Синъити молча смотрел на ее побледневшее лицо. Волнение девушки передавалось ему, отзывалось в его сердце. Широко раскрытые глаза Рэн сияли. Эти глаза как будто говорили: «Вот видишь, я здесь...» — и вместе с тем, словно упрекали: «И всё это из-за тебя».
Синъити терзался в душе: по-настоящему ему следовало обнять ее и крепко прижать к себе. Сердце его волновали какие-то еще не изведанные чувства. Неудовлетворенность, которую он испытывал из-за недостаточно «возвышенного» характера их отношений, в этот миг куда-то бесследно исчезла.
Однако Синъити стоял, не в силах сдвинуться с места.
— А дома вам разрешили поступить на работу? — спросил он, сознавая, что слова эти вовсе не выражают ни того, что переживает она, ни его собственных
чувств.
Сияние глаз, устремленных на него, как будто омраченное чем-то, померкло, и Рэн опустила голову.
— Нет, нет, это очень хорошо — работать... — испуганно поправился Синъити. — Каждый человек должен работать...
На лице Рэн медленно проступала краска. Когда она опустила глаза, Синъити впервые заметил, какие красивые у нее ресницы. Она бросила на него быстрый взгляд и, изогнув уголки своего совсем особенного рта, повернулась на каблуках и опять быстро пошла вперед.
Синъити всё больше и больше терялся. Он искал нужные слова и никак не мог их найти. Ведь он тоже ждал этой встречи, он едва не потерял голову, когда увидел ее глаза, так ясно сказавшие: «Вот видишь, я здесь...», но слов для выражения своих чувств он не на-
ходил.
Они шли теперь по берегу озера. Лед намерз вокруг торчавших из воды свай и увядших стеблей камыша, а дальше, на середине озера, медленно ходили тяжелые свинцовые волны. Ветер взъерошивал похожие на растрепанные волосы оголенные ветви старых плакучих ив. Временами с озера долетали брызги пены.
— Я... Конечно, я... Вы...
Но то, что легко было написать в письме, на бумаге, никак невозможно было произнести вслух. Синъити не сознавал даже, где они идут, жарко сейчас или холодно. Он не заметил, что Рэн замедлила шаг и шла теперь рядом, повернув к нему голову. Он не заметил, что настроение ее как-то изменилось.
— Но только я думаю... я считаю, что любовь... любовь обязательно должна возвышать душу человека,— проговорил он, с каждым словом всё больше краснея от смущения.
— Да, да, — вдруг почти крикнула Рэп, схватив Синъити за руку. — Пойдемте туда, хорошо? — она показала на высокую бетонную ограду трубопрокатного завода «Тоё», отбрасывавшую тень па поверхность озера.— Я понимаю...
Ласковая улыбка светилась на ее лице.
— Я всё поняла... Вы действительно по-настоящему хороший, чистый человек, — сказала она, как будто укоряя себя в чем-то.
Укрываясь от ветра, они сели на увядшую траву под бетонной стеной ограды.
— Вы, кажется, будете работать в заводоуправлении?— спросил Синъити.
— Да.
— Когда же вы начинаете?
— С завтрашнего дня. Ведь завтра как раз начало месяца.
Голос Рэн звучал мягко. Она вертела в руках носовой платок, и ее лицо, затененное полями шляпки, выглядело наивным, как у школьницы.
Синъити всё еще избегал смотреть на девушку, но вот такая Рэн была ему и понятна, и близка. Он почувствовал себя счастливым.
Вдали, на противоположном берегу, сквозь легкую туманную дымку, то голубую, то сиреневую в лучах солнца, виднелась деревня Когути; большие и маленькие домики рассыпались по берегу у самой воды.
— Вы будете жить в общежитии?
— Нет, у Нобуёси Комацу, в поселке Самбомма-цу, — поля круглой шляпки качнулись, и Рэн зачем-то поправилась: — Я буду жить у родственников, в Сам-боммацу, и оттуда ходить на работу...
Синъити не обратил особого внимания на эти слова. Ему было не до того — Рэн засмеялась, и голова ее опустилась на плечо Синъити так неожиданно, что он даже покачнулся.,
—- Я так рада!.. — похожее на цветок личико очутилось у самого его подбородка. — Я каждый день буду заходить в экспериментальный, к «голубку»... Нарочно придумаю дело...
Синъити не смотрел на Рэн, но хорошо представлял себе выражение ее лица. Круглая шляпка покачивалась, ласковый, мягкий голос журчал, не переставая, возле самого его уха.
— Да, у вас действительно чистая душа... Там, в горах, так скучно, так всё неинтересно... Я тоже теперь начну учиться... Знаете, я очень уважаю вас!
У Синъити затекла шея. Он чувствовал, что не может поручиться за себя, если случайно встретится с Рэн глазами. В этот момент ему почему-то вспомнилось лицо директора, крикнувшего им «убирайтесь!» Нанесенное Синъити оскорбление сильно уязвило его чувство собственного достоинства, и воспоминание об этом жгло юношу стыдом с такой силой, что он даже не мог заставить себя прямо взглянуть в лицо прижавшейся к нему Рэн.
