— Тропкой иди. Левее держись, напротив — бани, а то нарвешься.
Миновав огород, Яков прислушался. Из темноты вырисовывались низенькие строения, блеснул в оконце огонек, послышался приглушенный хохот. И вдруг кто-то почти рядом крикнул:
— Отселя не подходить!
Щелкнул затвор, но Яков, опередив, бросился на человека, показавшегося из темноты, тот даже не успел и крикнуть — выстрел был тихий, еле слышный. Потом Яков выхватил гранату, подбежал к сенцам — всплеск воды, довольное покряхтывание... Распахнув дверь, он кинул гранату. Раздался взрыв.
Когда Яков пересек овраг, над чернотой угора стоял золотистый сноп огня, отблесками освещая край деревни и ту маленькую избушку, в которой Яков отсижи-вался полчаса назад.
Лейтенант Кряжев, подробно расспросил Якова о результатах разведки, принял решение: на рассвете начать наступление и выбить немцев из деревни. До выступления осталось около часа, и лейтенант пока не тревожил бойцов. Присев на пенек, он закурил. Вспомнилась Марга. Он достал фотографию, освещая вспышками цигарки, долго всматривался в большие, -немного задумчивые глаза, потом написал что-то на обороте и, сунув ее в карман, дотронулся до руки задремавшего Якова.
— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи. И тут же расхаживали вороны, как попы в черных рясах; они расхаживали так деловито, словно не человек был здесь на поле хозяином, а они, эти большие черные и нивесть откуда взявшиеся хмурые птицы. Якову вспомнились другие птицы, белые, как принаряженные девушки в летний праздник, вспоминались чайки, каждый год, почти в одно и то же время, слетавшиеся на огоньковские озера. А как только отчим выезжал в поле, они опускались на свежую борозду. Издали казалось, что он выворачивал из земли белые камни, а когда Яша, неся отчиму завтрак, бежал босиком по мягкой свежей пахоте, эти камни оживали, поднимались в голубое небо и, сделав залет, вдруг с пронзительным криком опускались над самой головой мальчика, словно хотели схватить его за кепчонку. Он сжимал узелок в руке, а другую руку поднимал над головой, будто хотел поймать за крыло эту назойливую, по-девичьи нарядную птицу. «Вестники весны! Когда же снова услышу вас, увижу дымящуюся весенним теплом свежую борозду, родной дом, милую Лену?» — сжимая винтовку, ду мал Яков. — «Позади Чащино, а там — дальше и дальше...»
Вряд ли он знал, что это небольшое продвижение вперед, первый успех их части, еще не было началом того наступления, которое готовилось под Москвой, это скорее всего было активное сдерживание врага, изма-
тывание его сил, подготовка к большому наступлению, прославившему советское оружие в январе сурового девятьсот сорок второго года.
Всякий раз, когда приходилось отмечать на карте, висевшей в конторе, продвижение немцев к Москве, у Елены сжималось сердце. Мысли ее, как всегда, обращались к мужу, хотелось узнать о нем, поговорить.
Она получила от Якова всего три письма и часто перечитывала их на досуге. Читая их, она словно слышала его веселый, ласковый голос: «Опиши, Леночка, все, как есть. Кто работает бригадиром и строите ли электростанцию. Обо мне не беспокойся. Хотя приходится нам потесниться, но это ненадолго...»
«Это ненадолго», — шептала она в немой тоске. — Как понять-то: «Это ненадолго», а наши все отступают и отступают...»
И, желая успокоить себя, Елена шла к Фаине, и они вместе перечитывали письма Петра, словно стараясь узнать из них что-нибудь новое... А вечером, когда затихало в доме, Елена садилась к столу и снова писала Якову письмо, умоляла его прислать хоть коротенькую весточку.
Ждали письма и домашние, но каждый ждал по-своему. Сам Русанов молча, вопросительным взглядом встречал на дороге письмоносца и, видя, что писем нет. сумрачный уходил в другие бригады на целый день. Кузьмовна каждое утро забегала к письмоносцу на дом и наказывала ему: «Ты получше, Гришенька, посмотри на почте-то. Не завалялось ли где. Девчонки ведь там работают. Им что...» Вернувшись домой и оставшись наедине с собой, она доставала фотографию Якова и плакала. А вечером уговаривала сноху:
— Ты не беспокойся, придет весточка. В заваруху такую им ведь не до писем. Ишь ведь танков-то вражьих сколько. Постреляй-ко их... Обожди, может, завтра и придет.
И вот подошли октябрьские праздники. Сколько приятных воспоминаний связано у каждого с этими днями! Кому не знакомы густой . запах пихтовых гирлянд, украшающих школу, торжественное вручение-премий, алые флаги, знамена, веселые песни, пляски...
Как-то в детстве в этот праздник Елена вышла на школьную сцену. Стихотворение, которое она читала, было коротенькое, всего четыре строчки, и она повторила его дважды. Может, поэтому ей аплодировали больше, чем другим. Девочка было расстроилась, но учительница успокоила: на первый раз получилось совсем не плохо, и огорчаться не стоит. На другой год Елена уже играла в спектакле «учительницу», как ей казалось, очень похожую на свою — Лидию Антоновну. Через несколько лет в праздничный день, вместе с подругами, она получила комсомольский билет. Каждый октябрьский праздник в ее жизни был отмечен радостью.
