Открытие станции было назначено на воскресенье.
Накануне заканчивали последние работы: устанавливали турбины, маляры красили крышу, девушки украшали здание пихтовыми ветками и кумачовыми полотнищами с призывами, Матвей Кульков и Федор Вешкин сколачивали временную трибуну.
День для открытия станции выпал солнечный, но ветреный. Шолга потемнела и с шумом рвалась через плотину. Строительная площадка, прежде беспорядочно заваленная лесом, кирпичом, железом, камнем, была очищена и выглядела празднично. Повсюду виднелись флаги, над трибуной висел большой портрет Сталина, увитый зеленью, а над новым белым зданием станции горела красная звезда.
Съезжаться на открытие станции начали с утра.
Первыми приехали, как и следовало ожидать, огоньковцы. Впереди колонны шла нагруженная хлебом машина, над кузовом полыхал красный флаг. На мешках сидели две девушки и Алешка. Склонив голову, Алешка нажимал на басы, а девушки пели:
Все, что было загадано, В свой исполнится срок...
Катя, вспоминая Костеньку, звонче всех выхватывала из песни слова:
Не погаснет без времени Золотой огонек...
За машиной двигались подводы. На передней в меховой жилетке сидел Савваха Мусник. Рядом с ним пристроился белобрысый племянник Павлушка; он улыбался и высоко поднимал флажок. За Саввахой Мусником ехал Петр Суслонов в военной гимнастерке, за ним — Матвей Кульков, потом Федор Вешкин...
Огоньковцы стали в первую шеренгу, возле самой трибуны, в надежде, что они поедут с хлебом во главе колонны.
Прибывали и из других колхозов. С двадцатью пятью подводами приехал из «Большевика» капитан Мамонтов, инвалид Отечественной войны. И словно желая осмотреть, все ли у него в порядке, он сошел с телеги и огля-
дел своих. Из колхоза «Сеятель» хлеб привезли на быках. Из-за реки с двух сторон к мосту подъехали обозы из «Комсомольца» и «Красного Севера». Видно было, как люди торопили лошадей — каждому хотелось опередить других. Но «комсомольцы» уступили место «красносевер-цам», и председатель колхоза Толоконцев въехал первым. Приехал и Гаврил Залесов. Хлеба он привез немного, но зато на каждой подводе — по флагу.
Тем временем председатели колхозов собрались у Доски показателей и оживленно обсуждали итоги работы за прошлую неделю.
— Вот ты попомни, дорогой товарищ, что я тебя сегодня обгоню. У тебя два десятка лошадей, а у меня близ» ко к полсотне, — говорил задиристо Мамонтов.
Толоконцев из «Красного Севера», низенький, кругленький, со смеющимися глазами, вспыхнул:
— Ты вот что! Ты на меня не указывай, товарищ! А вот лучше сравнись с первой графой. Ты капитаном считался в армии, а здесь женщине поддался, а?
— Ай-яй-яй! Зубаст парень. Как он его подцепил, золотко, — засмеялся Савваха Мусник и покачал обнажен» ной головой. — Слышь, Елена... и впрямь ты товарища капитана... вроде как на обе лопатки, а?
Но вот на трибуну поднялись Виктор Ильич, Шаталин, Арсентий Кириллович, Пчелинцев... За ними прошла Елена и, окинув взглядом площадь, удивилась необычному ее виду: она была переполнена машинами, лошадьми, людьми. Казалось, все смешалось здесь. Люди стояли меж телег, взобрались на воза, на машины, а ребятишки, чтоб было виднее, влезли верхом на лошадей.
Председатель райисполкома Шагилин вышел вперед и, оглядев собравшихся, поднял руку, призывая к порядку. Но шум не стихал. Он обернулся к Ермакову, с улыбкой покачал головой. Когда он объявил об открытии митинга, у трибуны раздались аплодисменты и громко раскатились по всему взгорью. И в это время люди увидели, как Елена Русанова осторожно потянула за бечевку, в вверх медленно, но уверенно начал подниматься колыхавшийся на ветру красный флаг.
Елена испытывала какое-то особое волнение. Кто больше ее знал, сколько сил и энергии вложили колхозники в эту стройку! Не досыпая ночей, не жалея своих сил, она строили станцию. И опять вспомнился Яков. Как бы он
был рад! Ведь это была его заветная мечта! Да и Андрей Петрович не дожил...
Люди, не спуская глаз с поднимавшегося флага, все громче и настойчивей хлопали в ладоши, заглушая шум воды на плотине. Но вот флаг поднялся, и вслед за этим яркими огнями вспыхнула звезда.
Первое слово Шагилин предоставил секретарю райкома.
Виктор Ильич снял фуражку и пригладил взъерошенные ветром волосы. Площадь ему показалась похожей на боевой отдыхающий лагерь. Телеги с хлебом напоминали тачанки с вооружением и боеприпасами, а красные флаги казались развернутыми боевыми знаменами. Он начал, как всегда, неторопливым, сдержанным голосом, но уже после первых брошенных им с трибуны фраз площадь замерла. Только бились флаги на древках да изредка слышались ржание копей и шум на плотине.
