.. Они не захотят вернуть рубашки...
— Так что не остановятся, пожалуй, даже перед тем, чтобы выйти из профсоюза?
— Не знаю, дойдет ли до этого... Но только мне кажется, что чем больше народу будет на нашей стороне, тем лучше...
— Это верно. Если теперь нам удастся разоблачить старые грехи Такэноути, то мы не должны забывать о тех, кто уже получил, эти рубашки... Нужно вырвать этих людей из-под влияния Комацу и в то же время удовлетворить чувство возмущения тех, кому ничего не досталось... Сложная задача!
— Очень сложная. Ведь никто не захочет возвращать такие прекрасные рубашки, правда?
— Да от такой рубашки я бы и сам не отказался! Взять, например, мою... — шутливо проговорил Фурука-ва, поднимая руку, чтобы показать ей обшлаг рукава своей рубашки, который — он знал это хорошо — совсем разорвался и висел лохмотьями. Но лицо его вдруг приняло удивленное выражение. Он подносил к глазам то правую, то левую руку — оба рукава были аккуратно починены.
— Это еще что за чудеса?!
Хацуэ потупилась и вспыхнула до корней волос.
— Это тоже ты?.. Ну, спасибо...
Когда Дзиро бывал чем-нибудь удивлен, брови его опускались и лицо становилось таким огорченным, словно он собирался заплакать. Несколько минут Фурукава раздумывал, потирая затылок, потом, как будто досадуя на что-то, достал лист бумаги и, положив его на подушку, начал писать записку Икэнобэ.
Сёдзи время от времени дребезжали от ветра. Обмакнув перо в чернильницу, Дзиро написал несколько строчек, потом вдруг, словно в нерешительности, остановился. Позади него послышался шорох — это Хацуэ доставала из своего узелка бумажный пакетик. Она сидела тихо и, казалось, с трудом переводила дыхание. Сердце Дзиро колотилось всё сильнее, и дыхание Хацуэ учащалось. Дзиро чувствовал всем своим существом, что сейчас произойдет что-то очень важное, неотвратимое, ему казалось — он задохнется, если будет молчать и дальше.
— Послушай.. — проговорил он не оборачиваясь.— Послушай, Хацуэ-сан...
— Да? — прозвучало в ответ.
— Что если я... если я... — Дзиро поднес перо к глазам и внимательно рассматривал его кончик... — Если я скажу, что люблю тебя... Ты рассердишься?
Когда он оглянулся, Хацуэ сидела, опустив глаза и крепко стиснув руки.
— Рассердишься?
Она качнула головой налево, затем направо.
— Правда?!
Дзиро показалось, будто всё кругом озарилось ярким светом. Он обнял ее. Ладонь его ощутила мягкую теплоту плеча девушки. Это было так неожиданно, что Хацуэ пошатнулась.
Чувствуя у самого своего лица прохладу черных волос Хацуэ и жар ее щек, Дзиро сам не сознавал, о чем он ей шепчет. Лицо Хацуэ, время от времени послушно кивавшей в ответ на всё, что он ей говорил, казалось ему невинным и чистым, как у ребенка.
Когда Хацуэ ушла, Дзиро не мог найти себе места. Он то принимался расхаживать взад и вперед по комнате, то вдруг раздвигал сёдзи и, насвистывая, выходил в галерею. Его мучило желание поговорить с кем-нибудь. Дзиро казалось, что в целом мире он один сейчас так непростительно счастлив. Он испытывал чувство, похожее на угрызения совести, и ему даже казалось, чте он в чем-то виноват перед всеми остальными людьми на свете...
— Эй! Эй! — крикнул Дзиро, перегнувшись через перила галереи. Внизу, во дворе, с корзинкой шла повариха из общежития; она, очевидно, направлялась в город за покупками. Услышав голос Дзиро, повариха сердито подняла голову.
— Что вам?
— Да ничего...
Женщина возмущенно погрозила ему и пошла дальше.Рабочий день еще не кончился, никого из друзей Дзиро не было видно.
Он вернулся в комнату и, вытащив из пакетика мандарины, которые принесла ему Хацуэ, принялся подбрасывать их к потолку. Потом улегся на циновки и положил мандарины перед собой.
Любовь к Хацуэ, первая любовь в его жизни, начисто смыла все нерадостные воспоминания. Большая ли у Хацуэ семья, маленькая ли, богатая или бедная — об этом он задумывался меньше всего. Ему даже не приходило в голову, что если они поженятся, им придется нелегко, так как у них ничего нет. Всё это не имело никакого значения... Важно было то... Важно было только то... — Дзиро подбросил мандарины к потолку, — важно только то, как она тогда сдержанно кивнула ему в ответ, и это невинное, как у ребенка, лицо.
Да, в этом — всё! Целый мир теперь открылся для него... Он больше не одинок! Он больше не несчастен!
— О, черт! — Фурукава не успел вовремя подставить руку, и мандарин угодил ему прямо в лоб.
«Но не рассердилась ли она? Я, кажется, был немного грубоват?»
