— Что с вами, Ефим Игнатьич?
— Тошнит немного... и голова болит... Ничего, это» пройдет, — ответил Медуница и прилег на лавку.
— С табаку, видать, — отозвалась хозяйка. — Смотри, окурков-то. Палят и палят... Никита полупудовую» банку опорожнил.
Смотря на побледневшего Ефима Игнатьевича, Русанов забеспокоился и предложил вызвать фельдшера.
От помощи Ионы Медуница наотрез отказался и попросил отвезти его до Теплых Гор.
Русанов быстро запряг лошадь, накрыл больного тулупом и выехал. Но довезти не удалось — в дороге Ефим Медуница умер.
Неожиданная смерть Ефима Медуницы встревожила теплогорцев. Хотя люди по-разному относились к его заметкам, сейчас все словно сговорились: Ефим Медуница был настоящий селькор. Даже Иона отыскал в своих бумагах какие-то вырезки из давнишних пожелтевших газет и, показывая их своим посетителям, жаловался:
— Вороги, какого писателя погубили. Ведь он за всех заступался, — и все больше и больше горячась, Иона тыкал толстым пальцем в газетную вырезку: — Без крыши бы меня тогда оставили. А товарищ Медуница живо повернул дело в газете: первое внимание, дескать, здоровью трудящихся, медпункту, — и сразу появилось все: и лес, и доски... Вот и лечим вас, дорогие гражданы-пациенты.
Какой-то толстый мужик с перевязанной рукой, смотря на сизый нос фельдшера, молча соглашался, а сидевшая рядом дряхлая старушка, превозмогая зубную боль, даже перекрестилась:
— Царствие небесное рабу божью Ефимию великомученику...
Иона был весел и подчеркнуто внимателен к посетителям. Во время приема он говорил о каких-то грибках, о ядовитых сморчках, о недоброкачественных продуктах, от которых нередки смертные случаи, о летних желудочно-кишечных заболеваниях детей и... взрослых, ко-«нечно. Словом, Иона Башлыков говорил все то, что положено было рассказывать в порядке профилактики сельскому фельдшеру.
А в доме Русановых стоял переполох. Вторую неделю шло следствие. Допрашивали всю деревню. На Александре Кузьмовпе не было лица. Все знали: она поила квасом Ефима Игнатьича. Дубовый бочонок и медный ковшик увезли в город на исследование.
— Боже мой, неужто я виновата, — шептала ночью истомленная бессонницей Кузьмовна и просила мужа:— Чуть что, прибереги Яшеньку.
— Не убивайся, Александра, — успокаивал Андрей Петрович. — Ведь квас-то не только Ефим пил, но и я.... Тут чего-то не то.
На допросы из лесу вызвали и Суслонова.
После смерти Медуницы Никита сразу же уехал на лесозаготовки; теперь, с неохотой вернувшись домой, он стоял перед следователем бледный и растерянный и, сминая в руках телячью шапку, недоуменно моргал глазами:
— Не скрою, был на собраньи. Пил из ковша. Бог хранит — жив покамест.
Молодой следователь в очках без оправы — блестели одни стеклышки — внимательно слушал Сусло-нова, что-то записывал и, не торопясь, выспрашивал:
— А скажите, пожалуйста, из какого ковшика вы пили?
— Известно из какого, обыкновенного...
— Металл-то какой?
— Металл... какой он металл... железный.
— Может, не железо, а медь или цинк?
— Ну-к, все одно, железо аль цинк...
Никита, недоумевая, разводил руками, чувствуя, как он будто куда-то проваливается вместе с полом.
Выйдя на улицу, потный, с обнаженной головой, Никита ухватился за столбик, отдышался. Потом нахлобучил на себя телячью шапку ухом наперед и побрел по-бугристой, казавшейся теперь слишком узкой, твердой дороге. Дома выпил кружку первача, пахнувшего дегтем, и, не раздеваясь, бухнулся у порога на лавку вниз лицом.