— Мы собрались сюда, товарищи колхозники, в тяжелые дни, — говорил Ермаков. Ветер подхватывал его слова и разносил их над площадью. — Гитлеровцы бросили новые силы на Юго-Западный фронт. Неся огромные, неслыханные потери, немецко-фашистские войска продвинулись на юг и угрожают Черноморскому побережью, Грозному, Закавказью, угрожают Сталинграду...
Елена заметила, как в передних рядах женщины вытирали кончиками платков слезы. Мужчины стояли с суровыми лицами.
— Но никакие силы не могут сломить свободолюбивый советский народ! Порукой этому является наша все возрастающая помощь Красной Армии.
Ермаков, переждав аплодисменты, взмахнул рукой, в снова раздались его слова.
Он говорил о том, как трудно приходится бойцам на фронте, но они борются и верят в победу. Победа куется не только там, на поле боя, но и у нас, в тылу. Его громкий, немного хриповатый голос летел над переполненной людьми площадью и вселял надежду в сердца теплогор-цев, и они верили: раз говорит секретарь райкома — значит, это будет именно так! Савваха Мусник, стиснув в руке шляпу, кивал оратору лысой головой; вздрагивала бородка, губы шептали одно и то же слово: «Правильно, золотко, правильно!» Это мешало слушать куме Марфиде и она дотронулась до его руки. Савваха Мусник виновато
поджал губы, но вскоре опять что-то зашептал, словно ему хотелось сказать то же самое, что говорил с трибуны секретарь райкома.
Но вот площадь заволновалась, пришла в движение. Тронулась автомашина, и вдруг над ней взлетела песня:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой...
За машиной двинулись подводы огоньковцев, красно-северцев, чапаевцев... А песня, не утихая, охватила взгорье, взметнулась над рекой. Люди махали вслед уезжающим платками, фуражками и пели:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна.,,
Ее подхватывали все новые и новые голоса:
Идет война народная, Священная война.
На несколько километров растянулись обозы с хлебом, они шли на фронт, туда, где решалась в тяжелых боях судьба родной страны.
После пуска станции Елена и Пчелинцев пригласили Ермакова отобедать — он не отказался. Кузьмовна, ожидая Ермакова, заранее подготовилась: сделала холодец, поставила в печь жаркое и даже испекла сухарный пирог, который, она знала, любил гость и всегда хвалил ее за это.
Виктору Ильичу нравилось бывать у Русановых, здесь было домовито и как-то по-особенному уютно; он здесь забывался и отдыхал от всех своих многочисленных забот. Вот и теперь, выпив вина, которым угостил его Пчелинцев, он отведал всех Кузьмовниных яств и, попросив у женщин разрешения, закурил, и снова почувствовал тот успокаивающий уют, которого у него сейчас не было дома.
Откинувшись на спинку дивана и слегка улыбаясь, он наблюдал за оживившимся Михаилом Алексеевичем. Пчелинцев оказался запасливым человеком, привез с собой бутылку кагору и все время хранил как лечебное
средство, и только теперь решил употребить его, как говорил он, по прямому назначению. По-мальчишески блестя из-за очков глазами он аккуратно разлил вино мужчинам в стаканы, а женщинам в маленькие рюмки из тонкого стекла с золотыми поясками и принялся угощать.
— Пожалуйста, Елена Никитична... Фаина Игнатьевна... Это же лечебное, врачи детям прописывают.
— Уж вы не за детей ли и нас считаете, Михаил Алексеевич? — спросила полная и румянощекая Фаина. — Как, золовушка, а?
Елена немного смутилась, но постаралась пропустить намек мимо ушей.
Пчелинцев все еще смотрел на Елену и просил:
— Пожалуйста, не упрямьтесь. За станцию грешно не отведать хотя бы лечебного...
— Ну, что же, лечебное, так лечебное, — снова послышался голос Фаины. — Давайте, товарищ инженер, чокнемся за нашу станцию... Виктор Ильич, пожалуйста... Золовушка моя золотая, поддержи нас, и сватьюшка... — и она первая выпила рюмку.
Пчелинцев чокнулся с Ермаковым и, прикоснувшись толстым граненым стаканом к хрупкой рюмке, которую подняла Елена за тоненькую ножку, задержался, словно через это багрово-красное вино проходили какие-то невидимые нити, которые связывали их обоих, радовали, тревожили... Потом он легонько отнял свой стакан от рюмки и медленно, по-дамски выпил до дна, встряхнулся, указал глазами на рюмку — Елена отпила до золотого пояска.
— Давайте, еще чокнемся с вами, Виктор Ильич, — увидев недопитый стакан у Ермакова, сказала Елена и протянула к нему свою рюмку.
