтому он догадался, что солдаты — сыновья Тосио Фудзимори. «До чего же быстро дети становятся взрослыми! — с удивлением подумал про себя Тосаку. — Невозможно было даже различить, кто из них старший, кто младший...»
— Поле перекапываете?
Они ударяли мотыгами быстро, по-солдатски небрежно, но в их торопливых движениях чувствовалась какая-то тревога, будто невесть что должно было случиться, если они как можно скорее не перекопают всё поле... Могучего сложения парень в матросской рубашке, с круглой, наголо обритой головой, время от времени бросал по сторонам быстрый, настороженный взгляд. Тосаку собрался уже было уходить, решив, что ему незачем здесь больше задерживаться, как внезапно над полем пронесся пронзительный женский крик:
— Что вы делаете! Что вы делаете!
На поле, задыхаясь от крутого подъема, появилась Тиё Эндо, бледная, растрепанная, в наспех надетых дзори. Позади матери, сильно отставая от нее, с плачем бежала девочка лет шести, а за спиной Тиё моталась из стороны в сторону головка спящего трехлетнего мальчугана.
— Да где же это слыхано — перекапывать чужое поле? Глаз у вас нет, что ли?! Глядите, ведь уже и ростки показались... — Всё еще не отдышавшись, она взобралась на насыпь, окружавшую поле.
Старший из братьев, Тадасу, растерянно осматривался по сторонам, сжимая рукоятку мотыги. Действительно, в одном конце поля виднелись уцелевшие ростки каких-то растений.
— Да ведь мать сказала, что обо всем договорились...— Рослый, но еще сохранивший что-то мальчишеское во всем своем облике парень, испуганный выражением лица женщины, которая была много старше его, запнулся и умолк.
— Да знаю я, знаю... Разве я сказала, что не верну вам землю? Но только... Конечно, это ваша земля, я временно ею пользовалась... Но только... Перекапывать поле, когда урожай еще не убран... Это... это...
Хрупкая женщина, побледнев, поднесла руку к глазам и, волнуясь, заговорила прерывающимся голосом:
— Конечно, я вдова... но всё-таки... Пусть я вдова... но такое...
Тосаку, тоже взволнованный, то поднимался на насыпь, то снова спускался с нее.
— Ну полно, полно... Это здесь ни при чем... — сказал он, подходя к Тиё, и, желая утешить женщину, положил ей на плечо руку. Но его слова еще больше взволновали Тиё.
— Нет, при чем! Я вдова, поэтому всякий может меня обидеть, — она подкинула повыше ребенка на спине и, подняв голову, со слезами крикнула: — Ведь и мой муж не по своей охоте погиб на войне! Ведь не по своей же охоте он погиб, на самом-то деле!
Волосы упали ей на глаза; встряхнув головой, она откинула их назад.
— А вы-то разве не солдаты империи?! Ведь вы тоже солдаты!
Матрос, до сих пор молча сверливший ее ненавидящим взглядом, резким ударом сбил женщину с ног, и она вместе с ребенком навзничь упала на землю.
Тосаку совершенно растерялся. Он бросился поднимать Тиё и ребенка. Матроса удерживал его старший брат.
Тиё, приподнявшись, села на корточки, дети прижались к ней. Не в силах больше сдерживаться, она разрыдалась.
Тосаку похлопал ее по плечу.
— Ну будет, будет... Еще удастся, может быть, как-нибудь всё уладить... поговорить...
— Спасибо... вам... Пожалуйста, оставьте меня,— проговорила Тиё, прижимая руки к лицу. Тосаку почувствовал, что слезы ее вызваны не только обидой за отобранною землю. Он понял, как горько должно быть вдове Тиё видеть этих благополучно вернувшихся домой солдат, здоровых и невредимых.
У Тосаку тоже было тяжело на сердце. Прислушиваясь к рыданиям Тиё, он стоял, устремив взгляд на вершину Макигусаяма, и перед глазами его возникал образ погибшего на войне старшего сына. Тосаку получил извещение, что сын его «скончался от эпидемического заболевания», а примерно через год после этого сын «вернулся» домой с острова Тайвань в виде ящичка с костями. С той поры Тосаку заметно постарел, у него начали выпадать зубы, заболела поясница.
