Посасывая трубку, Никита думал о жизни, о своих старческих годах, о разлетевшихся, как воробьи, детях. Тимо-ха как убежал, так и не заглядывал домой. Серега, тот по учености пошел, до кандидата достукался, три раза в году к праздникам по посылочке слал, а теперь и ему не до этого — эвакуировался в Алма-Ату. Только младший Петька держится за дом, но и тот с одной рукой немного заработает. А Еленка — известное дело: крутится, как белка в колесе. И он опять пожалел — рано отпустил замуж ее. Теперь бы одна прокормила стариков.
Воробьи, покружив над пахотой, сели у мешков. Никита сдвинул было лохматые брови и схватился за палку, но вдруг, подобрев, раздумал. «Каждая пичужка жить хочет» — и он засунул руку в лукошко, подбросил зерно на ладони, будто хотел сказать: «А ну, сюда, птахи малые, сюда. Много ли вам надо?» Но воробьи, вспорхнув, улетели. Никита нахмурился, заглянул в лукошко и вспомнил о своем опустевшем сусеке. «Хорошо бы на булки такой пшенички. А вдруг узнают? Срубит тогда Ленка мне голову. Уж лучше подальше от греха. А может, прихватить горстку-другую? Кто узнает? Колхоз от этого не обеднеет: каждая пичужка сама себя кормит».
Когда бороновальщики уехали на другой конец поля, Никита встал, оглянулся и, отсыпав пшеницы, заторопился к лесу. Сунув лукошко под кусты, и забросав его ветками, он пошел на другой конец. Повстречавшись е ребятами, крикнул:
— Эй, вы... Алешка, Васька! В мешке вон, на конце, зерно осталось, кладовщику сдайте. Под расписку, до зернышка. А я в другое поле поеду.
Доборонив загон, ребята выпрягли лошадей, задали им овса, развели костер. Наскоро поев, они растянулись на земле.
Алешка, подложив под голову охапку сена, было раскрыл книжку. Но хворост вскоре прогорел, и он побежал за новой охапкой. Подбежав к можжевельнику, он принялся ломать сухие прутья и вдруг, остановившись, крикнул:
— Васька, эй. Васька! Лукошко чье-то. Тяжелое, кажется, с пшеницей...
...Вечером Никита пришел в поле. Воровато озираясь, он вытащил из-под куста лукошко и заторопился к Кожухову. Вслушиваясь в ночную тишину, он страшился каждого куста, каждой кочки. Его пугали и птицы, взмахивающие спросонья крыльями, и трепет молодой листвы, и даже свои осторожные шаги. Тяжело дыша, он поднялся в гору и повернул к гумну. «Только бы здесь проскочить. Эх, поле-то какое большое». Но вот и гумно. Кучи прошлогодней соломы... Никита приубавил шагу, вытер рукавом с лица пот, облегченно вздохнул: «Кажется, проскочил!»"
Вдруг, словно из-под земли, вырос человек. Никита остолбенел. Ноги подкосились, по спине пробежал холодок.
— Поздненько, Никита Орефьич, с работки-то возвращаешься!
— Из Заборья. Федор... от своячка, — ответил дрогнувшим голосом Никита.
— Отчего не по дороге, а? Стороной-то зачем?
— Забегал к ребятишкам. Проверить, караулят ли, думаю, лошадей. Парнишки все. Ненадежное дело, — так же проговорил Никита, чувствуя и сам, как все больше и больше голос выдавал его. — Эх ты, парень, годы, говорю, годы. А старуха-то у меня захотела булок. Вот и пришлось к свояку заглянуть.
Федор Вешкин кивнул на лукошко и будто между прочим попросил:
— Привернем-ка, Орефьич, на коровник.
— Ой, что ты, Федор, зачем идти. Не по пути... ей богу, не вру... От свояка...— испуганно забормотал Никита. Но на коровник все же идти пришлось.
