— Не желаю в вашу артель, — кричал он, размахивая руками. — Тот раз Серега силком затянул. Теперь хоть в Кринки, хошь на Кременье поеду...
— Ну, и поезжай.
— И поеду. Пусть камень пахать буду, да свой.
На следующий день колхозники с тридцатью пятью лошадьми выехали в Нижнее поле — здесь были лучшие хлебородные земли, а единоличники во главе с Матюшей Кульковым нехотя потянулись в Кринки и целый день у Клинового лога проспорили — делили каменистый, заросший кустами угор.
Вечером приехал домой из Кринок усталый Петька Суслонов. Теперь это был широкоплечий парень, с красивыми карими глазами и густыми каштановыми волосами. Он подошел к матери, с сожалением сказал:
— Плохое место досталось. Не вырастет на камню. Лучше бы и нам в колхоз.
— Обождать бы, сыпок, приглядеться надо...
На другой, день вернулась домой Еленка. В тот же вечер брат и сестра написали заявление в колхоз, и-на-завтра отнесли его председателю Андрею Русанову.
Отсеялись, вывезли навоз в паровое поле — подступил сенокос. Здесь сыздавна считали косьбу делом нелегким — выходили на покос всей деревней. Женщины задолго готовились к этим дням, шили ситцевые сарафаны, делали легкую обувь, мужчины ладили косы и грабли.
В это лето неспокойно было на душе у Саввахи Мус-ника. Он думал, чтб колхоз на первой борозде споткнется, а, к его удивлению, колхозники не только посеяли, но собрались вместе и косить. Савваха не раз подходил к Федору Вешкину и со скрытым недружелюбием спрашивал:
— Не разбежались еще?
— Зачем нам разбегаться?
— Разбежитесь, это не пахать — один за другим гуськом. Сенокосная работка нелегкая, — словно поучая, говорил Савваха. — Скажем, я — чуть не с сажень веду покос, а другой-прочий обседлает пол-аршина и катит налегке. А трудодень-то, золотки, небось, всём одинаков?
— Усчитаем по трудам.
— Не усчитаешь.
Савваха с горькой завистью поглядывал на заливные луга и, вздыхая, уходил домой. Впервые ныне ему не придется косить у Шолги, сенокос-то выпал единоличникам в Заосичье — у черта на куличках, травы поза кустам на овцу не наскребешь.
Колхозники вышли на покос раньше обычного, до петрова дня, веселые и принаряженные, как на годовой праздник. Среди них были и свои запевалы и шутники. Однажды Серебрушка, первая в деревне выдумщица, нарядилась цыганкой и под общий смех колхозников подошла к Саввахе:
— Давай руку, золотко, погадаю, долго ли будешь жить-тужить на белом свете единоличником?
Савваха Мусник выругался, быстро запряг Пегаша и, усадив на двуколку свою несговорчивую гидру, покатил в Заосичье.
Как-то на стене Тимопипого дома, в котором теперь размещалась контора огоньковского колхоза, появилась стенная сатирическая газета с красочным разрисованным заголовком «Вилы в бок». Вывешена она была под вечер, и колхозники, возвращаясь с покосу, обступили ее.
Саввахина жена — языкастая Мавра долго разглядывала рисунок, изображавший женщину, бегущую с большим мешком за плечами, и вдруг, прочитав по слогам подпись, вскрикнула:
— Бабы, да меня-то за что же на вилы? Я же не колхозница, — и, сорвав с головы платок, побежала по деревне, кому-то угрожая кулаками.
А по деревне ребятишки уже распевали:
Кажду ночь жена Саввахи С огромадиейшим мешком. Наберет травы колхозной И бежит домой тайком.
Колхозники всполошились — и сразу к Саввахе на поветь. Мавра легла на сено и, обхватив его руками, заревела:
— Не отдам, мое сено, с моей прежней полоски. Вечером Мавра подкараулила за углом Еленку и преградила ей дорогу:
— Это ты про меня частухи пишешь?
— Я.
— Бессовестная! На себя оглянись.. Отец-то твои где, а?
Еленка отшатнулась, словно ее ударили по лицу, и быстро, не оглядываясь, побежала домой. Не поужинав, она поднялась на поветь и бросилась на соломенную постель.
«Всю жизнь корить будут. Что же делать? Куда бежать, кому высказать свое горе? — всхлипывая, думала Еленка.—Написать Яше: посоветуй, как жить? Ведь я же ни в чем не виновата. Надо уходить отсюда, куда глаза глядят... Чтоб никто не видел, не знал...»