Тосаку смотрел на горные склоны, а мысленно видел перед собой этот ящичек, завернутый в кусок белой ткани, и маленькую сопроводительную бумажку при нем, похожую на багажную этикетку... Но тут уж ничего не поделаешь... Война есть война, от нее, как от судьбы, никуда не денешься... Горюй, убивайся сколько хочешь, а изменить ничего нельзя. Так заморозки губят посевы или снежные лавины обрушиваются с гор, увлекая за собой валуны, и засыпают поля, а человеку ничего другого не остается, как только снова и снова терпеливо расчищать и возделывать пашню, — рассуждал Тосаку.
— Здравствуйте, добрые люди!
Со стороны горы Бодзуяма показался человек. Медленно спускаясь по дороге, он подходил к полю. На нем был поношенный пиджак, на ногах дзори. Под мышкой человек нес портфель, тоже порядочно потрепанный.
— Добрый денек выдался, а, Тосаку-сан? — улыбаясь, обратился он к старику, поравнявшись с ним. Конечно, он заметил, что здесь происходит что-то необычное, но на его широком бородатом лице всё еще играла улыбка. — Гоп-ля! — воскликнул он, перебравшись с дороги на поле и усаживаясь на межу.
Это был человек лет пятидесяти, с мягкими, спокойными движениями. Брови у него нависли над глазами и торчали, как щетки, на лбу и вокруг рта резко выделялись глубокие морщины; когда он смеялся, то был похож на бога Дайкоку. Но лицо это становилось вдруг удивительно печальным, даже мрачным, когда смех его внезапно обрывался и губы плотно сжимались. На всем его облике лежал отпечаток какой-то скорби, как у людей, которым пришлось испытать немало горя в жизни. Это был Бунъя Торидзава, секретарь деревенской управы Кавадзои.
— Эге-ге, да это братья Фудзимори! Гляди-ка, что за молодцы ребята! Совсем взрослые стали!
Когда Бунъя появился на поле, братья Сигэру и Та-дасу по-военному выпрямились и затем низко поклонились секретарю — оба они были его учениками в те годы, когда Бунъя вел начальные классы в поселке Торидзава.
— Что скажешь, Тосаку-сан? Продается хороший вол корейской породы... Не хочешь ли купить? Всего триста пятьдесят иен. Очень дешево! — снимая мятую панаму и утирая пот, весело заговорил секретарь. Казалось, он был в прекрасном настроении. — Прямо даром, можно сказать... Отличный вол!
Бунъя возвращался с аукциона из поселка Самбом-мацу, куда ходил по служебным делам. Бунъя, всегда любивший выпить чашку крепкого сакэ, сегодня казался особенно оживленным, и Тосаку с некоторым удивлением смотрел на старого секретаря, который весело болтал, перескакивая с предмета на предмет, — в нем чувствовалась какая-то юношеская восторженность.
— Да, повоевали, нечего сказать!.. Кругом, куда ни посмотри, одно только горе... Ничего не скажешь. Ну, да ведь жизнь-то... — Бунъя то выколачивал засорившийся мундштук о соломенную сандалию, то с шумом продувал его. —Жизнь-то только теперь и начинается. Вот и братья Фудзимори тоже еще многому научатся. Верно? И впрямь, ведь не одни же горести бывают в жизни. Да, так-то вот...
Тосаку, не двигаясь, стоял на меже и так пристально глядел в небо, как будто заметил там что-то необыкновенное. Он давно уже следил за полетом кружившего в небе коршуна. Разглагольствования Бунъя не интересовали его. Тосаку не понимал, .к чему клонятся его речи. Но вот опять послышался хрипловатый голос Бунъя:
— Ага, Тиё собирается домой? Пойду-ка и я вместе с ней...
Тиё, подняв на спину меньшого ребенка и прижимая к себе старшую девочку, тихонько побрела с поля. Когда Бунъя окликнул ее, она остановилась и низко наклонила голову — на лице ее еще видны были следы слез.