Ермаков взглянул на нее, и вдруг в ее голубых глазах он заметил что-то особенное, они, казалось, светились, и этот еле уловимый блеск, излучаемый из-под темных густых ресниц, волновал его. Виктор Ильич допил вино и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Пчелинцевым и подумал о случившемся.
Говорят, любовь начинается с глаз. Была ли это простая выдумка досужих людей или это была точная народная примета, услышанная Владимиром Далем, Ермаков не знал. Он только почувствовал, что с ним что-то
произошло, но что—он и сам не мог понять. И та игра, которую, казалось, так искусно вел недавно Пчелинцев с Еленой, ему показалась настолько наивной и ненужной, что он в душе упрекнул своего старого товарища. Елена завела патефон, и густой бас певца ворвался в дом и заглушил все: и разговоры, и бой старинных часов, и мурлыканье самовара на столе, и только не мог он заглушить то, о чем думал сейчас Ермаков. Пчелинцев, не дав проиграть пластинку, сменил ее на вальс и, взяв Елену за руки, закружился с ней. Виктор Ильич не спускал глаз с Елены. Она была очень хороша в этом бордовом платье с атласной белой отделкой вокруг шеи и в коричневых туфельках. Волосы ее были заплетены в длинную косу и уложены на затылке в тугой узел. Сделав несколько кругов, Елена что-то шепнула Пчелинцеву и, отняв от его плеча руку, подсела к Ермакову. Лицо ее разрумянилось, в ушах горели сережки... И глаза... в глазах был тот же неуловимый блеск, так тронувший недавно Ермакова.
— Вы танцуете, Виктор Ильич? — спросила она.
— Спасибо, не могу, — слегка смутившись, ответил Виктор Ильич.
Тем временем Фаина сменила пластинку, подбочени-лась, словно прислушиваясь к невидимому гармонисту, и вдруг, топнув нотой, поплыла по полу, взмахивая белыми обнаженными руками то в одну сторону, то в другую.
Было уже поздно, но Ермаков ночевать не остался. Елена, набросив на голову платок, вышла проводить его, открыла ворота и пошла указать прямую дорожку. У черемухи она остановилась и протянула руку.
— А знаете, Елена Никитична, от вас и уезжать не хочется, —- не выпуская маленькую теплую руку Елены, признался Виктор Ильич.
— А вы оставайтесь. Михаил Алексеевич собирается покидать нас — комната будет свободна, — смеясь, шутливо ответила Елена.
— Вы не будете скучать по нему?
— Немножко «да». Ведь мы к Михаилу Алексеевичу привыкли, как к своему.
— Человек он хороший.
— Да... Заезжайте, Виктор Ильич...
— ...доигрывать партию? Но что меня ожидает: мат или только шах? — пошутил Ермаков и уехал.
Вскоре ушла домой Фаина, ушел и Пчелинцев в свою-комнату-боковушку. Елена прибрала на столе, взяла коробку из-под сигарет, оставленную Ермаковым. Изображенная на коробке собака словно сторожила ее мысли... Елена погладила рукой коробку, поставила ее на полочку в шкаф рядом с коробочкой из-под сережек,—и вспомнила о Якове... Потом вышла в сени. И вдруг она чуть не вскрикнула: кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.
Она поняла, что это Пчелинцев; от него пахло табаком и вином, колючий упругий подбородок ткнулся в щеку, чмокнули твердые, как жестяные, губы... «Боже мой, что он делает...»—ужаснулась Елена и попыталась отстранить его.
Но Пчелинцев обнял ее руками, словно большие ми жесткими клещами притянул к себе, по-прежнему нестерпимо колол подбородком; Елена толкнула его в грудь, он отшатнулся, оперся о деревянные перильца. Потом, не отдавая себе отчета, он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, принялся целовать их...
— Вы с ума сошли, — прошептала Елена, — оставьте меня, оставьте...
— Лена, милая Лена, — умолял он, продолжая делать то, чего он боялся и не хотел.
Елена рванулась к двери, сорвала крючок и бросилась на поветь. Сердце отчаянно стучало, казалось, оно вот-вот вырвется; и словно боясь этого, она прижимала рукой тяжело поднимавшуюся грудь и все еще чувствовала та-бачно-винный приторный запах, колючий подбородок и эти до боли жесткие, неприятные губы. Не раздеваясь, она рухнула на свежее, еще пахнущее полевыми цветами сено и заплакала.
Каждое утро Катенька подбегала к Виктору Ильичу и упрашивала, чтобы он поскорей возвращался с работы.
— Ты опять, папочка, придешь, когда я сплю. А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому. Хорошо, что еще дома была теща — на старушку легло все хозяйство: и огород (без него сейчас, в войну, никак нельзя), и Катенька (соседи было советовали передать девочку снова в детский дом, но Катенька уже привыкла к Ермаковым), и заготовка продуктов — обо всем должна побеспокоиться Ольга Максимовна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44