— Это мы. А вы думали, кто другой? — глаза ее лукаво блеснули: — То-то видим, инженер наш о ком-то мечтает! Ну, счастливенько оставаться!
Девушки, смеясь, побежали вниз по тропинке. Пчелинцев подождал, пока они скрылись, и тоже побрел домой.
Поздно ночью вернулась домой Елена и нашла на тумбочке перед своей кроватью свежий букет цветов, «Кто бы это? Неужто Михаил Алексеевич?» Она прижалась к букету лицом, вздохнула, поставила на прежнее место.
Почему-то вспомнился недавний разговор по телефону с Виктором Ильичем. Переговорив о делах, он пожелал ей спокойной ночи. И произнес эти два коротеньких слова как-то по-особенному, тепло и ласково.
«Спокойной ночи», — повторила Елена, взяла цветы и поставила их на подоконник. И как всегда в такие минуты, встал перед глазами Яков: высокий, вихрастый, с белыми выцветшими бровями...
Она лежала в темноте и думала. О чем? Трудно передать словами то сложное, тонкое, едва уловимое движение: души человека, который сам еще не сознает, что
с ним, и лишь смутно догадывается, что должна наступить перемена в его жизни. Какая? Когда? И точно ли этот скромный букет—вестник перемены? А может, другое что? Кто знает... «И вам спокойной ночи... самой спокойной»...—пожелала она обоим и, повернувшись, обняла подушку, зарылась в нее головой.
Как-то Гаврил Залесов возвращался из Теплых Гор и увидел вдоль дороги недавно поставленные белые столбы. «Должно быть, электричество тянут», — подумал Залесов и ему захотелось заехать на стройку и посмотреть, что там делается. Сам он давно не заглядывал на электростанцию и теперь был поражен тем, что сейчас увидел. Сооружение станции близилось к концу, на противоположном берегу Шолги уже устанавливали столбы электропередачи.
Залесову вдруг представилось, как пойдет по проводам ток в Огоньково, в «Большевик», в «Путь Октября»... Ночью кругом будет светло, как днем. Только у него, в Заборье, ничего не будет. «Зря отказался строить, промахнулся!» — упрекал себя Залесов. Однако на вопрос Пчелинцева, как подвигается дело на Синявке, ответил с внутренней обидой:
— Еще бы! Вам весь район помогает, а я строю один...
— То-то, что один, — ответил Пчелинцев. — Одной рукой, говорят, и узла не завяжешь.
Расстроенным возвращался Залесов домой. Сейчас своя деревня показалась ему еще более неприветливой; Подстегнув коня, он въехал в Заборье легким наметом и остановился у конторы колхоза с замысловатой пестрой вывеской. Забежав к счетоводу, Залесов распорядился срочно собрать в контору колхозников.
Три дня Залесов не отходил с плотниками от старой мельничной запруды. С утра до вечера стучали топоры, сооружались колеса, валики, шестеренки.
Смотрели заборцы на заросшее бородой лицо Зале-сова и удивлялись, что случилось с их председателем. Только одноглазый старик Лука Мизгирь тихонько высказывал старухам свои предположения.
— По секрету скажу — в район ездил хозяин-то наш. А начальство тамошнее выпустило, слышь, дерехтиву такую: если не будет елестричества, то председателя по шапке. Вот и струхнул наш Гаврила. Поднакачали его той дерехтивой, теперь и мозгует, как бы в председателях удержаться...
Старухи послушали старика, потолковали и разошлись в ожидании чего-то необычного, что должно сразу изменить их жизнь.
Недели через две Залесов восстановил плотину. Собрались все от мала до велика смотреть, как вспыхнет долгожданный свет. Пока пробовали да прилаживали, вода в запруде убыла. Когда-то она скопится снова — целую неделю надо ждать. Долго стоял Залесов, потом безнадежно махнул рукой и шатающейся походкой побрел от капризной Синявки.
