Директор выхватил сверток, который Накатани держал под мышкой.
Теперь Накатани всё стало ясно. Он испугался.
— Что... что вы делаете?
— Сжигаем, вот что!
Директор даже не взглянул на мастера. Он рвал бумаги и пачками бросал их в огонь. На его лице с сильно
развитыми скулами, с коротко подстриженными седеющими усами и квадратным подбородком выступил пот. Это был крупный человек с барской надменной осанкой—трудно было представить себе, что Сагара «выбился в люди» из рабочих. Но сейчас во всей его внушительной фигуре была заметна какая-то внутренняя растерянность, и чем резче были движения рук, рвавших чертежи и документы, тем явственнее это чувствовалось.
Еще молодой, по-видимому из студентов, офицер, с бледным от недосыпания и переутомления лицом, хмуро поднес два пальца к козырьку фуражки.
— Ну, я пойду...
— Да, да, разумеется... — директор выпрямился. Потом внезапно бросился за торопливо уходившим офицером и, не догнав, поклонился спине молодого человека, который годился ему в сыновья.
— Это — приказ? — хриплым от волнения голосом спросил Накатани, молча наблюдавший всю сцену. Сидевший на корточках Такэноути взглянул на Накатани и засмеялся.
— Никакого приказа, — со злостью ответил директор Сагара. — Американская эскадра уже на рейде в Иокогама, понимаешь? — он сердито покосился на Накатани, как будто возмущаясь его неуместным вопросом, и вдруг, точно вспомнив что-то очень важное, обратился к Такэноути:
— Живо.верни-ка на минуту господина капитана...— скороговоркой произнес он, но тут же бросил в огонь бумаги, которые еще держал в руках. — Впрочем, не надо, я сам... Ты присмотри здесь...
И, подтягивая на ходу брюки, сползавшие с круглого, как барабан, живота, директор побежал к галерее.
— Ну и дела пошли! — воскликнул Такэноути и снова посмотрел на Накатани. На его лице с жиденькими усиками появилась ехидная усмешка. — Наш господин Жаба, кажется, совсем потерял голову...
Мастер молчал. Такэноути, прозванный «директорским подпевалой», всегда вызывал у него неприязненное чувство. Когда после выступления императора по радио все собрались в заводской конторе, этот сорокалетний бухгалтер энергичнее всех выступал против капитуляции, Такэноути, местный уроженец, был конторщиком
еще на шелкомотальной фабрике Кадокура и в качестве «административных кадров» вместе с фабрикой достался в наследство компании «Токио-Электро».
— В правлении тоже, как видно, полная паника... Жаба вернулся вчера из Токио с последним поездом...— Такэноути всегда был в курсе всех дел компании.
Глядя на жирную, короткопалую руку Такэноути, сжимавшую палку, которой он с невозмутимым видом то подбрасывал тлеющие связки бумаг, то пошевеливал их, Накатани думал про себя:
«Если американская эскадра уже на рейде в Иокогама, зачем сжигать всё это? Какая необходимость уничтожать бумаги, раз Япония всё равно уже капитулировала?»
— А любопытно было бы знать, Накатани-сан, насколько в Америке развито производство нейлона? Восстановится производство шелка в Японии или нет, как вы полагаете? — Такэноути взглянул на него из-под припухших век своими хитрыми маленькими глазками. Казалось, только этот вопрос и занимал его сейчас.
Накатани, не отвечая, смотрел на огонь. Чертежи, загораясь, вспыхивали желтым пламенем, коробились, а затем чернели, превращаясь в пепел. Проекты, сгорая, на мгновение белели, и все его расчеты — результат напряженного многолетнего труда — обозначались с особой четкостью. Чертежи деталей измерительных приборов разнообразных конструкций для самолетов и подводных лодок — всё это теперь погибало в огне.
«Неужели вся моя работа была преступлением?»— Накатани круто повернулся и пошел прочь.
А ведь в эти проекты он вложил всю свою изобретательность, все свои знания... Сколько похвальных листов от компании получил он за эти чертежи!
«Неужели всё то, что я делал, было преступлением?» — повторял он, но так и не мог ответить на этот вопрос.
— Накатани-кун! — позвал его кто-то, но он не слышал. Согнувшись и сразу ослабев, будто после тяжелой болезни, мастер дошел до галереи. Вдруг он заметил Араки, который расспрашивал о чем-то девушку-работницу из сборочного цеха; лицо ее было знакомо Накатани.
— Да не бойся! Говори смело, кто это сказал? Сага-
pa-сэнсэй? Ну, конечно, всё это ложь! Да постой, постой... — уговаривал Араки, крепко ухватив за плечо порывавшуюся бежать девушку. Вид у нее был испуганный, на юном смуглом лице выделялись большие глаза, губы дрожали. Казалось, она не могла ни слова вымолвить от страха. Она молча вырывалась, видимо, стараясь как можно скорее убежать от Араки.
— В третьем общежитии работницы волнуются... Пойду узнаю, в чем дело, — взглянув на Накатани, бросил на ходу Араки и зашагал за девушкой по темной галерее в общежитие.
