— И мне выгодно. Но тебе больше...
Никита сердито сплюнул, растер ногой, встал, передернул губой.
— Ты вот что, божий человечек.—Собрание насторожилось, ожидая, что получится из поединка Саввахи Мусника с Никитой. — Могу тебе посоветовать, как. масло сбивать без сепарации. Молоко слей в мешок, завяжи потуже, да поверх посади свою бабу—живо собьет..
Грохнул смех. Арсентий Злобин, подняв колокольчик, старался успокоить собрание, но успокоить было нелегко. Савваха Мусник подскочил к чернобородому Никите, и, тряся маленькими сухими кулачками перед лицом обидчика, срывающимся петушиным голосом кричал:
— Ух ты, Никиша, не оскорбляй, туда-твою-кури-цу! — он отчаянно крутил головой, размахивал руками, словно собирался схватить обидчика за ворот и — не мог. Никита, распахнув полы сборчатого дубленого полушубка, стоял посреди накаленной избы и ехидно поглядывал на расходившегося мужичка.
— Удалить его с собрания! — послышался из-под полатей мужской голос.
— Кого?
— Суслонова удалить!
Никита покосился на мужиков и, запахнув полушубок, молча вышел с собрания. Но тут всполошились бабы. Кума Марфида выскочила из-под полатей и вцепилась в Савваху Мусника:
— А куда мы с молоком теперь денемся, козлиная ты борода? Теперь Никита и на порог не пустит.
Савваха Мусник пробовал оправдаться, но бабы наступали:
— Не пойдем с Саввахой в товариществу...
— Мы его за бороду вытащим...
— Тян-и-и...
Савваха попятился и, споткнувшись за чьи-то астянутые на полу ноги, упал. Снова грохнул смех.
В тот вечер огоньковцы так ничего и не решили. Поспорили, поспорили и разошлись. Уж слишком боязно было сообща сеять яровину. Дело новое, не известно еще, как все получится. Назавтра Никита, увидев Сав-вахину жену с молоком, сказал:
— А ты слушай-ка, проваливай отселя. Собьешь сама. Тут тебе никакой експлотации...
Мусничиха пробовала уговорить, но Никита был неумолим.
— Проваливай, проваливай, а то проквасишь молоко-то...
Весна подскочила быстро. С облысевших угоров стекали ручьи, зачернели в полях проталины, вскрылась Шолга. Над озерами белыми хлопьями летали чайки.
Однажды Яшка ушел с отчимом в лес, и Еленке пришлось за газетами идти одной. Она торопилась, ловко перепрыгивая через ручейки. Ярко светило солнце, девочка щурилась, — и от освобождающейся из-под снега зеленой, кое-где подернутой паутиной озими, и от распускавшихся в Кожухове верб, и от яркого солнца— от всего этого было легко и весело.
Получив газету и развернув ее, Еленка увидела знакомую подпись. Улыбнулась: о чем же написал опять Медуница? Она остановилась и начала читать статью: «Кто сует в колеса палки?» В статье говорилось о собрании, об огоньковцах. Еленкино сердце упало. Она быстро пробежала глазами строчки: «Об отце написано!..» В глазах зарябило, Еленка оглянулась, словно боясь, что кто-нибудь подсматривает за ней. Свернув газету и сунув ее за пазуху, она побежала домой.
Миновав поле, Еленка спустилась в Кожухово и вдруг провалилась в холодную обжигающую снежницу. Промочив ноги, она повернула к гумну. Присев на про-
шлогоднюю, вытаявшую из-под снега солому, Еленка сняла сапоги, развесила на солнышке портянки и снова достала газету.Сейчас Еленке почему-то стало жаль отца. Вместе с жалостью ее охватили тревога и тоска. Сминая газету, она не знала, что делать. Может, не показывать? Не говорить никому об этом? Даже Яшке. Нет, она не может так. «И болты в барабаны крестьянских молотилок...» «Какие болты? Уж не о том ли болте идет речь, который попал в молотилку?» И вдруг подумала, что газета придет в школу, в пионерский отряд, будут читать все, прочитает и учительница Лидия Антоновна... Еленка зажала лицо руками и заплакала.