— Я буду трудиться, стану служащей... А знаете, мои родные тоже скоро не будут помещиками, — вдруг тихо проговорила она.
— Да что вы? Почему?
— Как? Синъити-сан не знает? — она слегка отстранилась от него. — Кажется, выйдет какой-то закон... Реформа, или как это там называется... Брат прямо из себя выходит... Говорит, что продаст и лес, и землю и откроет фабрику.
Синъити слушал ее с недоумением. Его удивляло вовсе не то, что должна была осуществиться земельная реформа, — странным казался равнодушный, как у посторонней, тон Рэн, когда она об этом говорила, ее веселое, улыбающееся лицо.
Он внимательно смотрел на нее, чувствуя, что теперь Рэн стала для него еще ближе.
— Что вы говорите! Но ведь это очень плохо для вашей семьи!
— Ну да, конечно, плохо.
Рэн посмотрела на него и насмешливо рассмеялась. Потом вдруг встала и пошла вперед.
— Послушайте, — прошептал, догоняя ее, Синъ-ити. Ему почему-то стало жаль Рэн.
— Но ведь я тут ничем помочь не могу! — отворачиваясь, проговорила Рэн и повела плечами, словно сбрасывая с себя какую-то тяжесть.
«Да, это верно, — подумал Синъити с чувством, близким к состраданию. — Сможет ли эта маленькая девушка, которая, чуть наклонившись, идет сейчас впереди него, выдержать предстоящие ей суровые жизненные бури?»
— Послушайте... — Синъити почти бессознательно положил руку на плечо Рэн — это был первый смелый жест, который он себе позволил. — Послушайте... Наступает новая эпоха... Пусть даже у вас не будет больше земли. Зато вы сможете работать... Все будут равны...— говорил он, выбирая слова и заглядывая девушке в лицо. Но оно казалось непроницаемым. — Вы... вы... наверное, слышали о Потсдамской декларации?
И вдруг Рэн с оскорбленным видом высвободила плечо и быстро пошла вперед.
— Нет, не слышала.
У Синъити потемнело в глазах. Он шагал позади Рэн, так же, как она, опустив голову. Они незаметно удалились от озера и шли теперь снова по переулку, застроенному зданиями гостиниц.
— Постойте!..
Когда они проходили мимо какого-то огороженного участка, Рэн вдруг круто повернулась, так что Синъити едва не налетел на нее, и быстро толкнула его в пролом забора.
Она прижалась к нему и спрятала лицо у него на груди. Мимо них, громко разговаривая о чем-то, прошли Тадаити Такэноути и Нобуёси Комацу в своих коричневых крагах.
— Как вы думаете, они нас видели? — Рэн схватила Синъити за руки. Ее взволнованное лицо приблизилось к нему. Тень беспокойства скользнула по лицу Рэн и исчезла — она пристально смотрела на Синъити и крепко-крепко держала его за руки. — Ну и пусть... пусть видят.
Еще мгновенье — ярко вспыхнули черные глаза, она
приподнялась на носки, и губы ее коснулись его губ. Синъити сам не знал, как это случилось, — рука его, державшая ее за плечи, вдруг обрела силу. Рэн, коротко всхлипнув, прижалась к его груди.
Глава четвертая
ВСТРЕЧА В ГОРАХ
В середине декабря 1945 года Араки ехал в Токио в переполненном вагоне ночного поезда.
Когда поезд миновал Кофу, в вагоне стало так тесно, что нельзя было шевельнуться. Проход и пространство между скамейками были забиты пассажирами. Люди дремали, пристроившись на своих узлах и котомках с продуктами, которые им удалось выменять в деревне. Некоторые спали, забравшись в сетки для багажа, свесив ноги, обутые в солдатские башмаки. Через разбитые стекла окон в вагон врывались ветер и копоть от паровоза. Слышались голоса, плач, брань. Полутемные вагоны, скрипя и раскачиваясь из стороны в сторону так сильно, что казалось вот-вот опрокинутся, бежали сквозь ночной мрак, то и дело ныряя в тоннели.
«Что делать?»
Скорчившись в неудобной позе на кончике скамейки и поджав свои длинные ноги, Араки время от времени повторял про себя эти слова. Он захватил с собой книгу Ленина «Что делать?», намереваясь перечитать ее в дороге, по прочел всего лишь несколько первых страниц.
Его всё время толкали, иногда чей-нибудь башмак задевал его по голове. В сознании Араки непрестанно всплывала фраза: «Что делать? Что делать?»
«Комитет дружбы» развалился, собранные «пожелания» были отвергнуты, а рабочие, хотя и возмущались всем этим, но подниматься на борьбу, кажется, не собирались.
Он остался в одиночестве. Теперь уже все восемьсот рабочих завода казались Араки слепыми.