Здание третьего общежития было окружено высоким деревянным забором, усаженным поверху гвоздями. В общежитии жили бывшие работницы фабрики Кадо-кура.
Коридор во втором этаже общежития сейчас был завален корзинами, котомками, узлами, повсюду были разбросаны мешочки с рисом, разбитые баночки с помадой, гэта для улицы; выскочившие из пазов сёдзи готовы были вот-вот повалиться — кругом царил такой беспорядок, что некуда было ногу поставить.
Толкаясь, перебраниваясь, девушки тащили корзины, хватали забытые вещи — ханагами, гребенки, осколки разбитого ручного зеркальца, сетки для волос, подушечки для иголок и прочую-мелочь — и торопливо рассовывали всё это по узлам и мешкам.
— Кими-тян! Кими-тя-а-ан! — кричала Фуми Ямамото, староста одной из комнат. Вся ее одежда состояла из темносиней куртки до колен, из-под которой виднелись голые ноги.
Кими-тян, девушка с коротко подстриженной челкой, на вид несколько моложе Фуми, прижав корзину коленом, затягивала ее веревкой; на носу у нее блестели капельки пота, нижняя губа дрожала — казалось, что девушка вот-вот расплачется.
— Сейчас же ступай во двор и займи очередь! — распорядилась староста. — Я снесу твои вещи! Бери мой талон и займи места рядом! Да не копайся же ты, иди скорее!
Работницы жили по десять человек в комнате и старались подбирать себе соседок из своей деревни. Впрочем, после того как в общежитиях поселились девушки, пришедшие на завод по мобилизации, эта традиция была нарушена, так же как и все старые порядки на фабрике. Обычно на шелкомотальных фабриках рабочих нанимали по географическому принципу — так, на фабрике Кадокура преобладали работницы родом из Верхней и Нижней Инатани, из Кисотани и других окрестных деревень и поселков; однако немало было и таких, которые приехали из дальних районов — из Сарасина, из Ацутанака и даже из префектур Фукусима и Ниигата.
Сейчас всех работниц занимало только одно — получить от компании хотя бы часть заработанных денег и как можно скорее сесть в поезд. Они были убеждены в том, что завтра же здесь появятся американские солдаты и перебьют всех.
Даже старосты комнат поддались панике — образумить их было уже невозможно. Внезапно из одиннадцатой комнаты донеслись громкие крики:
— Что же теперь делать? Что же делать? Староста одиннадцатой комнаты Сигэ Кобаяси,ухватившись за дребезжащие сёдзи, крикнула на весь коридор пронзительным голосом:
— Девушки-и-и! Уже нет билетов! Теперь нам до завтрашнего вечера, говорят, не уехать!
И те, кто еще оставались в комнатах, и те, кто уже увязывали свои вещи в коридоре, услышав крики Сигэ, окончательно потеряли голову. Работницы из Инатани объявили, что пойдут пешком; девушки из поселка Ко-гата, находившегося за перевалом, решили пробираться напрямик через горы. А Сигэ Кобаяси, с растрепанными волосами, одетая в легкое летнее кимоно, подпоясанное одним шнурком и распахивающееся на груди, бегала по коридору, всхлипывала и кричала:
— Ой, что же мне делать! Что же делать? Мне ведь поездом — и то девять часов езды до дому!
И, словно по команде, со всех сторон послышались рыдания, крики, истерические вопли... Внезапно кто-то высоко поднял узел с вещами и швырнул его за забор.
— К черту всё это!
За первым узлом на улицу полетели другие. Работницы, не раздумывая, бросали за ограду узлы, гэта, корзины, шкатулки с рукодельем, словно это могло спасти их от угрожающей опасности.
Араки в сопровождении девушки поднялся на второй этаж, но никто не обратил на него внимания.
— Перестань, слышишь? Дура! Что ты делаешь? — Араки перехватил один из узлов. Девушка, у которой он вырвал узел, повисла на его руке. Араки пытался объяснить, что Сагара лжет, но работницы были настолько возбуждены, что ничего не хотели слушать; они уже не помнили, почему пришли в такое волнение. Араки успокоил какую-то совсем обезумевшую девушку, кое-как привел в чувство рыдавшую Сигэ Кобаяси, и в общежитии стало немного тише.
— Старосты, сюда! Старосты! Старосты!
Но растерявшиеся старосты прятались за спины товарок и испуганно поглядывали на Араки. Он топнул ногой.
— Старосты, выходи! Есть здесь старосты?
В пятнадцатой комнате вокруг старосты Хацуэ Яма-нака сидело несколько девушек. Здесь с самого начала переполоха царила полная тишина. Работницы, расположившись возле своих упакованных корзин, настороженно прислушивались. Хацуэ Яманака, высокая девушка, одетая в легкое кимоно и штаны из пестрой ткани, сидела, широко раскрыв глаза и плотно сжав губы. Хацуэ и всегда-то была скупой на слова, мо'лчала она и сейчас, но по всему ее виду заметно было, что она пытается побороть свой страх. Конечно, она, как и все работницы, не знала об истинном положении вещей, но одно было ей ясно: плачь — не плачь, криком делу не поможешь.
