люди и стали приближаться.
«Немцы... не справимся», — подумала она; Яков, словно поняв ее мысли, прошептал:
— Только бы выиграть время... Скоро начнут наши. Но немцы были уже близко, вот они спустились в лощину, пересекли ее...
— Подпустить поближе, поближе, — шептал Яков и сжимал дрожащей окровавленной рукой автомат.
Немцы поднялись на холмик. Впереди бежал низенький офицер, поблескивая очками и размахивая пистолетом, за ним цепочкой растянулись человек двадцать.
«Только бы выиграть время», — снова подумал Яков; и вдруг крикнул:
— Ого-о-нь!
Первая очередь подкосила нескольких солдат, а очкастый офицер, словно завороженный, все еще бежал с поднятым в небо пистолетом, не обращая внимания на то, что позади его падали солдаты. Вдруг он схватился за грудь, качнулся в сторону и упал навзничь. Остальные смешались, залегли. Через минуту-две опять поднялись, но новая очередь из автомата снова прижала их к земле.
Вдруг Яков охнул, как-то сразу обмяк и уронил на автомат голову.
Очнулся он от сильного грома, словно взорвалась сама земля, и огромные черные столбы встали в полнеба.
— Наши? — чуть слышно спросил Яков.
— Наши, наши! — почти крикнула Рита, и новый взрыв, совсем рядом, оглушил их; в небо взлетели кучи земли, куски развороченных шпал и тяжелым градом опустились на землю.
И вдруг немцы закричали на своем языке: «Окруженье, окруженье!» и повернули обратно, оставив на холмике, за который они так жадно цеплялись, убитых солдат и того очкастого офицерика, который еще совсем недавно бежал с поднятым в небо пистолетом.
А взрывы нескончаемой волной перекидывались с одного места на другое, уходили вдоль железнодорожного полотна на запад — в это утро на десятки километров дорога была в руках бугских партизан.
В партизанский госпиталь Якову Русанову попасть не удалось — было слишком далеко, к тому же противник предпринял против партизан контрнаступление и, овладев несколькими населенными пунктами, перерезал главную дорогу. Якова на некоторое время поместили в санитарную палатку, которая находилась тут же, при штабе отряда. На топчанах, сколоченных наспех из досок, лежали раненые; у одного худощавого, с красными воспаленными глазами, парня, видимо, уже начиналась гангрена левой ноги, и он, бледный, с перекошенным от нестерпимой боли лицом, просил фельдшера:
— Богом молю, отпили ее.
— Что я сделаю, Проша, ножовкой-то? — ответил фельдшер, тучный и неповоротливый, и склонился над парнем с распухшей ногой.
— Потерпи, милок, через день-другой очистят — переправим...
— На тот свет? — парень закрыл глаза, с минуту полежал тихо, не шевелясь, потом поднял руку и, вцепившись в заросшую рыжеватой щетиной щеку, с остервенением заскреб ее, словно этим хотел унять нестерпимую боль в ноге.
Потом, схватившись за толстую руку фельдшера, снова просил отпилить ногу — и он по-своему был прав, иного выхода не было.
На другой день, рано утром, когда боль стала невыносимой и Проша, не спавший уже третьи сутки, просил пристрелить его, фельдшер, собрав свои нехитрые инструменты, решил ампутировать ногу. Когда он делал операцию и кость, хрустя, скрипела под железными зубьями, — Проша, корчась от боли, не проронил ни одного слова, он только тихо-тихо, приглушенно стонал, впиваясь пальцами в доски топчана. После операции он подозвал сестру и попросил перевязать ему руки—пальцы были исцарапаны в кровь. Три дня Проша лежал безмолвным, на четвертый раскрыл глаза и сказал будто сам себе:
— Говорят, скотина вынослива. Да разве она столько перенесла, сколько человек в эту войну? Ни в жизнь... Неужели за все не рассчитаемся?
Яков, оберегая раненое плечо, приподнял голову и взглянул на парня:
— С войной-то?
— Да. Победим, и неужели снова разразится? Опять сыновьям нашим так же отпиливать ноги будут, а? Как думаешь, товарищ?
— Не дадим больше!..
— Я тоже так думаю, — и Проша в первый раз за эти дни улыбнулся. — Может, с того я и оживать начал, друг... А то думал концы отдать. Теперь хоть и без ноги, а жить буду.
Кроме фельдшера и молоденькой кареглазой сестры, которая делала раненым перевязки, в палатку каждый день заходила Рита. Когда она опаздывала почему-либо, Яков скучал, а если Рита долго не возвращалась с боевого задания — волновался. Рождались новые чувства, иногда они радовали его, иногда тревожили. Он пробовал от них уйти, освободиться, но не мог. С каждым днем
Рита отвоевывала для себя в его сердце все больше и больше места.
