Иду к завторгу — мне отбой, к заму предрика — отбой, к третьему секретарю райко-ма, а «третий» говорит: «Я кадрами ведаю». Не выдержал я и прямо к первому стукнулся, так, мол, и так, товарищ Ермаков Виктор Ильич. Он выслушал меня и отвечает: «Поскольку ты человек настойчивый и прошел все дистанции, решаю вопрос в пользу яйца». Поднял трубочку телефона и приказал: «Подать товарищу Рож-кову вагоны под яйцо! Живо!» Вот и надо нам выби. рать человека пробойного, чтоб на трудодень побольше дал. Сколько соломы, посмотрел я, у вас пропадает! А ведь раздать бы ее, впрок бы пошла. Подумайте хорошенько, бабоньки!
Гоголь-моголь вытер вспотевший лоб и опустился на скамью. Из задних рядов раздался писклявый голос Трофима:
— Так что, запиши Егора Павлиныча. Наш человек, доморощенный. Все знают, — и, выскочив из угла, он замахал руками: — это не Егор Павлиныч, а талант. Все рады! И черту подвести.
— Как черту? Мы еще не начинали, балабон! Тут степенно поднялся Никита Суслонов.
— От нашей первой бригады выдвигаем Федора Анисимовича Вешкина.
Кума Марфида покачала головой, всполошилась.
— Чего, бабы, молчим? Ишь, как лезут в председатели, и все не те. По-моему, бабы, Елену надо...
— Разреши, золотко, мне, — выкрикнул Савваха Мусник и выскочил к столу, как нахохлившийся петушок. — Мне бы, скажем, в аккурат, молчанием заняться. Но не могу, характер не выносит.
— Просим!
— В прошлом году у меня восемь петухов уродилось. Ну, думаю... А один такой черный-пречерный. Пла-гоновна и говорит: отдай мне для разводу, для укрепления куриного хозяйства. А я человек обчественныи: с полным удовольствием, говорю. И отдал петушка. И что ж вы думаете? Пришла осень. И вот повадился этот петух — только пух от курочек летит. Моих петушков в кровь истерзал. Я было его прикармливать думал. Куда там! Перебьет всех — и к Платоновне, вражина.
— Выходит, Савватей, как волка ни корми, все в лес смотрит?
— В аккурат, Авдотья, так. Вот и сейчас. Подивился я на Гоголь... Фу, извиняюсь, то исть на Павлиныча Егора, на Рожкова, то исть. Не хулю. И речь у тебя, Павлиныч, есть, и письмо. Вон как нашего кладовщика в прошлый раз прокатил: любо-дорого. И никто не знает, только я один разгадал ту подпись твою фальшивую под статейкой. Вот и думаю — сумлеваюсь, не получится ли, голубчик, с тобой, как с петушком моим, а?
Раздался общий хохот.
— Так ты, Савватей, за кого? За петуха, что ли? — сквозь смех крикнула кума Марфида.
— Сама разумей: я за стоющего председателя выступал. За Елену Никитичну, за Русанову, то исть. Так и запишите в протокол: Ру-са-но-ву!
— Поддержать ее!
— Поддержа-а-ать!
Елена, услышав свое имя, почувствовала смешанное чувство робости, смущения и благодарности. С юных лет она привыкла делить с людьми все — и труд, и радость, и заботы. И все-таки она не ожидала, что ее кандидатуру в председатели колхоза будут выдвигать так дружно.
Она взглянула на приветливо улыбавшихся женщин и поняла, что на нее надеются, ей верят, и впервые собственное ее горе смягчилось, на душе стало немного легче.
Но все же она думала: «Заслужила ли я такое доверие? Сумею ли оправдать его?»
Перешли к обсуждению выдвинутых кандидатур.
Снова поднялся Гоголь-моголь.
— Автобиография моя ясна. Послужной список мой аот какой: служил в кредитном. Премирован был. Руководил промартелью, — благодарность от Коопин-союза....
— А в Заготскоте-то как?