На другой день Еленка пошла в сельсовет за справкой. Председатель Арсентий Злобим удивился:
— Бежать хочешь из колхоза?
— Нет, не хочу.
— Тогда зачем справку?
— Поеду.
— Куда?
— Не знаю.
И вдруг Еленка разрыдалась.
Когда она рассказала о случившемся, Арсентий усадил ее рядом, сказал:
— Слушай, и отца твоего знаю, и тебя. Всю твою семью знаю. — Он достал трубку, молча набил ее. — Скажу не в похвалу — ты неплохо начала. Такие бойцы, Елена, нужны нам.
Он сказал ей как взрослой. Еленка второй раз услышала, что ее назвали не просто Еленкой, а Еленой — первый раз в Народном доме, когда вызывали свидетельницей по делу отца, а второй — здесь, в сельсовете.
— Не сворачивай с пути, — Арсентий встал, положил на плечо девушки большую руку, улыбнулся.— Будем воевать, Елена, воевать со всеми, кто против новой жизни. И с Маврой тоже. Помни: старое без бою не сдается...
Не сразу найдешь этот город на карте — слишком мал кружочек и мелка надпись: «Великий Устюг». Но когда впервые увидишь его с Медвежьей горы, ты невольно проникаешься уважением к незнакомому городу, и кто бы ты ни был — обязательно побываешь и в музее,
я на земляном мосту, и под Щетинкой; пройдешь по набережной, где вперемежку с добротными каменными домами высятся церкви, увенчанные и пятиглавием, и Шатровыми колокольнями, — одна не похожая на другую. И не только древними памятниками славится этот скромный город, но и даровитыми умельцами по глине, по дереву, по серебру. Кто не знает о «северной черни» — искусно разрисованных браслетах, брошках, перстнях, давно прославившихся за пределами этого края? И еще славится старый город молодежью: здесь учатся будущие педагоги и водники, медики и кооператоры, агрономы и зоотехники, и, конечно, техники-строители.
Полюбил этот город и Яков Русанов. Но разве можно забыть Огоньково, родной дом, Еленку, которая каждую неделю посылала ему письма.
«Старое без бою не сдается», — читал Яков письмо Еленки, ерошил волосы, завидовал. «Вот это настоящая жизнь, борьба... Скорей бы кончилась учеба, и— домой! Тогда бы Мавру мы не так разрисовали... во весь лист, как «окна РОСТА».
Яков вскочил с жёсткой кровати, схватил гирю и ловко поднял ее на плечо, выжал пять раз, опустил. Лицо, покрытое легким юношеским пушком, порозовело, широко раскрытые глаза блестели.
«Скорей бы домой!..»
И вот Яков дома. Шестьдесят километров отмахал без отдыху и не устал. Он уже разыскал Еленку. Как она выросла и похорошела! Ее было трудно узнать в этом голубеньком стареньком смывшемся платьице. Уже не было за плечами косичек-хвостиков, русые, слегка вьющиеся волосы волнами спадали на загорелые плечи. Лицо округлилось, стало вдумчивым. Даже глаза, по-прежнему голубые и улыбающиеся, стали иными, они смотрели па Якова пристально, с тем доверием, которого, в свою очередь, взаимно ждешь от любимого человека. Взявшись за руки, они шли по знакомой в Борку тропинке — здесь, в лесу, когда-то собирали белые грибы. Тропинка уже начала зарастать, рядом вымахали подростки-сосенки, елочки раздвинули ветки в стороны и зеленые лапки их дотрагивались до обнаженных рук Еленки.
— Надолго ли, Яша? — спросила Елена.
— На месяц.
— Мало дали отдохнуть.
— Как мало — тридцать дней.
— Все же мало...
Еленка была права — месяца не хватило, и Яков еще задержался дома на два дня. Как раз в верховьях Шолги прошли дожди, река поднялась, неожиданно пошли пароходы.
Провожала Елена Якова до пристани. Сколько воспоминаний оставило лето! Поездка в Заосичье — на дальний лесной сенокос, раскорчевка Митиной дачи, прозванной теперь «Тракторным полем», уборка клевера... И среди всех этих воспоминаний — незабываемый вечер на озере. Они плыли в широком плоском дубасе, проверили морды — рыба не ловилась, по покидать озеро, усеянное белыми и желтыми кувшинками, не хотелось. Раздвигая носом дубаса густые, тянувшиеся вдоль берега хвощи, Яков ловко отмеривал шестом. Неожиданно взлетела чайка, взмыла в небо и с криком бросилась вниз, пролетела над самой головой Якова.
