Вы что, тоже направляетесь в Токио? А я вот по делам крестьянского союза... Еду в организационный комитет, в район Сиба, — как всегда громко принялся рассказывать Бунъя, хотя никто и не спрашивал его об этом. — У нас в районе подобрался народ — всё бывшие члены Всеяпонского крестьянского союза... Взялись за дело энергично... Ну, и говорят мне: «Съезди-ка в Токио, разузнай, как там дела в организационном комитете по созданию нового крестьянского союза», — говорил Бунъя с радостной улыбкой.
Он вытащил откуда-то из-под сиденья солдатскую флягу, достал из-за пазухи оловянный стаканчик, завернутый в обрывок газеты, и, налив в него рисовой водки, протянул Араки.
— Выпейте чарочку. Это еще покойная жена приготовляла... А вы куда же путь держите? — облизнув губы, спросил старик.
Рассказав откровенно всё о себе, Бунъя хотел теперь разузнать всё о своем собеседнике.
— Да вот, еду в правление, — неопределенно сказал Араки. Он и сам хорошенько не знал, зачем, собственно, едет.
— А, вот оно что... по служебным делам, значит...— Бунъя, искренне веривший всему, что бы ему ни сказали, заговорил еще громче, стараясь перекричать грохот поезда. — Так-так... Э-э, разрешите вас познакомить... Этот господин — адвокат из города Окая, — Бунъя хлопнул по плечу человека в пиджаке, сидевшего у самых его ног.
Адвокат, обхватив руками колени, сидел на полу, на расстеленной между скамейками газете. Взглянув на Араки, он слегка покраснел и застенчиво улыбнулся, как юноша, но когда он снял кепи, обнаружилось, что голова у него уже почти лысая и лет ему никак не меньше сорока.
— Доктор юриспруденции Сэнтаро Обаяси-сан. А это — старший мастер завода Кавадзои — Араки-сан. Араки... Араки... Виноват, забыл ваше имя...
— Тосио Араки.
— Интересно, какова же дальнейшая судьба вашего «Комитета дружбы»? — неожиданно спросил адвокат.
«Что такое? Откуда ему об этом известно?» — с удивлением подумал Араки.
Бунъя снова хлопнул адвоката по плечу.
— Вот этот человек, да, да, вот этот самый человек, с виду похожий на молоденького красавчика, в студенческие годы немало поработал для общего дела, да, да... — говорил Бунъя, поворачиваясь то к одному, то к другому собеседнику.
Адвокат Обаяси сконфуженно втянул голову в плечи. Теперь Бунъя начал толкать коленом какого-то человека, одетого в пальто с меховым воротником; человек этот сидел в углу возле окна и дремал, подперев голову руками.
— Кинтаро-сан, Кинтаро-сан!
Худощавый человек с бледным лицом, с сильно выдающимся кадыком, как будто нехотя, чуть приоткрыл глаза и едва заметно, одним лишь движением век, приветствовал Араки.
— Это старший брат Рэн Торидзава, той барышни, что на днях поступила к вам на службу, в контору...— Пока Бунъя рассказывал это, Кинтаро уже успел откинуть голову на спинку скамейки и закрыть глаза. — Едет в Токио денежки зарабатывать... Хе-хе-хе... собрались, так сказать, коза и капуста... — болтал слегка захмелевший старик.
Кинтаро Торидзава, криво усмехаясь, продолжал сидеть с закрытыми глазами.
В это время в вагоне началось какое-то движение. Поезд замедлял ход.
— Подъезжаем к Асагава, что ли? — проговорил адвокат Обаяси, поднимаясь. Араки поспешил вернуться на свое место. Но шум и беспокойное движение в вагоне не прекращались. За окном замелькала песчаная, подернутая изморозью насыпь, показалась деревянная ограда станции Асагава. Послышался звон разбиваемых оконных стекол, и в вагон с громкими криками ворвались полицейские.
— Все выходи! Выходи по одному! Полицейские, вооруженные резиновыми дубинками,
сдерживали хлынувшую к дверям толпу пассажиров. Люди пытались ускользнуть от облавы и, закинув за плечи мешки, прыгали прямо па рельсы, но там тоже стояли полицейские и задерживали их.
Вдоль всей платформы валялись растоптанные сумки, узлы, котомки. Полицейские, обутые в американские ботинки, топтали ногами белые зерна рассыпанного риса.
Араки стоял в шеренге, дожидаясь, когда его обыщут. Бунъя и адвокат Обаяси где-то затерялись среди общей суматохи. Отовсюду слышался плач перепуганных детей, молящие голоса женщин, глухой ропот мужчин, крики и брань полицейских...
Высоко... вздымай... знамя красное...
Порыв ветра донес звуки песни, которую пели чьи-то высокие молодые голоса. Араки огляделся по сторонам, но кругом ничего не было видно, кроме белой в инее земли. Ну да, конечно, он уже слыхал когда-то эту песню...