На другой день Залесов снова выехал верхом в Огонь-ково. На электростанцию он приехал в тот момент, когда строители, уложив бетонную плиту с арматурой, выводили кирпичные стены здания. Он снова обошел стройку и, как в прошлый раз, по-хозяйски, с любовной завистью оглядел все, потом подошел к колхозникам и почтительно приподнял над головой кожаный, с витым ремешком картуз. Стоявший у бетономешалки Савваха Мус-ник вытер о фартук руки, усмехнулся:
— Смотрю, это, Гаврила, вчера в вашу сторонку и диву даюсь. В аккурат все небо всполыхало. Ну, думаю, что бы это значило? А потом и вспомни: ах ты, старый пень, Савватей Самсонов, не догадаешься. Ведь это же от твоего «гееса» зарево.
Стоявшие рядом плотники захохотали. Не смеялись только двое: несколько смутившийся Залесов да сам рассказчик.
Савваха Мусник переждал, когда люди умолкнут, и спросил:
— А что, золотко, поди и верно от твоего «гееса»?
— Пустил, друзья. Но сами видите, лето-то какое. Надо бы дождиков. И для трав, и для злаков. А много ли ныне было?
— Значит, засохла твоя «геес»? Водички, выходит, мало... Как вот раньше у купца Сивобрюхова было. Похвастал он на пирушке, что колодец на горе выкопает и водой утолит всю деревню. Побился об заклад с мужи-
ками. И вот стал копать. До каменной гряды дошел, а воды нет. Проиграл, выходит, а денег жалко. Надо доказать как-то. Вот и решил ночью воду из реки в колодец ведрами носить. За ночь, глядишь, поднаполнил колодец немножко. Утром бренчит ведром да хвалится, мол, идите, мужики, воду пить. Пришли они, смотрят
удивляются да испить просят. Двум мужикам хватило, а третьему не достало. Но купцу хочется доказать. И снова он ночью колодец водой наполняет. И слышь, всю
прислугу замучил, а напоить водой трех мужиков никак не мог. Вот и думаю, уже не с поклоном ли и ты к нам пришел, Гаврила да свет Семенович?
—А если бы и так, чего особенного. Я, чай не с пустыми руками, деньгами откуплюсь. Я, брат, честь по чести...
— Эвон как — деньги, — уже не добродушно, а назидательно протянул Савваха. — Не в деньгах дело, а в том, что ты, Гаврила, к завтраку явился.
— Как к завтраку? — вскипел Залесов, уязвленный именно тем, что Савваха попал в точку. — Что значит— к завтраку?
— А то значит, — поучающе продолжал Савваха, — что у нашего брата в рабочую пору день начинается в третьем часу, до зари, а то и в час. До завтрака, бывало, мы со старухой в сенокос сколько подвалим? А колхозом так не на один стог. Коси коса, пока роса, роса долой и мы домой... завтракать. Теперь соображаешь, что к чему?
— Ах, так? Меня ниже всех поставил? Вроде, я на готовое? Тогда нечего... вам другие укажут! — и вконец оскорбленный Залесов вскочил на жеребца и уехал, провожаемый нелестными шутками.
На рассвете, когда все Заборье еще спало, Залесов выехал в район. Рядом с ним в коробе, завязанном платком, сидел перепуганный гусь. Иногда он вытягивал шею из-под платка и кричал, смешно выкатывая глаза.
Приехав в Теплые Горы, Залесов в буфете хватил для храбрости водки и тепленький подкатил к нарядному домику в переулке.
Во дворе гостя встретили мычаньем коровы, хрюканьем свиньи, блеяньем овны и кудахтаньем куры. Вместительный двор украшало множество хозяйственных построек: свинарник, курятник, сарай для сена, для дров. «Ничего себе живет!», — одобрительно подумал Зале-сов о Лысакове и. прихватив с собой гуся, направился к завешенному марлей окну. «Ишь, как нежится! Вот я ему сейчас побудку устрою».