Хацуэ не отозвалась на голос Араки. Девушки из пятнадцатой комнаты, старавшиеся держать себя в руках, посмотрели на старосту, но у Хацуэ лицо словно окаменело, а глаза еще больше округлились.
— Зовут! — прошептал кто-то, и Хацуэ поднялась. Вместе с другими девушками она вышла в коридор.
Наконец кое-кто из старост комнат решился подойти к Араки, но ответы расстроенных, испуганных девушек были настолько сбивчивы и бестолковы, что Араки только раздражался.
— Так, ну хорошо. Сагара сказал, это понятно. Кому он это сказал? Где? — допытывался Араки.
— Сигэ-тян стала спрашивать, как будет с зарплатой... Ну и вот... — вытягивая губы, проговорила Фуми Ямамото.
Сигэ, самая старшая среди работниц, прямая, но не слишком сообразительная девушка, перебила ее:
— Кто это спросил «как будет с зарплатой»? Я? Странно от тебя, старосты, это слышать... Когда я пошла навестить нашу учительницу кройки и шитья и спросила у тебя, что же нам теперь делать, ты что сказала? А теперь сваливаешь на меня... — быстро заговорила Сигэ, блестя глазами и жестикулируя.
Араки в сердцах топнул ногой:
— Да я не о том спрашиваю. Что у вас тут вышло с зарплатой? Кто спрашивал о деньгах и у кого — вот о чем речь...
Фуми Ямамото, разинув рот, молча смотрела на Араки. Вдруг заговорила Хацуэ:
— Я спрашивала, в конторе. Араки повернулся к Хацуэ:
— Зачем ты ходила в контору?
— Узнать насчет зарплаты. Все беспокоились: заплатят, как положено, или нет... Ну, и назначили выборных. Мы и пошли впятером...
— Впятером? Кто же из вас ходил?
Работницы снова зашумели. Кто-то перечислял имена выборных, кто-то напоминал, что спрашивали не только о зарплате, но и о том, возьмут ли их обратно, если завод опять начнет работать, — все говорили наперебой, и Хацуэ, замолчав, предоставила рассказывать подругам. Всё с тем же сосредоточенным видом она переводила глаза с одной говорившей на другую. Вся превратившись в слух, Хацуэ, с опущенными руками и полуоткрытым ртом, хмурилась и время от времени шевелила губами, утвердительно кивая головой: «Правильно, верно. Так и было». Когда в рассказе возникала какая-нибудь заминка или подруга что-нибудь путала, она поправляла: «Нет, это сказал не Такэноути-сэнсэй. Такэноути-сэнсэй только смеялся». И тогда все остальные, в свою очередь, смотрели на нее, а Хацуэ говорила.
Хацуэ Яманака была статной, рослой девушкой. Всё в ней было хорошо — и большие светящиеся умом глаза,и белые, ровные зубы, и полные щеки, и черные, хотя и не очень густые, волосы.
В конце концов Араки удалось выяснить следующее.В общежитии жили девушки, работавшие еще на шелкомотальной фабрике. Когда стало известно, что завод закрывается, они приняли это безропотно, считая, что раз война проиграна, другого выхода нет. Но были среди них девушки, работавшие здесь уже более десяти лет. Выходное пособие и сбережения, скопленные за это время, являлись для них не просто приданым — на это ушла чуть ли не половина их жизни.
Они готовы были примириться с тем, что компания со временем вышлет им причитающуюся заработную плату, но всё же сомневались, будут ли деньги высланы полностью. И вот, сговорившись, работницы выбрали пять человек: Сигэ Кобаяси, Фуми Ямамото, Хацуэ Яма-нака и еще двух девушек. Выборные пошли в контору, чтобы разузнать обо всем. Тогда-то директор завода Са-гара и заявил, что, как он полагает, деньги должны быть высланы всем полностью, но, впрочем, поручиться за это не может: война проиграна, что будет дальше — неизвестно. А главное, он советует всем как можно скорее убираться восвояси, пока целы... Отныне компания снимает с себя всякую ответственность за то, что может произойти...
Если раньше кое-кто еще сомневался в достоверности распространявшихся слухов, то после такого заявления сомнениям больше не было места. Работниц охватил панический страх.
— Всё это ложь, — сказал Араки, уже несколькс спокойнее. — Да ведь вы, верно, и сами слышали пс радио о Потсдамской декларации?
Может быть, они и слыхали, но никто не помнил, что это за декларация, и, конечно, никто не знал ее содержания. Они плохо понимали даже то, что пытался растолковать им Араки. Жестикулируя, он с жаром разъяснял тот пункт декларации, в котором говорилось, что союзники не стремятся к тому, чтобы японцы были порабощены как раса или уничтожены как нация. Но под конец его слушала одна только Хацуэ Яманака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46