Дзиро снова перевернулся на живот. Лицо его приняло обеспокоенное выражение... Обняв за плечи, он привлек ее к себе так порывисто, что она чуть не упала... Теперь, когда они встретятся, ему будет, пожалуй, неловко перед ней...
— Что такое? Атче... Атчесон? — внезапно произнес Дзиро. Некоторое время он машинально рассматривал валявшуюся на циновках газету, которую Хацуэ купила, чтобы завернуть мандарины. Только сейчас до его сознания дошел, наконец, смысл этих строк.
«Отрицательное отношение к коммунизму. Заявление представителя Соединенных Штатов Америки Атчесона».
Дзиро протянул руку и, развернув пакетик, расправил газету.
Несколько мгновений оп неподвижно смотрел перед собой. Затем он оторвал клочок, где были напечатаны эти строчки, и с трудом разобрал число, которым была датирована газета.
— Шестнадцатое мая? Шестнадцатое?
Это было на следующий день после его ссоры с директором, когда он, вернувшись домой, уже больше не встал с постели.
Дзиро поднял голову и некоторое время смотрел на сёдзи, вздрагивавшие от порывов ветра. Потом внезапно, резким движением вскочил на ноги, раздвинул сёдзи и поспешно сбежал вниз по лестнице, заматывая на ходу развязавшийся конец пояса.
Через несколько минут Дзиро вернулся в свою комнату с газетами в руках. Он побывал в столовой и собрал все валявшиеся там номера. Расстелив эти разорванные, закапанные жиром газеты на полу возле сёдзи, он долго читал их.
«Вот так штука!»
Он машинально сунул руку в рукав кимоно. Разумеется, папирос там и не могло быть, но он не сразу сообразил это и некоторое время машинально шарил в рукаве.
«Неорганизованные демонстрации запрещаются»... «Заявление генерала Макартура», — гласили набранные крупным шрифтом заголовки на первой странице газеты «Асахи» от двадцать первого мая. Внизу, сразу под этими статьями, петитом было напечатано обращение компартии: «Мирные, организованные демонстрации».
Дзиро раздвинул сёдзи и вышел в галерею. Внизу под ним виднелись крыши домов, по озеру Сува ходили белые гребешки волн. В яркой синеве неба ослепительно сверкала вершина пика Ягатакэ.
«Вот так штука!»
Щуря глаза, он взглянул на небо. Синий небосвод дрожал в знойном мареве. Но вот внезапно, словно появилась откуда-то черная туча и быстро закрыла собой всё небо, — и озеро, и горы, громоздящиеся за пиком Ягатакэ, и крыши, уступами сбегающие к озеру,— всё вдруг для него померкло. Сомнений у Фурукава больше не оставалось.
Он вернулся в комнату и тяжело опустился на постель.
— Вот так штука!
На этот раз он произнес эти слова вслух. Полуоткрыв рот, Дзиро несколько секунд пристально смотрел в пространство. Потом он поднялся, подошел к тому месту, где лежали на циновках мандарины, и уселся рядом.
— Классовая борьба — это борьба политическая...
В голове у него звучали слова Ленина. Глаза Дзиро расширились. Профсоюз! Он думал о своих друзьях и о себе самом. Его охватило такое чувство, как будто им всем теперь угрожали страшные, враждебные силы. Да, да, так оно и есть!
Сложив на груди руки, Дзиро смотрел на переплеты сёдзи. Какое-то торжественное волнение охватило его,подступило к самому горлу. Словно озноб пробежал по всему телу. «Теперь нельзя больше медлить! Я — рабочий! Я — пролетарий! — твердил он про себя. — Нельзя больше медлить! Рабочие должны вступать в политические объединения. Пусть он сам — не больше чем песчинка, но без таких, как он, песчинок рухнет вся плотина!»
Дзиро достал чистый бланк и, растянувшись на циновках, начал писать заявление о приеме в партию. Поставив подпись, он вытащил печатку с иероглифами «Фурукава» и, подышав на нее, приложил два раза пониже подписи; затаив дыхание, он долго всматривался в свое заявление.
До самого вечера Дзиро просидел, почти не двигаясь, и только время от времени поглядывал сквозь застекленные сёдзи на комнату Оноки, расположенную тоже на третьем этаже здания, стоявшего напротив. Со времени болезни Дзиро Икэнобэ жил вместе с Оноки. Возвращаясь с работы, оба они обязательно заходили проведать Дзиро. Но сегодня ожидание было для Дзиро особенно тягостным, ему хотелось как можно скорее рассказать обо всем своим товарищам.
«Я пролетарий, и вся моя жизнь будет принадлежать партии..» — писал Фурукава в заявлении. Дзиро подумал, конечно, и о Хацуэ, но его совсем не смущал вопрос о том, как отнесется она к его вступлению в компартию.
— Ага, наконец-то!
В комнате Оноки зажегся свет, послышался его тонкий, резкий голос. Положив заявление за пазуху, Дзиро спустился вниз.
Когда Дзиро вошел в комнату к друзьям, Икэнобэ, не сняв еще рабочей куртки, записывал что-то в блокнот, а Оноки, повернувшись спиной к двери, переодевался в кимоно.
— Эй, больной!.. Ты что это гулять вздумал?
