— Вы ошибаетесь. Ничего подобного я не делал! — гневно возразил Араки, но директор перебил его:
— Нет, давай уж поговорим начистоту... Признайся, ведь ты коммунист, так ведь? — Сагара сказал это довольно громко.
Араки не был членом коммунистической партии. Он хотел объяснить, хотел сказать, что он не коммунист, но растерялся. На голос директора разом обернулись старший мастер гранильного цеха Тидзива и старший мастер Сима, имевший звание «младшего служащего второго разряда».
— Что такое? Коммунист? — бритая голова Сима с лысеющим лбом придвинулась к Араки, обдавая его запахом винного перегара. Но вдруг Сима качнуло в сторону, и на его месте оказался Тидзива.
— Вот это интересно! Оказывается, Араки-кун — коммунист? Любопытно! Ну, да я коммунистов не боюсь. Послушай, Араки-кун! Давай-ка устроим диспут... Так, так, Араки-кун... Ваш «хозяин» Кюити Току-да отрицает монархический строй... Отлично, отлично. Значит, он отрицает монархию? Но в таком случае...
Голова Тидзива очутилась возле самой груди Араки. Араки попал в затруднительное положение. Доказывать, возражать было бесполезно. Накатани и еще несколько друзей Араки поднялись со своих мест, но подойти близко не могли. Араки сидел, весь внутренне сжавшись, но не опускал глаз перед устремленными на него враждебными взглядами. Директор хохотал, выпятив нижнюю губу.
— Господин директор, господин директор! —Такэ-ноути усиленно пытался обратить на себя внимание директора, словно собираясь выступить в роли умиротворителя, но Сагара, казалось, не замечал его.
Со всех сторон раздавались реплики. Тидзива, что-то непрерывно выкрикивая, наступал на Араки и мотал головой, как будто кланяясь ему. За спиной Тидзива бесновался Сима, крича: «Бей государственного изменника!» Кто-то удерживал его.
Большинство присутствовавших здесь были ярыми защитниками существующего государственного строя Японии. Среди демобилизованных, еще носивших военную форму, конечно, должны были быть и такие, которые не испытывали враждебных чувств по отношению к компартии, но вся структура компании «Токио-Элек-тро» всегда сильно смахивала на военную организацию, и поэтому им нелегко было открыть рот. «Младшие служащие компании», вышедшие из рабочих, являлись, так сказать, нижними чинами. Дальше шли окончившие школу компании: старшие мастера, начальники цехов, начальники отделов, советники, директора... В каждом звании существовали, кроме того, первый и второй разряды, и стоило только один раз споткнуться, как дальнейшее продвижение по службе становилось уже невозможным.
— Прочь! —раздался вдруг чей-то голос над головой Араки, и перед ним появился поручик Комацу в офицерском мундире. Углы его рта были опущены, глаза устремлены в одну точку, всё тело сотрясалось от сильной дрожи. Пинком ноги он отшвырнул шумевшего Сима, схватил за воротник и отбросил в сторону Тидзива, что-то пронзительно кричавшего.
— Ты!— встряхнув за плечо Араки, Комацу заставил его подняться и пристальным взглядом уставился ему в лицо. — Слушай, ты!..
В комнате воцарилась гнетущая тишина. — Ну, если я ошибся, то тем лучше... тем лучше... —заговорил несколько мягче директор, когда грубое вмешательство Комацу заставило замолчать всех присутствующих. Ему не хотелось, чтобы его считали зачинщиком этого скандала. — Однако скажу заранее: я человек, выросший на предприятиях компании, не люблю коммунистов. Я не допущу, чтобы на заводе Кава-дзои появились коммунисты. Это мое твердое решение.
Все смотрели на Араки, который уже вернулся на свое место и сидел, сложив на груди руки и опустив голову. Нобуёси Комацу, упираясь локтями в высоко поднятые колени, медленно раскачивался из стороны в сторону.
Выйдя на темный заводский двор, Араки и Накатани некоторое время стояли молча. Оба чувствовали, что идея «сбора предложений» окончательно рухнула.
— Ну, я зайду ненадолго в цех.— Накатани распрощался с Араки и направился к галерее, ведущей в цехи.
Араки всё еще был в возбужденном состоянии. Он шагал один в темноте, и самые разнообразные мысли беспорядочно теснились в его голове. Ему не раз случалось спорить с директором по работе, но сегодняшнее их столкновение было совсем иного рода. Сегодня ему был брошен открытый вызов. Араки представлял себе лица старухи-матери, жены и детей, он вспоминал улыбающиеся лица рабочих, занятых сбором «пожеланий», и лица делегатов, вернувшихся в цех после того, как директор выгнал их из своего кабинета...
— Держись, Араки! — с усмешкой сказал он самому себе.