Залесов осторожно откинул марлевую занавеску и просунул в окно гуся.
Гусь, вытянув шею, осмотрелся и закричал таким голосом, что даже его хозяин вздрогнул: «У-у, паршивец, а еще из культурной семьи».
На крик из-за перегородки выбежал в полосатой пижаме заспанный Лысаков.
— Марьюшка... что это? Марья! — тут он заметил ухмыляющуюся в окне физиономию Залесова и сразу повеселел: — Ай-яй-яй, Гаврил Семеныч... Марьюшка, скорей сюда! Надо же сообразить такое! — смеялся довольный сюрпризом Лысаков.
Наконец, появилась Марьюшка. Хозяйка дома отличалась от рыхлого, грузного мужа тем, что она была тощей и плоской, как доска. Она проворно схватила гуся и затараторила:
— Входите, Гаврил Семенович! Какой вы памятливый. Я ведь просто так, только упомянула, что хотелось бы, а вы уж готово... Ах, какой замечательный гусено-чек! Сейчас у меня вроде как новая ферма... Нынче с продуктами туговато приходится, вот я и выручаю муженька. Везде сама. Ты бы, Гаврил Семенович, еще мне где-нибудь пшенички посеял. Хотя бы соток десять — осенью пирогами угощу.
— Какой разговор. Марья Сидоровна. Хоть полгектара засею — земли хватит.
— Вот видишь, Степан. А ты все боишься: нельзя да нельзя. Кто там в лесу узнает. Да приглашай же, Степа! Входите, Гаврил Семенович, не стесняйтесь...
Войдя в комнату, гость достойно поклонился, сел. А хозяин, похаживая, поглядывал на него из-под рыжих бровей немигающими глазами и сладко говорил:
— Вот спасибо, Гаврил Семенович. Спасибо, что заглянул. — И жене: — Милочка, ну-ка, сообрази нам что-нибудь... — И опять к гостю: — У нас, знаешь, разделе-
ние труда. Я по своему руководству, а она — по своему хозяйству. Я уж не вмешиваюсь...
— Д-да, — неопределенно произнес гость, думая о другом. — Давненько, Степан Михайлович, не заглядываешь к нам.
— Дела, дорогой, дела. Только соберусь в колхоз, смотрю — опять бумаги пришли, опять читать, подшивать. Вот так и кручусь от почты до почты — бумагу получил, бумагу отослал.
— Это верно,— согласился Залесов.— Бумагами нас не забываете. А у меня другой порядок. Бумаги — счетоводу, а я больше на колесах, по практической части,
Лысаков, ссылаясь на болезнь, редко выезжал в колхозы, но зато любил посидеть с председателями в своем просторном кабинете; иногда он приглашал их и к себе домой. И сейчас, угощая Залесова, он расспрашивал о хозяйстве, о посевах, о видах на урожай. Захмелев, Лысаков оживленно говорил:
— Сейчас, Гаврила Семенович, в планировке вся сила. А вот меня Ермаков обвиняет. Не поднимаем, дескать, целины, занижаем посев льна. А со льном мало ли волынки бывает? Какое тут местничество, скажи пожалуйста? Согласен, я здешний, доморощенный человек. Но зато район знаю, как свои пальцы, и стою за него головой. Высунься теперь вперед, как область заметит твою прыть, способности... Смотришь телеграмма, сверхплановое задание тебе. Так ведь и район можно-подвалить. Нынче критику мне Ермаков дал, говорит, МТС комплексной обработкой в колхозах не занимается... культивации мало, рядового сева. Дело тут еще не в комплексе, отвечаю я. Трактористы не особо одобряют, потому с прицепами у нас беспорядок. Нужно подумать, за счет чего планчик выполнить... И посоветовал я за счет весновспашки, мягкой пахоты. На сто процентов вытянем... План все равно, что вожжи у ездового. Куда потянешь, туда и въедешь.