— Господин... хоть это не отбирайте!.. — Полицейские тащили из вагона пожилую женщину в заплатанных штанах, с растрепанными волосами. Рыдая и громко крича, она упала на платформу, не выпуская узла из рук. — Пять человек детей!.. Который день голодные... ждут меня... Прошу вас... Пожалуйста, пожалуйста... оставьте хоть это!.. А-а! — Крик внезапно оборвался, и женщина, приподнявшись, вцепилась зубами в руку по-лицейского, но в ту же секунду выпустила узел, который
держала обеими руками, и повалилась на платформу.— Что вы делаете! Что... вы... делае... а-а!
Высоко... вздымай... знамя красное...
До Араки снова донесся припев. Теперь он увидел поющих — группа молодежи на противоположной платформе, по-видимому ожидавшая электрички. Это была совсем небольшая группа — человек пять или шесть парней и одна девушка в красном свитере. Какой-то юноша в солдатской рубашке размахивал в такт песне бамбуковым шестом, к которому было прикреплено красное полотнище, и все они, одетые кто в солдатские рубашки, кто в рабочие спецовки, дружно пели. Их лица разрумянились, вместе со словами песни изо рта у них вырывались облачка пара.
Араки видел его впервые — это красное, это гордое знамя!
Куда они идут? Их мало, но они сильны своей сплоченностью, они стремятся вперед. У них чистые голоса и ясные лица!
— Эй ты! Давай сюда!
Чья-то рука опустилась на плечо Араки. Он развязал свой рюкзак, и у него забрали лежавшие там два-три сё риса и порцию бобов — «мисо». Ему оставили только несколько рисовых лепешек.
— Всё. Следующий!
Араки был совершенно ошеломлен — это был его первый приезд в Токио после войны.
Надев на плечи пустой рюкзак, Араки пересел на электричку, потом сделал еще одну пересадку на станции Синагава и наконец добрался до квартала Саку-раки-мати. Токио, видневшийся из окна вагона, представлял собой гигантское пепелище. От огромных заводов, тянувшихся вдоль железнодорожной линии Токио — Иокогама, остались только исковерканные железные остовы, горы черепичных обломков и ржавого железа да высокие трубы, похожие на надгробные памятники.
Кругом царили голод и разруха...
Кто возродит, кто вернет всё это к жизни?..
Главный завод компании со своими многочисленными цехами занимал огромную территорию вдоль железнодорожного полотна и имел специальную проходную со станции.
— Я хотел бы видеть Тиба-кун из первого лампового цеха...
— А ты кто такой будешь?
Когда Араки вошел в проходную, к нему приблизилось несколько человек. Они ощупали Араки, повертели в руках его удостоверение служащего компании «Токио-Электро», потом один с некоторым замешательством сказал:
— Ладно, пусть пройдет.
Всё это показалось Араки странным. Он шагнул за ворота и остановился, оглядывая заводский двор. Араки чувствовал, что на заводе что-то неладно, но еще не понимал, в чем дело.
«Завод не работает!» — сообразил Араки, осматривая разрушенные заводские строения, находившиеся в глубине двора. Бетонные стены почернели и треснули от прямого попадания фугасок, некоторые здания сгорели от зажигательных бомб, сохранились только их наружные стены.
Араки прошел через внутренние ворота, ведущие в цехи. И в вакуумном цехе, и в цехе радиоприемников было удивительно тихо. Несколько человек в черных нарукавниках, по-видимому мастера или начальники цехов, о чем-то перешептывались между собой, сложив на груди руки с таким видом, как будто не знали, куда себя девать.
Араки было хорошо известно расположение цехов на этом главном заводе компании, где работало пять тысяч человек.
Он пробежал через темный, похожий на пещеру первый ламповый цех и поднялся по лестнице. В нос ударил едкий, щиплющий горло запах. Араки вошел в помещение, где находилась огромная машина, автоматически изготовляющая стеклянные баллоны для электроламп.
— Тиба-кун!
«Ку-у-уи», — откликнулось эхо под высоким застекленным потолком.
Приятель Араки работал здесь начальником цеха, но за перегородкой, отделявшей конторку начальника, видны были только два-три пустых стола. Араки круто по-
вернулся и направился к лестнице. У выхода он оглянулся и невольно вздрогнул. Завод без рабочих!
Прямо перед ним, в отверстии огромной кирпичной печи для плавки стекла, мелькали гигантские багровые языки пламени. На протяжении десятков лет ни днем, ни ночью не угасало пламя в этой печи, выплавлявшей стекло для доброй половины всех электроламп, выпускаемых в Японии.
С высокого потолка, волоча за собой похожий на пульсирующую вену пневматический шланг, спускалась гигантская лапа крана с огромными когтями и ритмично погружалась в отверстие печи. Когда у печи стояли рабочие, эта лапа вытаскивала сразу несколько десятков стеклянных баллонов, сперва ярко-красных, а потом, по мере того как они остывали, прозрачных и сверкающих. Но сейчас через каждый строго отмеренный десяток секунд машина с угрюмым грохотом вытягивала пустую лапу и наклоняла ее над лентой конвейера, снова и снова повторяя эти движения.