— Ужели обвиняют? — ужаснулась Анисья. Никита не проронил ни слова. Назавтра он уехал в
лес. Всю дорогу Никита не вылезал из саней, лежал как мертвец. Живой мертвец. В душе он проклинал и братана Башлыкова, и тот день, когда он поддался уговорам беса и взял грех на душу. Проклинал все на свете, и в каком-то немом исступлении хватал себя за грудь, тряс, словно стараясь освободиться от гнетущей тоски, вырвать ее из груди. Но облегчение не приходило.
Приехав на лесопункт, Никита молча забился в самый дальний угол деревянного холодного барака, а утром, стараясь не встречаться с людьми, раньше всех ушел на делянку и до позднего вечера, не отдыхая, рубил лее.
Через месяц на красной доске появилось новое имя ударника-лесоруба. Это был Никита Суслонов. Его торжественно поздравило начальство лесопункта и предло-
жило, как лучшему лесорубу, переселиться в отдельную комнату, но тот неожиданно отказался: не заслужил, дескать. Многие, конечно, удивились: Никите условия создают, как-никак передовой человек по всему лесопункту,-а он не хочет воспользоваться. Одним словом, чудак мужик.
Допрашивали и фельдшера Иону Башлыкова. Но что он мог показать следователю? На собрании он не был. Известно, всякое лекарство для организма яд; к счастью, Медуницу он никогда не лечил и не прописывал ему ни порошков, ни прочих лекарств. Что же касается мышьяка, то у него на медпункте каждый грамм на учете—пожалуйста, взвесьте и проверьте по журналу выдачу рецептов. Да и как этот мышьяк мог попасть в русаковский дом? Русановы люди здоровые и на медпункт ни разу не обращались. Тут дело в другом — в недоброкачественном продукте, в ядовитых грибках, кои, возможно, могут быть и в квасу. Мог же квас, как скоропортящийся напиток, дать реакцию на медь, то есть на-медный ковш.
—Значит, вся суть вопроса в медном ковше, дорогие товарищи следователи, — заканчивая свое длинное витиеватое пояснение, говорил Иона и поднимал в потолок тусклые, испуганные глаза. — Что ни говорите, а каждый продукт есть суть разложения самого в себе...
Вскоре в Огоньково приехала целая комиссия. И' снова допросы, дознания.
— Квасом-то из ковша вы поили? — спрашивал: Александру следователь.
— Да, я...
— И бумажку, в которую был завернут яд, у вас за. кадкой нашли?
— Да, у нас...
— А скажите, не выступали ли вы тогда на собрании против Медуницы?
Кузьмовна молчала. Следователь снова повторил вопрос.
— Нет. Я не выступала против. Я только говорила, что лучше объединиться одной деревне... отдельно ог других.
— Значит, говорили об этом? — Да, говорили...
И вдруг по деревне пополз паскудной собачонкой слушок: не кто иной, как Кузьмовна отравила селькора.
На другой день Кузьмовну вызвали в Теплые Горы. Вечером она домой не вернулась.
Пионерский отряд в школе стали называть отрядом имени Ефима Медуницы.
Оказывается, — о чем ребята раньше и не знали, и теперь не мало удивились, — Ефим Медуница девять лет назад учился в здешней школе. Пионеры даже разыскали в архиве классный журнал, в котором за 1914 год против фамилии Пояркова стояли круглые пятерки, кроме одной — по божьему закону была тройка. И еще ребята узнали, что Ефим Медуница в 1918 году вступил в комсомол и ушел добровольцем драться с Колчаком, И в одном бою под Омутной был тяжело ранен.
Так один факт за другим пионеры заносили в свой дневник и пополняли биографию погибшего селькора. Сейчас Ефим Медуница для ребят был не только соснов-ский житель, селькор-земляк, — это был смелый, отважный герой гражданской войны. И не одни пионеры — вся школа гордилась, что пионерский отряд носил такое славное имя.