Когда солнце скрылось за гребешковским холмом, Еленка зашла к Русановым и, положив газету на стол, выскочила на улицу.Утром Еленка, сославшись на головную боль, не пошла в школу.Газета со статьей Ефима Медуницы быстро облетела деревню. Взбудораженные огоньковцы шумели, спорили, судили каждый на свой лад. Одни хвалили статью и говорили, что Медуница правильно «хватанул», другие возражали, утверждая, что это написано по злобе, третьи настороженно молчали, выжидая, что будет дальше. Замолчал и Савваха Мусник. Он-то бы не замолчал, да жена пригрозила: «Не лезь в драку — без тебя справятся».
Лет пять Никита не ходил к Русановым, и когда Александра увидела его на пороге, удивилась. Он сухо поздоровался, оглядел оклеенную обоями избу, в простенке, рядом с портретом Ленина, 'пионерские галстуки, сморщился и, словно смутившись, снял телячью шапку.
— Лександра, тут бабы толочут, будто бы в газете я помещен.
Александра, приподнявшись на лавку, заглянула на полицу, выбрала из стопки газету и подала Никите. Он неуклюже вцепился пальцами, развернул ее и начал шарить по широкому листу.
— Вот здесь, на третьей странице...
— Вижу, что на третьей, — буркнул Никита и перевернул газету.
Лицо окаменело. Казалось, читая, он не дышал, только сходились лохматые брови, да кривилась губа. Потом крякнул, свернул газету вдвое, вчетверо, и засунул ее в карман.
— А ты, Никита Орефьич, газету-то оставь, — попросила Александра.
— Не бойсь, не съем ее.
— Андрей придет, спросит. Да и Яша прибирает их.
— Верну. Нужна мне. Писать буду, — и, припадая на одеревеневшую ногу, Никита пошел из избы. В дверях стукнулся лбом о притолоку, крепко выругался.
Вечером Никита вышел из дому и, стараясь не попасть людям на глаза, направился задворками к братану.
Иона Федосеич в нательной бязевой рубахе, обнажив узкую волосатую грудь, посапывая большим сизым носом, вертел порошки. Жена, смазливая и уже успевшая располнеть, колдовала на маленьких аптекарских весах.
— С точностью до сотой взвешиваем, чтоб не отравить больного, — пояснил Иона и, сдернув на лоб старенькие очки, распорядился: — Давай, кончай, помощница. Теперь на полмесяца хватит.
Жена степенно проплыла на кухню и загремела посудой.
— Мне наедине с тобой бы перемолвиться, Иона Федосеич, — шепнул Никита и покосился в сторону кухни.
— Дак что. Пойдем в фельдшерскую, — согласился Иона. — Милочка, ключи от кабинета.
Иона через холодные сени ввел гостя в другую половину дома и указал на большой застекленный шкаф.
— Вот моя сила, Орефьич. С каждым днем проникаюсь медицинской премудростью. И народ одобряет— валом валит. Журнальчики почитываю. Выписал даже по акушерской части. Хочу овладеть и этим.
— Неужто будешь возиться с бабами?
— Приходится, — отвечал фельдшер и склонил голову. — Припрет другую бабоньку, так рада бы кого угодно к себе допустить. Только жена недовольствует — не мужское, дескать, дело принимать детей. А я так ду-
маю, Орефьич: медицина — святое дело. Ни о чем не думай, ни о каких соблазнах, только помоги болящему. Иона опустился в старинное, с вырезанным на спинке вензелем, кресло.