Приподняв воротник пальто, чтобы защититься от гулявшего по вагону ветра, Араки закрыл глаза, и в воображении его встали образы старухи-матери, жены и детей, которых он оставил на казенной квартире. Малодушие внезапно овладело им. Создать свой собственный мирок, читать любимые книги, работать... Свой собственный, одному ему принадлежащий мирок, куда никто не будет вторгаться! Там он будет свободен, независим, спокоен, думалось ему. Если только он будет вести себя смирно, место начальника отдела или, во всяком случае, начальника цеха ому обеспечено.
Но поморщившись, как будто в рот ему попало что-то горькое, Араки крепко стиснул челюсти и широко открыл глаза. На коленях у пего лежала книга «Что делать?», на оборотной стороне переплета была оттиснута печать «Араки» и виднелись написанные пером слова «Fumio Araki». Надпись эту сделал покойный брат Араки — Фумио.
«Что делать?»Получив на несколько дней отпуск, Араки ехал в Токио. Сознание, что из восьмисот человек, работающих на заводе, только он один немного разбирается в происходящем, не давало ему покоя. Нужно было что-то делать.
Поезд миновал Сарубаси, и за окном посветлело.На каждой новой станции пассажиры всё прибывали. Люди с мешками за спиной влезали в окна. В разных концах вагона начинались перебранки, вспыхивали ссоры. На одной станции какая-то немолодая женщина, с мешком за спиной, перекинула уже было ногу через оконную раму, но ее столкнули обратно, и она упала на платформу.
Вот они — люди, которые не умеют действовать сообща, организованно! Они даже не задумываются над тем, почему им приходится испытывать такие невероятные лишения!
«Самосознание! Классовое самосознание!»Араки казалось, что во всем вагоне только он один обладает таким сознанием. Никогда, думалось ему, он так остро не понимал всю важность этого самосознания.
С необычайной яркостью ожили в душе Араки воспоминания о покойном брате...
Отец Араки служил в Токио на железной дороге и умер, когда Араки было всего девять лет. Семья, состоявшая из матери и двух сыновей, существовала на единовременное пособие, полученное после смерти отца, да на маленькую пенсию. И старший брат Фумио, чтобы дать возможность младшему учиться, пошел работать. Благодаря ему Араки смог поступить в школу, а затем, окончив инженерно-технический факультет университета Васэда, сразу же устроился работать на завод Ои, принадлежавший компании «Токио-Электро». Фумио был рабочим-печатником. Во время массовых арестов в апреле 1929 года он был арестован, просидел в тюрьме около шести месяцев, а спустя год после освобождения его арестовали вторично. На этот раз следствие длилось долго. Брат отсидел три с половиной года в каторжной тюрьме Тиба. Когда он вышел на свободу, здоровье его было окончательно подорвано, и, пролежав несколько месяцев в больнице, он умер. Ему было тогда 29 лет. После смерти Фумио Араки иногда украдкой читал оставшиеся после него книги.
Араки не помнил, чтобы брат хоть раз говорил с ним о коммунистической партии. После первого ареста Фумио мало жил дома. Когда братья встречались, он расспрашивал Араки о занятиях в университете, просил заботиться о матери. Характер у брата был упрямый. Араки хорошо помнит, как вдвоем с матерью они пошли встречать брата, когда кончился срок его заключения в тюрьме Тиба.
Сгорбившись, став как будто меньше ростом, брат, с узелком в руках, вышел им навстречу из мышино-серых стен. Потом они все вместе прошли по длинному коридору в квадратную комнату с выбеленными стенами и стали перед высоким, похожим на кафедру столом: мать посредине, сыновья по бокам от нее.
По другую сторону столп стоял тюремным священник, лысый, с тускло поблескивающей платиновой цепочкой, тянувшейся из жилетного кармана, с удивительно смиренными и вместе с тем остро вспыхивающими глазками.
Он долго и нудно говорил о раскаянии, о том, как следует Фумио жить после выхода из тюрьмы — с новым, просветленным сознанием.
Мать тревожно, стараясь делать это незаметно, толкала старшего сына в спину, чтобы он склонил голову.
С легкой снисходительной усмешкой, говорившей о том, что он понимает материнскую тревогу, священник что-то пробормотал, заканчивая свою речь. И тут брат, гневно сжав челюсти, отвернулся к стенке и тихо, но вполне отчетливо произнес:
— И что, спрашивается, мелет?.. Делал бы свое дело, да побыстрее...
Тосио Араки не замечал, что своей привычкой шевелить губами, как будто разговаривая сам с собой, он точь-в-точь походил на покойного брата Фумио. Вот и сейчас Араки пошевелил губами и, спрятав книжку в карман, начал пробираться в тамбур, шагая своими длинными ногами прямо по скамейкам, перелезая через головы людей. Прижатый к одной из скамеек купе, он нечаянно толкнул какого-то седого человека. Тот поднял голову и вдруг удивленно вскрикнул:
— Никак Араки-сан!
Улыбающееся лицо, заросшее седой бородой, с морщинками, сбежавшимися к уголкам глаз, похожее на изображение бога Дайкоку. Это был Бунъя.
— Вот это встреча!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46