Это случилось в тот момент, когда он уже хотел повернуть на огонек, мерцавший из окна проходной. Араки услышал чьи-то поспешные шаги, догонявшие его... Внезапный удар чуть не сбил его с ног. У него потемнело в глазах, и он пошатнулся.
Когда Араки снова твердо встал на ноги, вокруг никого уже не было, только ветер свистел во мраке. Он схватился рукой за лицо — что-то липкое, теплое текло у него между пальцами.
Синъити Икэнобэ вынул из зажимов крохотный металлический стерженек, провел по нему пальцем и покачал головой. Направив на станок свет лампы, закрепленной на длинном рычаге, он приложил к стержню
микрометр, потом взял лупу и принялся разглядывать деталь.
Всё как будто в порядке: на маленьком кусочке тускло блестевшей стали — двенадцать миллиметров в длину и одна треть миллиметра в диаметре — изъянов не было. Но когда, отложив лупу, Икэнобэ закрыл глаза и еще раз провел по стерженьку кончиком мизинца, он опять покачал головой: след резца, правда едва заметный, все-таки ощущался.
Синъити вздохнул, положил стержень. Сняв с головы синий целлулоидный козырек, защищавший глаза от света, он присел к столу и опустил голову на руки.
«Устал», — подумал он. В ушах у него звенело. Он закрыл глаза, но спать ему не хотелось.
На холодной бетонной площадке был устроен дощатый настил, на котором стояли в ряд шесть небольших токарных станков. Синъити был совсем один в цехе, и шуршание приводного ремня казалось ему необычно громким.
Вот уже несколько дней он работал над изготовлением пробного экземпляра счетчика оборотов системы «Токио-Электро». До войны этот счетчик, сконструированный по проекту Накатани, продавался как одно из патентованных изделий компании, а во время войны был приспособлен для нужд авиации. Теперь, после капитуляции, для того чтобы снова пустить его в продажу, Накатани внес в конструкцию кое-какие изменения, и директор, урезая сроки, торопил с изготовлением пробных счетчиков.
Миниатюрные счетчики «Токио-Электро» славились своими высокими качествами, а завод Кавадзои считался одним из лучших среди сорока предприятий компании. Таких заводов было один-два во всей Японии. Компания «Токио-Электро» владела патентом на производство электрических часов особой системы и моторов. Изготовлением их занимался только один завод Кавадзои. Весь технологический процесс производства лежал на группе специалистов во главе с Накатани, черновую же работу выполняли несколько рабочих, в том числе и Синъити Икэнобэ.
Сейчас возле освещенного лампой станка, на котором работал Икэнобэ, лежал развернутый, запачканный маслом чертеж счетчика оборотов системы «Токио-
Электро» — изящного, не больше обычных карманных часов механизма типа секундомера. На пяти других станках рабочие продолжали изготовлять детали для электрочасов, и только Икэнобэ, считавшийся самым способным, один работал над новой моделью. Последнее время он трудился до поздней ночи.
Синъити поднял голову. Во внешней галерее, огибавшей здание цеха, послышался шум, как будто хлопнули дверью. «Накатани вернулся», — подумал Синъити, но это был только порыв ветра, гулявшего по галереям и внутренним переходам, — налетит, и снова всё затихнет. Накатани после заседания «Траурного общества» должен был зайти в цех — над столом еще висела его сумка. Синъити зевнул и, достав из кармана папиросу, закурил.
Он был уверен, что справится с заданием.
Ведь он вытачивал детали диаметром в одну десятую долю миллиметра еще на заводе Ои. Вот и сейчас изготовленный им только что для пробного счетчика стерженек мог считаться годным. Но не в характере Синъити было выпускать деталь из рук, пока он сам не убедится в ее отличном качестве.
Настроение у него было скверное, и вовсе не из-за работы. Как ни старался он приободрить себя, беспокойство не проходило. Синъити всегда был как-то не уверен в себе и очень мучился из-за этого, но в последнее время сомнения одолевали его всё сильнее.
Он почти машинально достал из внутреннего кармана спецовки голубой конверт и принялся разглядывать небольшую фотокарточку. Должно быть, он проделывал это часто, потому что на конверте и на карточке виднелись маслянистые пятна.
Фотография изображала Рэн во весь рост. Она была в белом коротком пальто, завитые волосы спереди чуть взбиты — шестимесячная завивка с недавних пор опять вошла в моду. Улыбка играла на ее красиво очерченных губах. Это была любительская фотография. Рэн стояла возле пруда, позади нее виднелись горы. И фон, и поза девушки казались естественными. За то короткое время, что они не виделись, Рэн стала выглядеть более взрослой. Вздохнув, Синъити вложил фотографию в конверт и сунул его обратно в карман. Сейчас ему было тяжело видеть даже ее карточку.
Когда Синъити вспоминал о том, что произошло вчера на собрании и сегодня в кабинете директора, он места себе не мог найти.