...Сын школьной сторожихи Федька Сорока, высокий белобрысый подросток, как-то сказал в классе, что Яшке Русановскому не место в пионерском отряде. Ведь Ефима-то Медуницу отравили у них в доме. Яшка не пытался возражать, он покраснел, опустил глаза. Но не все поддержали Сороку. За Яшку заступился Коська Рассохин. Растолкав столпившихся ребят, он поднес стиснутый кулак к Федькиному носу:
— А этого не хочешь?
Но Федька Сорока тоже был не из робких, он толкнул Коську в плечо. Тот дал сдачу. Началась потасовка. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в класс не вошла Лидия Антоновна. Учительница взглянула на Федьку, сидевшего верхом на Коське Рассохине и молотившего по его спине кулаками:
...Это тебе за селькора!
...Это за Ефима Игнатьича!
...Это за Медуницу!
— Что это такое? — строго спросила Лидия Антоновна.
Ребята молчали.
— Что это значит? — повторила учительница.
И тут выступила худенькая девочка с двумя рыженькими косичками:
— Федька говорит, что надо исключить Яшку из отряда, а мы против.
— Яшка не виноват! — крикнул, поднявшись с полу, Коська, — у него отец командиром был. Красным командиром.
— А мать?
— Сын за мать не ответчик.
— Неправда! Пионер должен отвечать! — раздался чей-то голос, и все удивленно взглянули на Еленку. — Если он знал, не должен молчать!
— Так ведь он не знал ничего. Ведь верно, Яшка? — тиская его за руку, говорил Коська Рассохин. — Он не знал, Лидия Антоновна.
Учительница молча выслушала ребят, словно стараясь взвесить: кто же из них был прав. А потом подошла к Яшке, погладила его по голове и сказала:
— Это они так, в шутку сказали. Ты будешь, как твой папа, — и к ребятам: — Яшин отец геройски погиб...
— Как наш Медуница?
— Да дети. Он так же боролся за счастье людей, как и Ефим Игнатьич. Об этом мы еще поговорим.
На сретенье Никита приехал из лесу худой, будто затравленный зверь. В доме снова притихли. Обедать собрались все. Каждый сел на свое место: отец на углу стола, рядом старший женатый брат, белокурый красавец Тимоня, за ним вислоухий Сергуня, потом Петька, мухоморный рыжик — все лесенкой; дальше сидят жена Тимони, большеглазая Грашка, русые с подпалом волосы намаслены и расчесаны на прямой пробор, крестная Катя с длинными черными косами, и самая маленькая — Еленка. Она сидит на скамейке, рядом с матерью. Здесь лучше — мать, как и у Яшки, тоже добрая.
Посреди стола — большое глиняное блюдо. Отец молча, не торопясь, разрезал на деревянной тарелке мясо, высыпал в блюдо, потом очистил от скорлупы яйцо и, вытянув заскорузлые руки, раскрошил его над блюдом. Мать принесла квасу и налила в блюдо. Наверх всплыла пузырьками пена. «Ядреный квас», — похвалил Ти-моня, а Еленка подумала: «Не ядовитый ли?» Отец, зачерпнул деревянной ложкой из кринки соль, сыпнул в блюдо и принялся мешать, старательно и долго растирая ее. Квас еще больше запенился, забродил. Все застолье молча следило за отцом. Прошла минута, другая, надоело даже. Еленка не вытерпела и первая потянулась к блюду. Отец покосился на нее, поднял свою тяжелую деревянную ложку и— бац по Еленкиному лбу: не опережай старших. Еленке не больно, а обидно. Все, кроме отца, матери да крестной, заулыбались, а Петька даже хихикнул, за что получил в лоб свою порцию от отца. Тут и старшие засмеялись.Петька надулся, покраснел — настоящий мухомор, нашел под столом Еленкину ногу, незаметно щипнул. Еленка дала сдачу. Возню приметил отец, перевел строгие глаза с Петьки на Еленку, потом на Петьку и - снова бац ложкой по Петь-киному лбу. Ложка переломилась — в руках отца остался один черенок. Было смешно, <но никто не смеялся.