Вначале, когда Яков попал в партизанский отряд, между ним и Ритой было какое-то внутреннее отчуждение, словно они что-то скрывали друг от друга. Все, что они говорили, казалось, было уложено в определенные рамки, и Якову думалось, что ему не доверяют. Он иногда обижался: «Уж кто-кто, а Рита-то должна знать меня; хотя., хотя она, может быть, и права, — война явилась лучшей проверкой людей, и присмотреться ко мне, как к новичку, и узнать, кто я и что я, это обязанность каждого партизана. Иначе же нельзя, любой непроверенный новичок может подвести весь партизанский отряд...»
Вскоре Яков заметил, что с Ритой часто бывает один партизан с пышной черной шевелюрой — местный адвокат Заовражный. Хотя Якову по-прежнему была близка Рита, но той любви, которая была раньше между ними, не было и не могло быть, — опавшие листья не отрастают; тем не менее, внутренне он досадовал не столько на Риту, сколько на красавца-адвоката, и эта досада рождала неприязнь к нему, словно бы дружба Риты и Заовражного почему-то оскорбляла память о ее муже, капитане Кряжеве. Яков никак не мог поставить этих двух людей рядом; ему казалось, что этот, с пухлыми щеками красавчик стоит намного ниже бесстрашного капитана, и он, Заовражный, не достоин Риты, которая, он знал, любила своего мужа.
Как-то Яков, идя в разведку, спросил Риту, что ей нравится в этом странном человеке? Рита, помолчав, не сразу ответила: «Для ясности, Яша, оставим этот разговор...» Так, «для ясности», они больше не вспоминали об этом. Яков смирился, а та неприязнь, которая была раньше к Заовражному, сама собой рассеялась; они даже подружились и иногда вместе проводили свободное время.
Однажды вечером Яков рассказал ему о том, как он попал к помещику Граве, как в лесу они встретили «партизана» и чуть не угодили в ловушку.
— Интересно, где этот партизан? — оживился Заовражный.
— Известное дело, к праотцам отправили, — ответил Яков и пояснил, что это был за «партизан». Яков рассказал и о том, как у Граве дохли свиньи, и «добрый помещик» разрешал этих свиней «лопать»; все смеялись находчивости пленных и, пожалуй, больше всех смеялся Заовражный.
Через неделю после этого разговора Яков и Рита возвращались с боевого задания. Было совсем темно, и они шли тихо, почти на ощупь. Задание было выполнено удачно — они сами видели, как большой железнодорожный состав с шумом и грохотом рухнул под откос и загорелся. Но это уже была не новинка, а обычное дело —теперь бугские партизаны почти каждый день то в одном месте, то в другом так «пропускали» немецкие поезда с подкреплением на восточный фронт.
Переходя речку, Рита схватилась за руку Якова.
— Устала... -Честное слово, Яша, устала; отдохнем, — попросила она.
Они присели на бугорок; в теле разлилась приятная истома, и ноги, казалось, онемели. Они некоторое время сидели молча, смотря, как под осколком выплывшей из-за тучи луны холодной сталью отливала в речке вода.
— У нас в Кожухове лучше. И вода чище, светлее,— сказал Яков и закурил.
В ту минуту Рита почему-то вспомнила железнодорожную кассу и неожиданную встречу с Яковом, и такое же неожиданное холодное расставание. Сколько раз она жалела, что это произошло именно так. И даже сейчас, когда прошло много лет и она с Яковом встретилась снова, Рита не могла себе простить этого поступка и почему-то стыдилась Якова.
— А ты любишь свою жену? — вдруг неожиданно спросила Рита, и сама же удивилась своему вопросу.
Яков помолчал, потом взял маленькую теплую Ритму руку в свою и тихонько спросил:
— А на что тебе это знать?
— Так... интересно. Я о себе думаю. Ведь бывает: человек и хороший, и ты вроде уважаешь его, а вот не прилегает к душе... понимаешь, стоит, вроде, как на расстоянии...
— Бывает... зато сама выбирала...
— Сама... Говорят: прошлое вспоминать, только душу бередить. — Рита вздохнула: — Счастливые вы.
— Неизвестно...
— Конечно, все может быть, — согласилась Рита.— Ведь, помнишь, я тебе посылала карточку. И что-то еще писала на ней, помнится, карандашом. Тогда решалась моя судьба. Дмитрия я не знала — он приехал из части в отпуск, и встретились с ним на нашем «пятачке». Это танцевальную площадку так называли у нас. Встретились, пригласил танцевать — застеснялась, но пошла. После этого раз проводил домой, второй, а потом — к отцу: так мол и так. Вот и выскочила. Не пожалуюсь, хороший был человек. Когда я узнала о гибели — места не находила. Его смерть меня и сюда привела. Хотелось отомстить за него. Только понимаешь, Яша, то чувство, которое появилось впервые на танцах, все время не покидало меня. Чего бы, кажется, ведь он мне муж, а я стеснялась его. И любила его, а вот стеснялась... А это, знаешь, уже не то... будто рядом со мной — наставник какой или учитель, а не равный мне.
— Значит, между вами не было взаимной любви?