Несколько конвейерных лент, снабженных многочисленными приспособлениями, которые автоматически вставляли в баллоны вольфрамовую нить, выкачивали воздух, надевали металлический патрон и, наконец, поставив на готовые лампочки штамп «Мацуда», сразу десятками упаковывали их в картонные ящики, с грохотом двигались в бетонных углублениях, работая теперь вхолостую.
Ненужное, бесполезное движение среди насыщенного едким запахом воздуха, в холоде, в полумраке...
Завод без рабочих! Это было так страшно, что у Араки мороз пробежал по коже. Никогда еще не видел он подобного зрелища. Потрясенный, Араки вышел во двор. Он снова огляделся кругом, до пего донесся неясный гул людских голосов. Затем вместе с порывом ветра долетел гром аплодисментов, как будто рукоплескало несколько тысяч человек. Араки побежал к воротам.
Он обогнул заводскую ограду. Позади завода тянулся большой, покрытый инеем пустырь, там виднелись развалины складов, разрушенных бомбами, упавшие заборы... Низко нависли тучи, завывал ветер, и, точно согнанная им в плотную массу, вдали чернела
огромная толпа. Она двигалась, колыхалась, устремляясь к какому-то центру.
Араки пошел вдоль тесно сомкнутых рядов. Впереди, над колеблющимся морем голов, виднелся плакат: «Создадим профессиональный союз рабочих района Хори-кава!» Ветер относил в сторону долетавший из репродуктора голос, и видно было только, как какой-то человек в рабочей куртке шевелил губами, высоко подняв голову.
Неожиданно людское море заволновалось. Загремели аплодисменты. Араки торопливо пробирался вперед.
— Токуда... Кюити Токуда!
— Это какой же? Коммунист? — Токуда! Говорит Токуда!
На сколоченной наспех трибуне перед микрофоном появился человек крупного телосложения с облысевшим лбом.
— Товарищи!
Как только он заговорил, отчеканивая слова, аплодисменты стихли, но движение в толпе не прекращалось. Люди теснились поближе к трибуне, желая собственными глазами хорошенько рассмотреть этого человека, вышедшего из тюрьмы после восемнадцати лет заключения.
— Рослый дядя!
— Тише, тише!
— Хо! Так это и есть тот самый коммунист? — перешептывались рабочие.
Казалось, какой-то таинственный, овеянный легендой человек неожиданно появился перед толпой. Несмотря на распространявшуюся о нем клевету, раздуваемую лживой пропагандой, он всегда жил в сердцах японских пролетариев, чувствовавших, что между ними и этим человеком существует какая-то неразрывная связь.
— Тише вы, замолчите!
— Не мешай, тише!
Но каждому как будто хотелось сравнить созданный его воображением образ с этим человеком, у которого были чуть раскосые глаза, красновато-коричневое лицо и такая простая одежда — черный пиджак поверх серого свитера. Ежась от холодного ветра, люди затихли, стараясь разобрать слова, произносимые чуть
хрипловатым голосом, долетавшим через микрофон. Некоторые слушали, опустив глаза; другие, стараясь не проронить ни слова, приложили руки к ушам; какая-то девушка стояла, склонив голову на плечо
подруги.
Ветер относил голос оратора, но всё-таки, хоть и немного искаженный репродуктором, он был хорошо слышен.
Токуда говорил о войне и о том, что она принесла японскому народу, о значении Потсдамской декларации и о том, как должны японские рабочие понимать слово «демократия», о том, как нужно осуществлять демократическую революцию, о создании рабочих профсоюзов и об их задачах...
Араки не спускал глаз с оратора. Лицо Токуда раскраснелось, он говорил всё с большим воодушевлением. Но вот он коснулся в своей речи еще одного вопроса, и Араки, вздрогнув, весь подался вперед.
— Конечно, Потсдамская декларация обязывает японское правительство поощрять профессиональные союзы рабочих, крестьянские союзы и другие демократические организации. И тем ие менее, товарищи, — говорил Токуда, — тем не менее без борьбы невозможно создать рабочие профсоюзы. Почему невозможно? Это вам хорошо известно! Капиталистическое правительство Японии ненавидит профсоюзы лютой ненавистью. Я не говорю о тех лакейских профсоюзах, которые создаются по указке сверху, — это дело другое. Настоящие же, независимые рабочие профсоюзы, являясь орудием экономической борьбы рабочих, есть в то же время и орудие политической борьбы...
Резко оборвалась характерная, скандирующая речь, взметнулась полна аплодисментов. Закусив губу, Араки потупился. Вез борьбы невозможно... Надо бороться... Араки стоял неподвижно.
Кюити Токуда давно уже сошел с трибуны, толпа вокруг Араки дрогнула, пришла в движение, люди начали растекаться в разные стороны по широкому пустырю, направляясь каждый к своему цеху, а Араки всё еще стоял, глядя перед собой невидящими глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46