— Ну-с, выкладывай, у тебя-то какой недуг. Никита Суслонов осторожно сел на крашенную белой
краской табуретку и покачал головой:
— Пошатнулась жизня, Иона. До того пошатнулась, что хоть в петлю! Ведь думал изорвать газету. Подумал: а что толку? Ее ведь, чай, не одну тыщу отхлопали. Небось, как мякина по ветру разлетелась. Лучше бы, думаю, колом по башке ударили — стерпел бы.
— Оно, конечно, проще. Пришел бы ко мне — перевязал, и крышка, — улыбнулся Иона и, достав папиросу, аккуратно набил в мундштук ватки, закурил.
«Бережет здоровье», — подумал Никита и, завидуя братану, продолжал:
— Мыслимо ли — на всю округу оскандалить.
—А ты слушай, Никита Орефьич,—прервал Иона,— ты опровержение дай.
За тем и пришел к тебе. Сочини мне. Чего угодно не пожалею...
Иона, развалившись в кресле, покуривал.
— Не занимаюсь этим делом... Но можно для тебя и помозговать.
— Пожалуйста, уж как-нибудь, — просил Никита.— Помозгуй, пожалуйста, расплачусь...
Спустя часа два, Иона Федосеич отложил ручку и заглянул в лицо Никиты, полное уважения и надежды.
— Слушай.
— Давай-кось, как получилось, — отозвался Никита и, прищурив глаза, нацелился слушать.
«В редакцию нашей родной губернской газеты «Северный луч», редактору ея, самолично.
Великая Октябрьская революция уничтожила классы помещиков и капиталистов и дала нашему брату, крестьянину-труженику, землю и все блага», — читал вполголоса Иона, втайне любуясь бойким и умным своим слогом. Никита внимательно слушал и тоже думал: «Дельно настрочил. Кругло», — и еще сильнее проникался уважением к Ионе.
«...И вот, желая помочь нашей родной советской власти, я, как труженик-крестьянин, купил на свои кровные молотилку и еще сепаратор. Наша родная кооперация продала их мне...»
— Верно, верно, — подхватил Никита. — Добавить бы еще: дескать, в рассрочку на три года. Вот у меня в документик на сепаратор есть.
— Ни к чему, не играет.
— Думаешь, не играет? А вдруг усомнятся: где, дескать, он, то есть «я», такие деньги взял?
— И то верно, — подумав, согласился Иона и дописал: «в рассрочку на три года».
«...Крестьяне деревни Огоньково Шолгской волости, видя, как машина облегчает людей и продукцию дает куда лучше, попросили меня одолжить купленную как молотилку, так и сепаратор, и я пошел навстречу моим же согражданам, ранее задавленным капитализмом и жестокой эксплуатацией».
— Так-так, — одобрительно цедил сквозь зубы Никита.
— Слушай дальше, — сказал Иона.— Это все еще начало, так сказать, каждая бумага состоит из вступления, существа дела и заключения...
— Так-так...
«...Но это не заметил наш селькор Е.Медуница и перевернул факт, а значит, извратил меня как труженика, стремящегося к машине, а значит, к новой лучезарной жизни».
— Добавить бы еще, что Медуница, это есть не «Медуница», а Поярков, — заметил Никита и дотронулся до волосатой руки Ионы. — Почему он укрывается под чужой фамилью?
— Это законно. Нынче так и делают. Это положено у писателей, — пояснил Иона и, заметив в тексте недостающую запятую, ткнул пером в чернильницу и вместо запятой посадил на листке здоровенную кляксу. Выругался. Взял резиновую пробку от бутылки из-под лекарства, потер бумагу, снова выругался.
— Переписывать придется, протер до дыры. Нельзя так-то, в губернию пойдет.
Достал разграфленный лист и принялся старательно переписывать.
На другой день утром, когда бабы принесли к Сусло-нову пропускать молоко через сепаратор, Никита начал такой разговор:
— Вот что, бабы. Тут в газете поместили меня. Ну-к вот... Сами понимаете: до кого не дошло, того и не ожгло.
— Это верно, Никита Орефьич, верно, — заговорили сочувственно бабы. — Зацепили за живое.