— И там работал. Но по порядочку, товарищи. Не сбивайте, — приподняв руку, будто желая оборониться, говорил он.
— Ты расскажи, как шерсть на базе стриг с овечек да валенки катал себе.
— Разрешение было, граждане, разрешение...
— Еще спрашиваете: у реки быть да воды не напиться.
— Отвести его!
— При голосовании учтем!
Матвей Кульков, не любивший длинных речей и никогда не выступавший, словно подытожил:
— Вычеркнуть—и точка!
Когда шум стих, к столу подошла взволнованная кума Марфида.
— Так вот. Сначала у меня о Федоре Вешкине замечание. А потом и о Егорке скажу. Федор — мужик стою-щий. И бригадир он хороший. Заботливость у него есть. Хоть вожжа иной раз под хвост попадает, но это ничего.— Все захохотали. — Выпить кто не любит. Пусть на здо ровье, только бы работа шла. С бригадой, говорю, справляется. А с колхозом? Как, Федор, согласишься ли ты?— и кума Марфида наклонилась к сидящему рядом бригадиру.
— Ты вот что, Марфа Степановна, не разыгрывай меня здесь.
— Ну вот, я так и знала, что тебе трудно будет. Может, и справился бы, но трудно, говорю. О Егоре много нечего. Хитрый он человек. Принесла я в прошлый раз в сельпо яйца. Так он чуть не все забраковал. То «пятно», то опять «пятно». Вот и поди, разберись с ним.
— Ты покороче.
— Как покороче? Нельзя короче, бабы! Председателя выбираем. Большой воз тащить ему придется. А тащить этот воз только Елена Никитична сможет. Ей под силу будет, бабы. А насчет Егора, так я думаю, вычеркнуть его из списка. Чтоб колхоз наш не позорил, да и список тоже.
Нашлись и сторонники Вешкина. Некоторые предлагали Арсентия Злобина. Только о Гоголе-моголе никто не сказал доброго слова.
Выступила и Елена, пробовала отказываться, но ей кричали:
— Не отказывайся!
— Поддержим тебя!
Когда стали голосовать, все колхозники подняли руки за Елену. Даже Гоголь-моголь и тот, видя, как дружно голосовали за нее, неохотно поднял свою руку и смущенно замигал глазами.
Первые дни Елена приходила в контору и не знала, за что взяться. Она перекладывала бумаги, по нескольку раз читала их. Тут и срочная отгрузка хлеба для фронта, и подвозка материалов для стройки, и заявка животновода, и личные просьбы колхозников: одному надо отпустить сена, другому привезти дров, третьему—съездить в больницу. Нужны были лошади, люди... Елена выслушивала просьбы, записывала на бумажку, вызывала бригадира, и оказывалось—не хватало ни лошадей, ни людей. И вдруг Елена удивилась: как же раньше свекор успевал везде, и у него, казалось, все шло гладко и все было в порядке? Она спрашивала об этом свекровь, та отвечала:
- Всяко бывало и у него. Другой раз придет, и уснуть Не может. Всю ночь крутится. Встанет, да с теми же глазами и убежит.
Видя, как трудно приходится дочери, Никита, как-то увидев ее, сказал:
- Ты, слышь-ко, девка, зря взялась...
— Да разве я сама напросилась?
— А как же, насильно не вправе. «По вправе...»
А тут еще Гоголь-моголь ходит по пятам с документом «уполномоченного по отгрузке картофеля». Елена пообещала выполнить наряд, а он не отстает:
- Я должон контролировать, товарищ председатель, ваши действа.
И тут Елена не пытерпела, запрягла лошадь и по-
ехала к секретарю райкома,
Ермаков только что вернулся из командировки. Хо-телось отдохнуть, но у негоела не ждали. Он вызвал машинистку, лил ей несколько поручений, что-то записал ни бумаге. По усталость давала о себе знать, и он,, облокотившись на руку, невольно закрывал глаза.