Когда они пришли в молокоприемную, Вешкин строго сказал:
— Ну, вытряхивай, гражданин хороший. Что у тебя
там за пшеничка.
— Не украл ведь... Это старуха моя... От свояка иду... Калины. Вот и мешок, — Никита оглядел маленькими испуганными глазками столпившихся баб и среди них увидел сноху. — Фаинка, знаешь сама, ведь наш мешочек?
Фаина склонилась над мешком.
— Не наш, — колхозная метка. — Неужто колхозная?
Никита тяжело опустился на мешок, словно стараясь прикрыть его полами дубленого полушубка, и застонал.
Бабы, смотря на согнувшегося старика, качали головами.
— Эх, Орефьич, Орефьич. На старости-то лет опозорился.
— Что уж тут, бабы, признаюсь, — бес попутал. Душу только не губите.
— Нечего на беса валить, развязывай давай, — скомандовал Федор Вешкин.
Никита неохотно принялся развязывать; руки его дрожали, не слушались.
— Не колхозная, говорю, свояка Калины,— и, сунув руку в мешок, быстро вытащил ее обратно; на заскорузлой сжатой лодочкой ладони чернела земля. Хлопая глазами, Никита и сам ничего не мог понять.
— Батюшки, от свояка землю тащит, — удивилась Анюшка Серебрушка.
— Жадность-то до чего не доведет!
— Говорю вам, не пшеничка,— оправдывался Никита. — Под огурцы старухе, — и, осклабившись захохотал странным, виновато-дребезжащим смешком.
Всю ночь Никита не спал. «Срам-то какой, хоть не с пшеницей застукали — и то ладно. Но все равно... Теперь
припомнят и Медуницу, и все... Как на людей взгляну? Что скажет Еленка? Не заступится — она такая. Верно Петрован сказал: Не тот жаден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Вот и я погнался за ломтем, да без каравая остался. Дурак! Безмозглый пень! Гнилой... Так тебе, пню безмозглому, и надо... так и надо...»
Вспомнились обрывки нескладной жизни. Как во сне увидел он отца с вожжами в руках. Тот хлестал его я приговаривал: «Запас мешка не дерет!» За что отец учил его, не помнится, но слова на всю жизнь въелись.
Потом он не раз повторял эти слова сам. В голодные годы прятал от людей хлеб, чтобы только не отдать его другим — «запас мешка не дерет!» Может, и зря цеплялся. Ведь не умер же. Прожил без тех девяти возов. Но какая злоба в те годы кипела на душе! Да и теперь еще жалко — свое упустил! Тогда казалось, что во всем виноват не кто иной, как Медуница — не будь его, все бы шло по-старому. И вот собранье, стукнувший о кадку ковш... Господи, зачем я это делал? Хотел с Ионой -остановить жизнь. А разве остановишь жизнь-то! Жизнь-то оказалась мудрее меня, она свое взяла. Ох-х, дурак,
Безголовый пень. Всю жизнь_жадничал. А для чего?
Так вот и умру жадюгой...дурак... Никита вцепился ру-ками в бороду, словно хотел выдрать ее, кряхтел, стонал...
Наутро он встал и, натянув полушубок, молча вышел на двор.
Сквозь сарай в щели проникали лучи только что взошедшего солнца, и золотистые пучки-ленты легли на землю.
Скособочив голову, Никита постоял у телеги, потрогал колесо, откатил в сторону чурбан...
«Дурак безмозглый!» — шептал он, тщетно надеясь найти успокоение.
Разыскав железные, о четыре рога, вилы, Никита с яростью всадил их до черенка в еще не оттаявшую кучу навоза и, поднатужась, хотел было поднять и отнести на огород, как вдруг охнул, схватился за бок и сунулся лицом вниз.
Через полчаса Анисья пошла доить корову и, увидев лежавшего старика, дотронулась до плеча, отшатнулась — Никита был мертв.