Он произнес слово «требования» без всякого умысла. Араки часто употреблял это слово, и Синъити повторил его просто, не задумываясь. Он и сейчас еще не мог прийти в себя от удивления. Неужели два иероглифа, которыми пишется это слово, способны вызвать такой переполох?.. А поступок директора! Его грубое, недостойное поведение!
Каким жалким, униженным выглядел Синъити, да и все его товарищи там, в кабинете! Бедняки, полунищие—как откровенно и цинично им дали это понять!
После окончания войны Синъити прочел множество статей и брошюр, из которых вынес новое для себя понятие «гуманизм». Синъити, который еще подростком увлекался поэзией, слово «гуманизм» казалось особенно близким и понятным. Он верил, что оно может объединить всех людей, любящих мир и счастье. Вот и любовь его к Рэн — если она тоже будет покоиться на такой основе, то всё будет хорошо.
Но сейчас Синъити на собственном опыте пришлось убедиться, что на свете существуют люди, которым чуждо всякое понятие о гуманизме. Компания и директор, ее олицетворяющий, — эти люди, не имеющие права даже называться людьми, с такой грубой откровенностью дали ему понять, что для них он не человек, а только «рабочие руки».
Синъити никогда еще не чувствовал себя так жестоко оскорбленным.
Он встал, отгоняя мрачные мысли, посмотрел на часы. Уже половина десятого. К завтрашнему дню нужно сделать еще хотя бы один стерженек.
Синъити подошел к станку и, откинув волосы со лба, надел защитный целлулоидный козырек. Потом, взяв новый валик, укрепил его в зажимах.
...Неужели она действительно будет работать на заводе?
Рэн писала ему, что хлопочет через знакомых, чтобы ее приняли на работу в заводоуправление. Она считает, что в нынешние времена нехорошо здоровому человеку сидеть без дела дома. Она тоже постаралась достать и прочитала «Еженедельный вестник», о котором писал
ей Синъити-сан. Но она еще недостаточно хорошо разбирается в этих вопросах, ей нужно будет многому у него поучиться...
Возможно ли? Всё это вместе кажется необычным, удивительным. Но ведь это Рэн! Кто знает, может быть, она и в самом деле приедет.
Он нажал на педаль. Вращаясь, зашелестел приводной ремень. Взявшись за рукоятки подачи, приводившей в движение суппорт с укрепленным на нем резцом, Синъити покачал головой. Нет, так не годится. Уж слишком одолевают его разные мысли. Заставив себя думать о работе, он сосредоточил взгляд на детали и придвинул резец. Тоненькая, похожая на струйку дыма металлическая стружка с чуть слышным шипением заплясала на кончике резца.
Этот тонкий, как нитка, стерженек был центральной осью прибора. Неточность в одну сотую долю миллиметра уже сказывалась на поведении всего механизма. Синъити знал это. Но мысли его всё время отвлекались от работы...
«Посылаю тебе зимнюю рубашку. Она такая старая, что чем больше я ее чинила, тем она больше рвалась. Ты уж извини, — писала мать в письме, вложенном в посылку. — У отца пока каждый день есть работа, но всё равно с питанием очень трудно, ведь семья большая...»
Синъити отвел резец, снял ногу с педали и, придерживая рукой потерявший скорость ступенчатый шкив, обтер стерженек и приложил микрометр. Почти готово. Еще немножко снять, чуть-чуть. Он нанес кисточкой масло и опять надел ремень.
В этом месяце он пошлет родителям сто иен. Трудновато им придется, пожалуй... Говорят, в Токио на сто иен не купишь больше трех килограммов риса!
— Ты всё еще работаешь? — Синъити не заметил, как к нему подошел Накатани. — Смотри, опоздаешь на поезд. Скоро последний пройдет,—-ласково сказал мастер и, взяв со стола подносик для готовых деталей, пересчитал лежавшие там большие и маленькие диски с еще ненарезанными зубьями, крохотные винтики и стерженьки.
— Хватит на сегодня. Завтра целый день впереди... Икэнобэ жил в заводском общежитии, находившемся
в поселке Ками-Сува, в двух остановках от Окая. На работу приходилось ездить поездом. Накатани тоже жил там, хотя он был человеком семейным, а общежитие это предназначалось для холостяков. Но на мастере лежала обязанность следить за порядком в общежитии. Синъити снял ремень со ступенчатого шкива. Решив, что сегодня вечером ему всё равно вряд ли удастся хорошо поработать, он стал надевать на станок крышку, как вдруг Накатани позвал его к своему столу.
— Слушай, Икэнобэ-кун! Я хочу тебе кое-что показать.
Доброе лицо Накатани, которого рабочие прозвали «голубком», казалось несколько необычным. Он развязал шнурки сумки, в которой носил деревянный ящичек с завтраком, и вытащил толстый конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46