Вчера ночью, возвращаясь с железнодорожной станции, он встретил увязшую в грязи телегу. Телега сломались, и около нес возился подросток лет двенадцати. Ермаков помог починить телегу. Обрадованный мальчик поблагодарил секретаря райкома и заторопился:
- Сидеть-то некогда, хлеб везу — вагоны ждут...
«Сколько таких ребят рано повзрослели! Война, война», — подумал Ермаков и опять невольно вспомнил своего Володеньку...
Ермаков открыл глаза, откинулся на спинку кресла. Лицо его приняло сухое, почти злое выражение. Он боролся с собой, не хотел поддаться слабости, но горе хватало за душу, безжалостно терзало.
Известие о гибели сына пришло недавно. Как всегда в таких случаях, казалось, что это, возможно, ошибка, и сын еще вернется. То был голос чувства, не желавшего поверить в смерть. Но трезвый, беспощадный голос рассудка говорил, что это правда, и что он уже никогда не увидит больше сына. О горе Ермакова никто не знал. Он не сказал об этом даже своей жене. Решил, пока не получит окончательного известия, молчать. Сам он узнал из необычного письма. Перед началом заседания
бюро райкома среди пачки писем он увидел твердый, неуклюже свернутый пакетик и на нем размашистая надпись карандашом. «Село Теплые Горы, Ермаковым». Ермаков осторожно развернул — и серебристая кайма, герб вверху и столбик надписей и цифр удивили его. «Это же Володькино свидетельство об окончании школы!» Почувствовав что-то неладное, он взглянул на оборотную сторону, и вдруг глаза перехватили последнюю размашистую строчку: «Похоронен в братской могиле...» Ермаков опустился на диван. Дрожащими руками он свернул свидетельство и, сунув его в карман гимнастерки, молча вышел из кабинета. Спустился с крыльца, пересек дорогу, прошел в сосновую рощу, холодно и глухо шумевшую. Он шел, не думая о том, куда и зачем идет, не замечая ничего, как слепой, — но и оставаться в привычном кабинете он не мог, ему надо было идти, куда угодно, но только бы идти...
Снова чувство горя и тоски охватило его. Он встал, походка утратила прежнюю легкость, во взгляде серых глубоко сидящих глаз появилось что-то тяжелое. Иногда лицо делалось прежним, спокойно внимательным, сосредоточенным. Только не было в нем знакомой всем веселой и доброй улыбки.
«Ладно», — сказал он вслух, хотя никого в кабинете не было, и опять сел за стол.
В дверь постучались, и на пороге показалась Елена Русанова. Ермаков пригласил ее к столу и стал расспрашивать о колхозных делах. Дорогой Елена думала, что она зайдет к Ермакову и сразу скажет, что она работать больше председателем не станет. Так и скажет и, если нужно, выложит на стол печать. А теперь сидела и постепенно рассказывала о своем колхозе. И вдруг, вспомнив Гоголя-моголя, призналась:
— Трудно мне приходится, Виктор Ильич, не справлюсь.
— Ничего, ничего. Сейчас легкой работы у нас нет. И долго не будет, Елена Никитична. Слышали новость— немцы под Москвой разбиты.
— Наконец-то...
— Наши войска продвинулись на сто пятьдесят километров, — и Виктор Ильич подошел к карте, висевшей та стене.
— Радость-то какая!
— Это еще начало, Елена Никитична, только начало. Вот почему и о легкой работе нам некогда думать.
Ермаков как-то виновато улыбнулся. И эта скупая улыбка еще сильнее подчеркнула его усталость, и Елене вдруг стало неловко, что она отнимает у него время своими мелкими вопросами. А Виктор Ильич снова расспрашивал:
— Ну, рассказывайте, как у вас Арсентий Кириллович?
— Помогает, очень помогает.
— Еще бы секретарь партийной организации, да не помогал...
— Нынче приняли в партию Федора Вешкина. — Ну, а вы?
— Тоже думаю вступать... Одна рекомендация уже есть.