— Все из-за кого? Из-за вас же пекусь. А ведь люди не понимают этого. Ты к нему с добром, а он с дермом... Но ведь вы-то знаете меня. Какой я, скажем к слову, паук-експлотатор? Не будь меня — проквасили бы молоко.
Бабы утвердительно закивали головами.
— Бумажку я тут сочинил. Хоть читайте, хоть не читайте. Одним словом, провергаю статейку. В доказатель ство правильности надо бы подписаться, бабы.
— Отчего не подписаться — можно, — согласилась краснощекая вешкинская сноха и первой подошла к столу.
Никита развернул лист и, обмакнув в чернильницу перо, сказал: — Вот здесь, под низом.
Бабы одна за другой подходили к столу и ставили каракули: почему ж не расписаться под бумагой, от этого они ничего не теряют.
— Я без грамоты,— прошамкала старуха, мать Кулькова.
— Поставь крестик. А против крестика другая приложит руку.
— И то ладно, — сгорбившаяся старуха вспомнила бога и на бумаге поставила увесистый крест с косой перекладинкой.
Никита запечатал письмо, для важного случая при-садил на конверт сургуч и в тот же день сам отвез в Теплые Горы. Местным почтальонам он не доверял, — могут перехватить, распечатать, задержать.
В субботу Лидия Антоновна решила сходить к Сус-лоновым. Анисья, увидев в дверях учительницу, смутилась и торопливо стала прибирать на столе.
— Вы уж не осудите, голубушка, в избе-то не прибрано. Не успела еще, —говорила она, не зная, куда усадить гостью.
— Не беспокойтесь, — ответила учительница и поинтересовалась, где же ее ученица.
— Еленка-то? Еленка у меня без дела не сидит. Из школы — и на поле. Семья-то большая — работать надо. Сеять начали, так сам-то подборанивать взял...
— Это хорошо, что к труду привыкает.
— Привыкла уж. С шести годиков начала боронить.
Анисья быстро вскипятила самовар, собрала на стол и стала угощать.
Лидия Антоновна раза два встречала Анисью, правда, это было при Никите Орефьевиче, тогда она была тихой, молчаливой и покорной, казалось, она в чем-то была виновата перед ним. Теперь она словно ожила, стала разговорчивой. И Лидии Антоновне захотелось уз-нать о жизни этой еще сравнительно молодой, но как показалось ей, не по годам состарившейся женщины.
Когда Лидия Антоновна заговорила о семье, о детях, Анисья задумалась, на некоторое время осветившая лицо улыбка пропала и в глазах появилась тоска.
— О детках-то все сердце и выболело, — сказала Анисья. — Видишь, голубушка Лидия Антоновна, жизнь-то какая.
— Жизнь хорошая началась.
— И я говорю, что хорошая. А мы вот живем не так, как все. Думаешь, Лидия Антоновна, я не понимаю, зачем вы пришли. Как переступили за порог — вижу: Еленка-то сдавать начала. А ведь отчего это?
Анисья безнадежно махнула рукой, встала и ушла на кухню, словно что-то забыла там. Через минуту-две она вернулась, и Лидия Антоновна заметила, как у нее покраснели веки, — Анисья опускала глаза, словно боялась, что вот-вот снова заплачет. Помолчав, она с горечью сказала:
— Вот так и живем, милая: не живем, а мучимся. — Расскажите, что у вас, Анисья Павловна?
— Да уж что говорить-то. Самого-то уж не перекрасишь. Поздно. Всех ребят сегодня из дому выгнал. А за что, за правду, — и она рассказала, как муж поспорил со средним сыном Серегой: тот настаивал передать молотилку в товарищество.—А сам — какое там. Разве уломаешь его.
И, словно желая вылить все, что накипело на душе, она поведала о себе, о своей «некрасной» жизни.
Помнится: скрипел, повизгивая под полозьями, снег, будто попавшие под сани щенята.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44