— Арш из-за стола, пешкарье! — крикнул Никита и дернул за космы Еленку. — В чулан обоих... на сутки... на неделю...
«Пешкарье» вылезло из-за стола: Еленка — на печь,, а Петька нырнул на кухню — мухоморный рыжик хитрый, он знает — мать сжалится, накормит его.
Уже давно кончили обедать, старшие оделись и разошлись по своим делам, а Еленке с печи сойти никак нельзя — отец на лавке подшивает валенки и зорко следит за провинившимися. Еленка накрылась отцовским полушубком; скорей бы вырасти, стать большой, как кре-стна Катя. Она красивая, добрая, толковая. И работница — поискать такую; даже отец, и тот частенько хвалит ее. Не как Тимоня. Тот хоть и красивый, а злой. Его все не любят.
Вечером приехал Иона Федосеич. Сбросив с себя тулуп с большим, черным длинношерстным воротником, он поздоровался со всеми за руку, кроме Еленки — ее на
печи не заметил, сел к столу. Отец выставил бутылку самогону. Они долго сидели и о чем-то почти шепотом говорили.
Отец иногда тяжело вздыхал, гость наклонялся к нему, говорил быстро-быстро, размахивал руками, неосторожно зацепляя стол, ронял что-то на пол.
— Ничего, стакан не хрустальный, — успокаивал отец гостя и пыхтя подбирал с полу осколки.
— Дак вот, — после молчания сказал Иона, — надо выждать, пока не стихнет шумиха...
— А вдруг?
— Чего вдруг? — Иона прищелкнул языком. — Не давал я тебе — и все. Молчок. У меня порошки не на учете. Сколь хошь накручу.
Еленка приподняла голову, насторожилась.
— Я ведь из ковша сам пил. После меня Медуница-то... Ну-к, могут докопаться.
— Ребенок ты... бородатый ребенок. Следователю только бы запутать нас и — на секундер. А ты не сознавайся. Крепи язык, вырви его.
Они замолчали. Слышно было, как тикали ходики да сопел сизым носом гость. Отец тяжело вздохнул:
— Все одно докопаются. Ведь я всыпал в ковш-то... Еленка стиснула маленькие кулачки и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала — тихо, без слез.
Народный дом переполнен. Люди не вместились в зал, толпились в коридоре, вытягивались на носках. На лицах — ни одной улыбки, все серьезны, строги; даже ребятишки, сумевшие протиснуться вперед, и те насто рожились.
Полгода смерть селькора Ефима Медуницы была загадкой. Многие строили свои предположения, верили слухам, и вот сегодня должно все раскрыться: на скамье подсудимых сидят виновники преступления. Присутствующие с любопытством разглядывают сидящих,— видны одни затылки — бритые, стриженые, взлохмаченные.
Председатель выездного суда — высокий, седоволосый человек поднялся из-за стола, накрытого красной скатертью, что-то сказал, но слов не слышно, они глохнут в переполненном зале.
— Ти-ш-ш... Тиш-ш-ше, — проносится по залу, и это настойчивое требование самого зала воцаряет тишину. И вдруг перед людьми вырос узкоплечий, с бритым, словно отполированным затылком, человек.
— Батюшки, да ведь это хвершал наш.
На бабу в цветном платке кто-то недовольно цыкнул, та втянула голову в плечи, виновато заморгала глазами. Фельдшер Иона Башлыков стоял в своем рыжем, городского покроя, драповом пальто и, опустив голову, что-то невнятно бормотал.
По залу пронеслось:
— Не сознается, гад...
Встал второй подсудимый — широкоплечий, слегка ссутулившийся, в теплом не по сезону полушубке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44