— Вот это другой разговор. А то пришли, и первым словом — не справиться. Да ведь и я первый день сидел на секретарском месте и тоже думал так же, как вы. Вы неделю еще работаете. А я с полгодика ходил в таком вот тумане, пока район не узнал. А район Житлухинский тяжелый был.
Елена слушала Ермакова, и ей вдруг показалось, что она может и должна справиться, ведь не одна в колхозе. Вот и он говорит — «на людей опирайтесь». А разве люди у нас плохие?
— Не падайте духом, — прощаясь, участливо сказал Ермаков. — Верю, нелегко вам. И горе к тому же. Я хорошо понимаю вас, сочувствую вам... Война никого не щадит... — и пожав ей руку, вернулся к своему столу.
«Война никого не щадит...» — спускаясь по лестнице, прошептала Елена и взглянула на плакат, висевший на стене. С него строго смотрел солдат в каске, с винтовкой в руках. Ниже шли слова ступенькой: «Чем ты помог фронту?»
Елена торопливо отвязала лошадь и вскочила в сани. Обогнала одну подводу, другую... Но этот солдат с винтовкой в руках (для нее это был не просто отвлеченный солдат, а по-прежнему живой Яков) все еще неотступно стоял в глазах.
Дорога, обогнув лесок, свернула на большак. Вдали показался человек, полы его расстегнутой шинели тре-
пал встречный ветер. Что-то было знакомое в нем, в его торопливой походке.
«Уж не к нам ли кто? — подумала Елена, и сердце ее учащенно забилось. И как только человек в шинели посторонился, Елена вскрикнула:
— Петенька! Откуда взялся?
Петр подскочил к сестре и неуклюже притянул ее левой рукой к себе—правая была на перевязи.
— На побывку или совсем?
— Видишь, — указав взглядом на руку, с горечью ответил Петр. — Поотойдет малость — вертаться надо. Что от Якова слыхать?
Елена быстро-быстро замигала глазами, и Петр увидел, как по похудевшему лицу сестры медленно покатились слезы.
— Неужели? — и вдруг Петр, поняв все, сдернул с головы шапку.
— Гады, ой, гады... Каких ребят рушат!..
Приехав домой, Елена рассказала Кузьмовне о возвращении Петра, о победе под Москвой, о разговоре с Ермаковым, передала ей от него привет и опять вспомнила плакат с солдатом в каске. Наевшись, она подошла к свекрови и приклонилась:
— Ты уж не ругай меня, мама, а я вот что решила. Деньги на самолет собирают. У меня на сберкнижке есть — отдам я все...
Кузьмовна обняла сноху:
— Милая ты моя, да разве я против. Слава тебе господи, что пошли наши-то... Помогать надо, все силы положить, чтоб врага-то проклятого... душегуба-то сломить.
В доме Суслоновых повеселело. Анисья звенела самоваром, а Никита, радуясь неожиданному приезду Петра, все еще топтался посреди избы, разглядывая одежду сына, трогал рукой на его груди блестящую медаль й с нескрываемым удовольствием говорил:
— И ты, гляжу, отважился. Эх, Фаинка-то не знает. Хлеб увезла на станцию. И спать-то ведь некогда здесь.
Все ночи напролет в работе. Ныне картошки наворотилог еле перевозили.
— Не родила еще Фаина-то? — присаживаясь на лавку, спросил Петр.
— Нет еще, сынок, грузная ходит, — ответила мать.
— А здоровье как, мама?
— Хранит бог покамест. Мы, старики, что... но и то на своих ногах держимся.
— Только вот слышал ли, — сказал Никита, — горе-то какое, зятя ведь убили. Сообщение есть. Так за Елену-то боимся, не слегла бы. Ныне даже немного прихворнула. То ли с простуды проклятой, прости господи, то ли от расстройства... Да и свекор умер. Вот ведь беда-то какая. Станцию строят, промыло что-то... Ну, и залез в воду. Холодянка-то и схватила внутренности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44