— Ну и голова у тебя, Степан Михайлович. Тебе бы. в области сидеть,— заметил Залесов.— А ты скажи мне,. как быть с овцефермой моей? Глистная инвазия развелась, черт ее возьми. Гибнут овечки. На сто тридцать процентов план был, а теперь вниз покатился.
Лысаков, распахнув пижаму, потянулся за грибком, ответил:
— Оставь заявление — выбракуем. А вместо них молодняк подбери. Хоть у меня полдюжины ягнят купи. Чистокровные опаринские. Тебе-то не все ли равно: для плана лишь бы счет был.
Предложение понравилось Залесову. Он поднялся из-за стола, сделал несколько шагов, но почувствовал, что нетвердо держится на ногах, сел:
— По рукам, значит! У меня душа нараспашку. Люблю так... знаешь мой характер...
Лысаков хорошо знал его характер и нетерпеливо поморщился. Но Залесов не заметил этого и хвалился все больше и больше. И только в конце беседы он вспомнил о цели своего приезда — заручиться бумагой, чтоб провели из Огонькова электричество и в Заборье.
— Не спорю, ошибся малость, — растопырив пальцы, говорил Залесов,—но кто не ошибается? Ошибся — исправь. Вот и прошу, поддержи меня, Степан Михайлович! За мной не пропадет!
Степан Михайлович уставил немигающие глаза в потолок, словно заметил там что-то, имеющее отношение к делу, о котором говорил гость, и спросил, обращался ли Залесов в райком. Степан Михайлович любил, когда ему делали приятное, но не очень любил делать приятное для других без пользы для себя. В длинной речи Залесова он обратил внимание лишь на одну фразу. «За мной не пропадет».
Однако и Залесов был не лыком шит. Ни мало не затрудняясь, он ответил на заданный вопрос утвердительно, хотя и не думал пока о визите в упомянутые Лыса-ковым инстанции. Для Залесова нужной инстанцией был он, Лысаков.
— Думаю, что не возразят. Ты только Русановой директиву спусти. И покрепче — заковыристая баба. Предлагаю, мол, без лишних пререканий подключить Залесова...
Услышав имя Русановой, заведующий райзо еще пристальнее уставился в потолок. Уж он-то лучше других знает, какая она «заковыристая баба», и не имеет желания связываться с ней.
Потирая пухлой ладонью голову, Лысаков посоветовал:
— Ты поговори лучше сам. Потом участников стройки придется спрашивать... Дело тут, видишь, какое.
— Унижаться, Степан Михайлович? Ты знаешь мой характер. Ну, как я стану унижаться? Скажут, где твоя Синявка? А тебе ведь только черкнуть Русановой. Ведь смотри, что получается: приехал я вчера к ним, нашел ее и говорю об этом. Федюня Вешкин было засмеялся, а она молчит. Вижу, тон выдержать хочет: мол, пусть походит Гаврила вокруг меня. А она ведь не солнце, чтобы мне вокруг ее крутиться. Помолчала и говорит: подай заявление, на собрании обсудим. О результате дадим
знать.
— И правильно: законы она знает. Без колхозного собрания как же? Тут такое дело: устав, мнение.
— Понятно... Кому-кому, а мне вот как перепонятно. Но унижение, черт возьми... Хуже ножа острого это унижение. А тебе черкнуть два слова — и все. Пустяк, ей богу!
Так они кружили один около другого, пока Залесов яе получил требуемый «пустяк».
Садясь в тарантас, он все еще изливал перед хозяином душу:
— Перед Русановым отступал. Сторонился. Ну, а после его мне должон почет. Люблю быть на высоте поло-жения. Теперь и записочка к делу. А насчет булок не беспокойся — вырастим. Сказано — завязано.
Залесов торжествовал. Хотя он и знал, что не его заявление, подкрепленное запиской Лысакова, возымело действие, а многочисленные просьбы самих колхозников, но везде и всюду хвалился своей настойчивостью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44