Ныне Елену праздник застал на стройке. Приближалась зима, и сейчас в котловане работали круглые сутки. Накануне праздника Елена с девушками пошла в ночную смену. Лил холодный дождь, сырая земля налипала на ноги, но десятки людей, вытянувшись цепочкой поперек котлована, беспрестанно кидали на транспортер тяжелые куски глины. Здесь был и Пчелин-цев. Высокий, в своем скоробившемся дождевике с капюшоном, он давал указания. Часам к шести он собрал всех на берег на митинг. Под дощатым навесом, где летом была столовая, светло, как днем — электрик для праздника, должно быть, не пожалел лампочек. Над головой протянулось длинное кумачовое полотнище, — свежие буквы, написанные мелом, еще не подсохли. Откуда-то притащили стол, накрыли красной салфеткой и поставили традиционный графин с водой. Какой-то мужичок, недолго думая, подскочил к столу и, налив в стакан воды, залпом выпил и с удовольствием крякнул. В другой бы раз засмеялись, бросили шутку, но сейчас все промолчали, тревожно поглядывая в черный раструб репродуктора, прикрепленного к столбу. Последние сводки Совинформбюро не радовали: немцы — на подступах к столице.
Елена прочитала слова, призывающие напрячь все силы на фронте и в тылу против иноземных захватчиков, подумала: «Никогда такого праздника не было. Как он не похож на те радостные праздники», — но она чувствовала, что этот праздник ныне должен быть именно та-
ким. — «Как-то встречает его Яша?» — и снова тревога охватила ее.
— Скоро ли Москва-то заговорит? — нетерпеливо спросила одна из женщин, и словно в ответ из репродуктора потек многоголосый шум, потом постепенно утих, и послышался не громкий, но четкий, с знакомым южным акцентом, голос.
— Сталин! Сталин говорит, — негромко воскликнула Елена и шагнула ближе к репродуктору.
Все умолкли, стараясь не проронить ни одного слова. Пчелинцев, стоя у стола, то и дело приподнимал руку, словно стараясь остановить малейший шорох, вздохи людей, булькавшую с крыши в кадку воду. Речь Сталина несколько раз прерывалась аплодисментами, а когда были сказаны слова: «Наше дело правое — победа будет за нами», — колхозники тоже захлопали в ладоши, их аплодисменты слились с аплодисментами москвичей, доносящимися из репродуктора.
Пчелинцев оперся о край стола, оглядел сдвинувшихся людей, словно не желающих расходиться, и сказал:
— Разрешите на этом торжественное заседание считать закрытым. За работу, товарищи.
Елена запела «Интернационал», его подхватили Другие, и партийный гимн захватил всех, даже тот, кто не знал слов, старался подпевать в тон другим...
Река вздулась, почернела, яростно бросала на отмель белые стружки пены.
— Катька, милая, хочется сегодня сделать что-то особенное, а что, и сама не знаю, — шепнула Елена и вместе с девушками сбежала по трапу в котлован. Подбежав к транспортеру, она сбросила с себя ватник, схватила лопату.
— А ну, девушки, подналяжем!
Широкая лента транспортера медленно двигалась, унося с собой землю на правый пологий берег.
В полночь дождь перестал, и Пчелинцев, подбросив в костер дров, наклонился и протянул над огнем озябшие руки.
Он устал, но был доволен: работа спорилась. Потом выпрямился и, найдя глазами Елену, позвал:
— Давайте отдохнем, девушки. А ну-ка, Елена Ни китична, песню. .
Елена подошла, поправила наброшенный на плечи; ватник, и начала:
Дан приказ: ему на запад, Ей в другую сторону...
Девушки подхватили:
Уходили комсомольцы На гражданскую войну ...
Звучный голос Елены выделялся в хоре. Она смотрела вдаль, словно песней хотела раздвинуть тьму осенней ночи. Пчелинцев взглянул на Елену и понял, о чем она думала, кого ждала. Алешка откуда-то притащил можжевеловых прутьев и бросил в костер. Прутья затрещали, полетели искры,—девушки вскрикнули, расступились. И словно жалея недопетую песню, Елена схва тила Алешу за руку и сказала:
— Ты чего же, мужичок с ноготок, делаешь?
— Колобки на масле жарю.
Все засмеялись этой почти детской выходке. Пчелинцев подумал: «Ему бы в чижа играть, а он со взрослыми вместе».
Рано утром, когда еще над рекой стлался густой туман, на стройку заехал Андрей Русанов. Он тоже всю ночь работал с колхозниками на току, подготовляя для отправки на станцию обоз с хлебом. Чувствовалось, он устал, похудел, выступившая на подбородке щетина старила его. Сойдя с лошади, он прошел по берегу. «Уж не прибывает ли вода? Не наделала бы беды», — подумал он и, вглядевшись в верховье, заметил, как из поредевшего тумана выплывало что-то огромное и черное. Работавшие в котловане люди не знали, что вверху сорвало запань, и дрова сплошной массой тронулись к перемычке. Минута-другая, и они, надвинувшись, загородили в горловине проход. Вода быстро стала прибывать. Кто-то тонким надтреснутым голосом прокричал:
— Ребята, на перемычку жмет!
Вдруг раздался тревожный гудок. И опять тот же го лос:
— Прорвало!
Люди бросились из котлована к берегу. Навстречу им, будто ощупывая землю, по низине разливалась вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44