Чем ближе подъезжали к берегу, тем сильнее кри-, чала чайка; она теперь была не одна, их слетелось несколько. Почуяв опасность, чайки бросались вниз поочередно и словно хотели вцепиться своими острыми клювами в Якова.
— Дурешки, мы же не тронем вас, — отмахивалась Еленка букетом из кувшинок, будто и в самом деле назойливые птицы, защищая свое гнездо, жизнь своих птенцов, вот-вот вцепятся в нее.
А когда Яков и Елена вылезли из дубаса и миновали сломленный бурей осокорь, чайки отступились и, все еще кружа в воздухе, кричали, но кричали по-другому — в крике их уже не чувствовалось тревоги; они, провожая молодых людей, словно благодарили их за то, что те не причинили им вреда. Лена оглянулась, помахала букетом и с восторгом сказала:
— Как охраняют гнездо!
— Вот так же и я буду тебя охранять, — Яков дотронулся до, Елены, — Я бы за тебя заступился в сто раз сильнее... в тысячу...
— Почему? — заглядывая в глаза ему, тихо спросила она.
— И ты еще спрашиваешь, Лена! — так же тихо ответил Яков и обнял девушку,
В глухую осень 1935 года, ночью, Никита Суслонов перебрался по жердочкам за Кожухово, поднялся на угорчик и, почувствовав как ослаб за дорогу, навалился на угол кузницы. Потом в темноте обшарил закрытые-на замок двери, оглядел заново сделанный станок для? ковки лошадей и тихонько побрел к дому. Подойдя к пятистенку, дрожащими руками чиркнул спичку, уставился на вывеску.
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что... если ты с такими разговорчиками к, нам, то... то предупреждаю — изба тесна будет. Иди в зимовку и живи себе как бирюк, Понятно' И наши дела колхозные не трогай... сами тронем. Понятно? — и, рывком отодвинув стол, вышел, широкоплечий, ладный.
Никита потер морщинистый лоб, поскреб свалявшуюся бороду и, стараясь залатать образовавшуюся прореху между ним и сыном, примирительно сказал:
— Так ты чего окострыжился? Я же так, шутейно, вроде как...
— Опоздал с шутками.
— Знаю, что опоздал, — он помолчал и, оставшись наедине с женой, спросил: — Клавку-то за кого отдали?
— На Прислон, к Тетериным. Анатолием звать.
— Где он робит?
— В колхозе, бригадиром.
— Гм-м...
— Хорошо живут, велосипед купил. — Анисья принесла постель, разбросила на полу. — Ну, а ты до сроку, что ли, освободился?
— Отпустили, — ответил Никита и рассказал, как он был на строительстве плотины, строить ее надо было быстро, а построили еще быстрее. И вот всем благодарности за это. — А потом в бурю река страшная сдела-
лась, лодку с людьми перевернуло — человека спас. Еле сам не захлебнулся. Все в заслугу вписали.
Еленка в ту ночь не видела отца, спала. Утром, неожиданно встретившись в сенях, опешила было, поздоровалась. Никита негромко сказал:
— Не обижусь. За дело отдюжил. Тот-то дьявол от болезни сдох — жалко не расстреляли... Ну-к вот, за работу браться надо. Не примут, поди, меня? Ты бы закинула удочку, как там...
— Сам обращайся.
— Сам-то, конешно, сам...
Он проводил пристальным взглядом дочь, подумал: «Скоро и она улетит из дому. Начисто разлиняла семейка». Улучив минутку, шепнул жене:
— Пойдем-кось, сходим в амбар: много ли хлеба-то у тебя?
— Хватит.
— Не прикупаешь? А там один рассказывал, будто у них на пайке сидят... двести граммов будто.
— И у нас достукаться можно. Как робить будешь...
— Оно, конешно, опять же все в своих руках, — согласился Никита, и спустившись по скрипящим ступенькам, заковылял за женой к амбару.
Никита с утра уходил в лес, драл лыко, плел пестери и корзины.
«Не перековалась кривая губа, — говорили соседи.— Ходит по колхозной земле, плетет из колхозного лыка, а денежки — в карман. Того и гляди, весной усадьбу запросит...»
Зимой па ярмарке к Суслонову подошел милиционер, осмотрел разложенный на снегу товар, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44