Когда это началось, Пчелинцев не знал, но чувствовал, что это становится все сильнее и сильнее.
Впервые он увидел Елену Русанову в день приезда в Огоньково. В тот же день между ними вышла маленькая размолвка: он усомнился в возможности строительства станции, а Елена пристыдила его. Да, это случилось в первый же день, и тогда же его поразила страстная убежденность, решительность этой молодой и на вид такой тихой, даже застенчивой женщины.
А спустя месяц, на берегу Шолги появились первые ряжевые клетки. Ночная смена... веселые смеющиеся девушки и среди них Елена, ловко кидающая землю на транспортер. Вот она запевает песню возле костра, на ней вязаная кофточка, красиво облегающая ее фигуру, голубые глаза мечтательно смотрят вдаль...
Такой Елена чаше всего представлялась Пчелинцеву. Но когда возникло то, новое отношение к ней, та странная робость и радость, которые испытывает он теперь?
Конечно, все можно было бы объяснить просто: он часто встречался с ней, живет в ее доме, видит ее на работе. Не раз в трудные минуты она помогала и ему. Он видел ее и в распутицу, и в мороз, и в метель, разгребающую снег в котловане, скалывающую лед, видел и на партийном собрании, произносящую горячую речь, и на строительной площадке. Он помнит и ледоход, когда Елена едва не погибла.
Все это так. Но разве только этим дорога ему Елена?
Когда она, уходя со стройки, поднималась в гору по желтому сыпучему песку, Пчелинцев втайне от других смотрел ей вслед, потом, как мальчишка, торопился сам в гору и, стараясь не выпустить из виду, провожал ее глазами, подмечая все: и как она поворачивала голову с заплетенными волосами, и как размахивала рукой, и как шагала... Боже мой, как все это для него дорого! Он ловил каждое ее движение, ему нравилась каждая складка ее платья, каждая улыбка... И возвращаясь обратно, он угадывал на песке среди множества следов ее следы — маленькие с вдавленным каблучком, он знал — это ее следы; и все, положительно все, что касалось этой милой женщины, для него сейчас имело значение и было
несравнимо дорого. Кажется, к нему вернулась молодость!
Но есть у него надежда? Ведь Елена замужем. Муж погиб, но она не хочет верить этому и, может быть, по-прежнему еще ждет его... Наконец, она молода, много моложе его, Пчелинцева. Так о чем же он думает, на что надеется? И он старался занять свои мысли чем-нибудь другим, брался за. работу, просиживал до поздней ночи за чертежами и расчетами, старался утомить себя, а затем уснуть. Но все-таки мысль о Елене все чаще овладевала им, и он с беспокойством спрашивал себя: чем это может кончиться?
Время шло. Пчелинцев уже год жил здесь, — строительство станции завершалось, и сама жизнь скоро ответит на мучивший его вопрос: в тот день, когда гидростанция даст ток, ему нечего будет здесь делать, он должен будет уехать. Такова судьба строителя: он сделал свое дело, и уже не нужен. Всегда Пчелинцеву бывало тяжело расставаться со своим детищем, которому он отдавал столько сил и времени, всегда работа сближала его с людьми, он привыкал к ним и к месту работы и с сожалением покидал их. На этот раз ему будет еще тяжелее расставаться. Он уже не обманывал себя, он знал, что любит Елену.
Сегодня Пчелинцев, как обычно, весь день провел на строительной площадке. Потом его сменил Фирсов, заступивший в ночную смену, а он отправился домой. Елены, — он знал, — дома нет. Он тщательно побрился, умылся, переоделся" и, посвежевший и помолодевший, вышел прогуляться. Разве не имеет он права хоть раз погулять, не думая о бетоне, о смете и прочем, — быть просто человеком, как все? Встречая людей, он здоровался и смущенно улыбался. Улыбка у него была добрая и делала приятным его сухощавое лицо с прямым длинным носом и тонкими бледными губами. На нем был давно не надеванный, слежавшийся по складкам синий костюм и белая рубашка с мягким воротом, открывавшая загорелую шею. Ветер шевелил белокурые, редеющие волосы на обнаженной голове, светлые глаза устало смотрели сквозь очки.