— Да, такой, какую я испытала раньше, не было. Яков понял, на что намекнула Рита и, словно желая проверить ее чувства сейчас, спросил:
— А Заовражный?
— Если ты хочешь сделать мне больно, снова назови этого человека, — с нескрываемой обидой ответила Рита и, вдруг вскочив на колени, положила Якову руки на плечи и, приблизившись к его лицу, сказала:
— А хочешь — я не отдам тебя никому?!
Якову запомнились эти слова Риты, и сейчас, находясь в санитарной палатке, он все больше думал о сво ей судьбе. Перед ним вставали две женщины: одна была далеко-далеко, он о ней ничего не знал, ему казалось, что он ее никогда не увидит; другая была рядом, она каждый день заходила в палатку и, приветливо улыбаясь, поправляла постель, перевязывала рану, расчесывала его волосы. Яков не заметил, как эта, вторая, вытесняла образ той, другой женщины, которую он еще не переставал любить. А когда Рита уходила, он вдруг упрекал себя, словно уличив в плохом поступке, и снова давал клятву: «Кончится война и я вернусь к той далекой, но дорогой, она ждет, и я обязан сдержать слово». Это протестовал уже разум, но сильнее ли разум того чувства, которое охватывало его сейчас и все больше волновало, он не знал. И он опять ждал Риту.
Рана заживала, и через месяц Яков был снова в от
ряде. Как раз в это время развертывались новые операции — партизаны решили вытеснить немецкие гарнизоны из всех населенных пунктов района и на зиму разместиться в деревнях. Хотя немцы встречали ненависть у местных жителей, деревни они покидалл неохотно, а в крупных населенных пунктах, на стыках больших дорог, оказывали ожесточенное сопротивление. К ноябрьским праздникам партизаны овладели всем районом и, закрепившись, решили держаться до прихода частей Советской Армии.
Осень в Теплых Горах выпала трудная. Уборка урожая затягивалась. Каждый день в райисполком из области звонили по телефону, и каждый день Лысаков обещал: примем меры, постараемся исправить положение. А когда приходилось совсем туго, он уезжал в командировку на несколько дней — пусть секретарь райкома Шагилин сам отчитывается, а он, Лысаков, как-никак всего лишь «врио». Но как бы то ни было, и с «врио» начали спрашивать о работе, и спрашивать основательно, — тогда-то он и понял, что быть исполняющим обязанности председателя райисполкома — совсем не шуточное дело. Только Марьюшка не хотела понять этого и по вечерам уговаривала мужа: «Крепись, Степа. Теперь все в твоих руках — и корма, и продукты. Любой председатель нам не откажет». Но сейчас Лысакову было не до этого: он чувствовал, как с каждым днем его все больше и больше забирал круговорот беспокойной жизни и на плечи ложились новые заботы. Особенно много хлопот было с заготовкой хлеба. Все чаще в колхозах стали говорить о недороде, о том, что ныне хлеба до ползимы не хватит. Встречая Лысакова, многие упрашивали: нельзя ли чем-нибудь заменить хлебец? Хотя Шагилин и не одобрял этих просьб, но Лысаков, однажды поехав в областной центр, все же закинул удочку, и ему поверили — разрешили вместо зерна-сдать мясо.
— Только отдушинку-то нам и надо было найти, — вернувшись домой, хвалился Лысаков: он чувствовал
сейчас себя героем дня. — Была бы отдушника, а там сделаем: и план выполним, и себя не обидим.
Через Теплые Горы на скотобазу потянулись гурты коров и овец, а Лысаков командовал: «Заменять так заменять!»
У Залесова в Заборье за два дня стадо крупного рогатого скота убыло наполовину. Как-то Лысаков, просматривая сводку, удивился:
— А почему Огоньково с заменой медлит? — и снял трубку телефона.
— Русанову к телефону! — крикнул он. — Ты что же, дорогая, отстаешь от своих соседей? От кого? От Залесова, скажем, от Рыжикова. Как? Как это не погоню?! Русанова... то-ова-а-рищ Ру-са-но-ва...
Он бросил трубку телефона и, выругавшись, прошагал по кабинету: «Зелена, не понимает текущего момента!»
Шагилина дома не было, но ждать некогда: куй железо пока горячо, — и Лысаков сам поскакал в Огоньково.
Елена после родов заметно похудела, лицо вытянулось, стало бледнее, и когда она волновалась, на щеках выступал легкий румянец. Лысаков, бегло просмотрев сводки, высказал свое неудовольствие и предложил собрать экстренное заседание правления. Пока люди собирались, он спросил Елену:
— Письма-то от Ермакова получаешь?
Елена только покачала головой — она давно не получала писем, и вряд ли этот вопрос ей был приятен.
— Ничего, ничего... Мужайтесь... — постарался ободрить ее Лысаков. — Вот мы, как говорят, поднажали, и Орел наш... и Белгород тоже... Слышали — двадцать артиллерийских салютов выпалили. Теперь все от нас зависит, понимаешь, все, товарищ председатель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44