— Только вот что... Ведь и я тоже вдовец... Еще, чего доброго, пойдут про нас по деревне толки, если увидят меня вместе с Тиё-сан, — беря портфель под мышку, пошутил Бунъя. Все невольно улыбнулись. — Ну, да ничего. Такого старика, как я, пожалуй, уж и нельзя считать за мужчину...
Тосаку тоже поплелся следом за ними. Бунъя шел, то отставая от Тиё, то обгоняя ее, и время от времени начинал весело мурлыкать себе под нос какую-то песенку. Пиджак на нем был старый, борода у него была почти совсем седая. Тосаку шагал по дороге, думая о том, что Бунъя, овдовевший три года назад, уже совсем состарился.
Вдруг Бунъя, пропустив вперед Тиё, нагнулся к Тосаку.
— Слушай, Тосаку-сан. Обязательных поставок риса помещику, возможно, больше не будет... Есть такой слух... Ты слышал? — шепотом сказал он на ухо Тосаку. — Конечно, пока это только слухи... Я ничего еще точно не знаю.
Слова Бунъя поразили Тосаку.
— Да неужто?
— Думаю, что обязательно будут какие-нибудь перемены,— заглядывая ему в лицо, сказал Бунъя, всё более понижая голос и морща лоб. — Ты смотри, старайся сейчас не выпускать землю из рук...
— Ясное дело, — кивнул Тосаку. Однако хорошо было Бунъя советовать ему придержать землю. А что делать Тосаку, если в один прекрасный день потребуют, чтобы он вернул участки! Тосаку спросил было об
этом у Бунъя, но на этот случай у секретаря никакого подходящего совета на нашлось.
Они подошли к поселку, Бунъя и Тиё с детьми перешли через мост, соединявший восточную и западную части поселка, а Тосаку остановился и некоторое время постоял в раздумье. Не сходить ли в усадьбу Торидзава? А может, это всё равно, что самому полезть волку в пасть? Если даже слухи об отмене поставок помещику верны, то всё равно совершенно невозможно представить себе, чтобы господин Кинтаро стал сам пахать землю. Чтобы барин сам убирал рис — такого еще не слыхали от сотворения мира!.. Пожалуй, если он наведается в усадьбу, беды от этого не будет... Тосаку колебался, переминаясь с ноги на ногу, но в конце концов всё-таки свернул с дороги и, опираясь на свою палку, зашагал к усадьбе.
Усадьба Торидзава, расположенная на отлогом склоне, лежала выше всех домов западной части поселка. Подойдя к высоким, крытым камышом воротам, Тосаку не вошел в них, а свернул на маленькую тропинку, идущую вдоль ограды. «Нужно пойти в усадьбу», — говорили крестьяне, но на самом деле большей частью шли к приказчику.
— Здравствуйте... кхе, кхе... здравствуйте...
Тосаку подошел к просторному крестьянскому двору. Остановившись у калитки, он еще издали поклонился приказчику. Тамэдзи только что вычистил хлев и теперь вилами сгребал навоз в кучу.
— А, Тосаку! — угрюмо буркнул приказчик, когда Тосаку, сняв с головы полотенце, робко подошел поближе.
— Хорошие деньки стоят в последнее время... — начал Тосаку, оглядываясь вокруг. Во дворе уже высились две большие кучи навоза, заботливо прикрытые соломой.— Хорошо будет убирать урожай...
Осторожно выбирая слова, Тосаку пытался навести разговор на интересовавший его предмет. Но Тамэдзи вдруг отставил вилы и повернулся к Тосаку.
— А я собирался к тебе нынче вечером... — неожиданно сказал он с хмурой гримасой на маленьком, заострявшемся книзу лице.
Тосаку обмер. Рука его, потянувшаяся было за трубкой, застыла в воздухе. Разинув рот, он словно окаменел, но приказчик уже снова взялся за вилы. У Тамэд-зи было славное хозяйство. Вдвоем с женой они обрабатывали чуть ли не целый те земли, держали вола... То-саку глядел на приказчика, ожидая, что он еще скажет ему, но маленький смуглый человечек снова и снова подхватывал вилами навоз и усердно утрамбовывал его ногами. Закончив работу, он отнес вилы к сараю и только после этого снова подошел к Тосаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46