Сейчас Пчелинцев походил на учителя или на ученого, доктора, только не на инженера, начальника строительства. Там, в котловане, он был другим — строгим,
требовательным, быстрым в движениях. А вне работы, как сейчас, Пчелинцев производил впечатление человека неловкого и рассеянного.
Вечерело. Солнце уже село за Гребешок. С лугов ветер приносил густой медовый запах. Пчелинцев неторопливо шел, наслаждаясь красотой вечера. Вот и луг. Сколько цветов! Некоторое время он стоял, любуясь цветами, потом наклонился и начал рвать их, неумело собирая в букет. И опять на его лице появилась добрая, немного смущенная улыбка.
С букетом в руках Пчелинцев миновал луг и вышел не на большак, а на узкую тропинку, заросшую шиповником и дикой малиной. Этой тропинкой обычно ходила Елена. Хорошо бы встретить ее. При мысли, что он увидит Елену и скажет ей, да, да, выскажет все, что накопилось в его сердце, Пчелинцев невольно оглянулся, словно кто-то мог подслушать его. Ему вдруг стало стыдно. К чему этот букет? Что он — мальчишка, спешащий на первое свидание? И Елена не девочка. Она, возможно, и слушать его не захочет... Но он продолжал держать в руке букет и медленно поднимался по тропинке.
Так он взобрался на гору, присел на обросший мхом валун. Он почувствовал усталость — не оттого, что взбирался, а усталость всех этих дней, всего этого года, заполненного непрерывным трудом. Хотелось ни о чем не думать, а сидеть вот так, смотреть, слушать...
Уже наступили белые ночи. Было светло, как днем но как-то необычно, как бывает перед грозой, когда надвигается тяжелая туча. Свинцово-голубоватый бледный свет струился вокруг. И было так тихо, что можно было уловить под горой плеск воды в обмелевшей Шол-ге. Все, казалось, уснуло: поля и луга, деревни на той стороне реки, даже чайки на озере. Внезапно взлетит одна из них, взмахнет крылом, вскрикнет, будто спросонья, и опять неподвижно замрет, похожая издали на белый камешек на берегу. Тишина стояла всюду и постепенно овладела Пчелинцевым.
Он не заметил, сколько времени сидит здесь. Может быть, час, два, а может быть, больше. Позади него, в сосняке, тяжело захлопали крылья, посыпались шишки. Должно быть, проснулся старый тетерев. Точно в ответ, тревожно закричала чайка, поднялась над рекой, отразившей ее в своей зеркальной глади, и скрылась из виду.
Где же Елена? Кажется, напрасно он понадеялся, что она обязательно пойдет этой дорогой. Пчелинцев не трогался с места, словно что-то держало его. Может быть, держала его белая ночь, тишина, которая словно тоже Ждала чего-то вместе с ним.
Вдруг позади раздался шорох, чьи-то ловкие быстрые руки набросили Пчелинцеву на голову косынку, стянули ее, закрыв глаза и больно придавив к переносью очки. От неожиданности он не успел вымолвить ни слова. От шелковой косынки исходил приятный запах ландыша. «Кто это? Неужели Елена?»
Пчелинцева охватила радость, но тут же он усомнился: разве она позволит себе такую шутку? Нет, это кто-то другой. Он прислушался, и опять ему показалось, что это —она, ее дыхание, ее рука коснулась его лица. — Я сразу узнал... это вы, — шепотом произнес Пчелинцев, готовый вскочить и обнять любимую женщину. Но в это мгновение косынка соскользнула с его головы. Он поднялся и разочарованно воскликнул: — Это вы?
Перед ним стояли Катя Петухова и Аня Фролова, Катя весело рассмеялась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44