— Хватит ему болеть! В такое время разлеживаться...— шутливо сказал Оноки, обматывая вокруг талии пояс и поворачиваясь к Дзиро.
— О! — в тот же момент вырвалось у него, и он так и застыл с открытым ртом. Оба приятеля молча уставились на Дзиро. Нахмурившись и не произнося ни слова,
Дзиро протягивал товарищам свое заявление о приеме в партию.
— Смотри на него, написал ведь! — кривя губы, пожал плечами Оноки, словно и впрямь рассердился, и вдруг бросился к своему столу. Икэнобэ несколько секунд молчал, опустив глаза, потом спокойно достал из кармана пиджака аккуратно сложенный лист бумаги, развернул его чуть дрожащей рукой и положил поверх заявления Дзиро.
— А это — мое! Всё точно, с печатью... — Оноки принес свое заявление и в свою очередь положил его на заявление Икэнобэ.
Не сговариваясь, вес трое уселись, глядя на свои заявления. Икэнобэ сидел выпрямившись, сложив на груди руки, Оноки — слегка откинувшись назад, запрокинув голову и обхватив колени руками. Фурукава сидел, скрестив ноги и широко расставив локти. И Икэнобэ, и .Оноки уже несчетное количество раз переделывали и переписывали свои заявления. Сейчас друзьям было не до разговоров. Какие там разговоры! От волнения им даже трудно было дышать. Они сидели так тихо, что тикание настольных часов Оноки казалось необычайно громким.
— Пошли! — сказал Оноки.
— Пошли! — как эхо откликнулся Фурукава, хотя он и не знал, куда же им нужно идти.
Но Дзиро казалось, что теперь уже всё будет так, как нужно, куда бы они ни пошли.
Они вышли из переулка, тянувшегося позади паровозного депо станции Ками-Сува, пересекли аллею и попали на освещенный центральный проспект. Здесь Оноки на секунду остановился, огляделся кругом и опять зашагал вперед. Оказалось, что, несмотря на свою кажущуюся беззаботность, Оноки лучше всех знал, куда надо идти. Они снова углубились в темный переулок и скоро остановились перед воротами какого-то дома, похожего на особняк.
— Вот здесь!
На столбе у входа белела в ночном сумраке еще совсем новенькая дощечка с надписью «Районный комитет Коммунистической партии Южной Синано».
— Иди ты вперед, — Икэнобэ подтолкнул плечом
Фурукава, когда они вошли в прихожую. Тот занес было ногу за порог, но тотчас же отступил назад.
— Нет, иди ты! Ты же старше меня... — и Фурукава в свою очередь толкнул в спину Оноки.
— Что ты ерунду болтаешь! Разница-то всего в три дня! — громко отозвался тот.
Вдруг дверь отворилась, и в прихожую хлынул яркий свет. Услышав чьи-то громкие голоса, вышла девушка в желтом платье. Делать было нечего — Оноки подошел к ней.
— Вы с какого завода? — приветливо спросила девушка. Это была та самая девушка, которая весной, когда еще не сошел снег, продавала возле станции Ками-Сува газету «Акахата».
— О, кого я вижу! — в дверях показался хозяин книжной лавочки «Красный колпак», у которого Фурукава купил «Словарь общественно-политической терминологии».— Так, так, понимаю... Да заходите же. А я, по правде говоря, давно уже ждал вас... Я так и думал, что вы придете сюда... — лысый человек улыбался.— Сейчас я познакомлю вас с секретарем комитета...
Все трое последовали за хозяином книжной лавки. Пройдя через первую комнату, где, о чем-то совещаясь, сидело несколько человек, они очутились в другой, соседней. Вскоре к ним вышел приземистый седой старик.
- Сётаро Кодзима, — познакомил их хозяин книжной лавки. — Проходите сюда.. Пожалуйста, чашку чая... — Он протянул старику заявления друзей, и тот, надев на нос очки с выпуклыми стеклами, погрузился в чтение.
Этот сутулый старик в поношенном вязаном джемпере был старейшим коммунистом в этих краях; Фурукава, Икэнобэ и Оноки слышали о нем.
— Ну что же, поручителями, я думаю, можно предложить Масару Кобаяси-кун и Кодана-кун.
Друзья до сих пор даже не подумали о том, что нужно иметь поручителей.
Старик прочитал им вслух устав партии. Устав этот — не просто слова, написанные на бумаге, сказал он, а результат опыта, приобретенного в борьбе, стоившей много жертв коммунистам старшего поколения в
Японии и во всем мире. Затем он собственноручно подал каждому чашку чая и, улыбаясь, продолжал:
— Коммунистическая партия — это не такая партия, в которую можно то вступать, то выходить из нее. Это партия, целью которой является освобождение человечества, уничтожение классов. Вся жизнь человека, вступающего в партию, должна принадлежать ей... Да вы пейте, пейте, пока не остыло...
Чинно сидевшие вдоль стенки друзья не притрагивались к чаю.
— ...Вот почему существует только одна такая партия во всем мире — это коммунистическая партия... Не думайте, что одним вступлением в партию вы уже бог знает что совершили! Самое главное только теперь и начинается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46