Теперь все па Елену навалили.
Анисья суетилась на кухне; весело затрещали в печке дрова, зашипели на сковородке шкварки, запахло жареной свининой.
Петр сидел у стола на лавке и оглядывал избу. Каждая мелочь, каждый сучок в стене, каждая царапинка были знакомы ему с детства. Но сейчас, после пяти месяцев фронтовой жизни, ему были странно непривычны и вместе с тем особенно дороги эта тишина и тепло, и сияющая, осчастливленная его приездом семья.
Никита, поглядывая на сына, на висевшую в простенке потрепанную шинель, затасканный вещевой мешок, не унимался:
— А мы-то думали со старухой, чего писем нет. Значится, в лазарете был? Так-так.
И где взялась у Никиты такая речь, добрая да ладная. Он преобразился и, словно сбросив с себя хворь, помолодел. Исчезли с лица морщины, а глаза, маленькие, юркие, с зеленоватым блеском, потеплели.
Он поднялся с лавки и, подойдя к шкафу, достал бутылку водки. Потом взял из мохового паза шило и, закусив губу, медленно и старательно стал доставать пробку. Посыпался на пол сургуч. Раскупорив бутылку, Никита слегка встряхнул ею и, присев у стола, стал осторожно наливать в стаканчики.
— Невесело и мы живем, Петр, здесь. Сам видишь, весь напор теперь на нас, стариков. Вон Фаинка твоя грузная стала ведь, посмотрел бы, а тоже... Вторые сут-
ки не ночует дома. И я бы, но грыжа проклятая пристала. Не дает ходу, вот и лежу. Осень-то не по весне ударила, дожди зарядили, неделями лили, думали, не уберемся, но и то справились. Днем на жатке, ночью станцию строят. Бабье ли, скажи, дело? Вон привезли на стройку локомобиль. Инженеры похаживают кругом,-любуются, а сдвинуть с места не могут. Тут Елена ока-залась. Как взялась со своими девками, глядеть страшно. Ни одного мужика, только бабы да Савваха мотней трясет. Воздвигли ведь на место. И меня, старика, втравили. Бригадирила ведь. Вакулированные жали. Все в работе, день и ночь. Мать, вон, без ног осталась. Попро-стыла, должно быть. Ревматизма расходилась. Вот и думали мы со старухой — к себе бы перетянуть Ленку-то. Прошлый раз говорил: иди, мол, к нам. Жить-то хоть у своих будешь, и трудодни бы не мешали нам. А вот не соглашается. Я, мол, уж, тятя-батя, отрезанный ломоть...
— Ломоть-то оно, конечно, отрезанный, но ведь и нас бы поддержать надо, — согласилась Анисья и опять с тревогой взглянула на подвязанную руку сына, — Русановские-то шибко запрягли. Верно старик говорит! ни днем, ни ночью покою нет.
Однако после нескольких стаканчиков Никита нахмурился и посерел. Глаза его опять сделались злыми. Он жаловался сыну:
— О Елене ты спрашиваешь, Петро. Не балует она нас. Ведь теперь в ее руках все, а вот держит нас на одном уровне. Чтоб "другой раз сноровку дать, так нет! Вот и хворь оттого, думаю пристала. — Он взял стаканчик, допил, принялся угощать.—Да ты, Петр, грибков-то попробуй. Груздей ныне было ай-ай. В Заборье, слышь, по двадцать кадок насолили. Вот и жильцы теперь. Даровую деньгу получат: Егорко Моголь для сельпо закупает. Вот и говорю тебе. Корову-то держу, а прокормить как? Корма-то на обчественное стадо уйдут. А на трудодни мне клок с Саввахину бороду достанется. Летом мы со старухой ушли было тайком в лес и кое-где покосили. Кому, думаю, травы жалко! Так ведь узнали. И все, слышь, сестра твоя пронюхала. И давай об-ществлять, и подумай только — с отца начала. Я было отвел ее в сторону и говорю: ты, мол, хоть другую-то копешку не выясняй. А то совсем пропащее дело. А она.
те задумываясь, при всех и упредила: вот, мол, отец накосил, с него и начнем обществлять. И хоть бы былинку оставила. Все только головами качали, как она у меня под гребенку зачищала.
— А она ведь, пожалуй, права. Иначе с вами нельзя — растащите. Колхозный устав...
— Петр, дорогой мой, — перебил Никита. — Колхозный-то колхозный. Ну-к, а мы-то как? Со своей коровой теперь хоть куда лезь. Колхозный... Ты дай сена колхозному уставу, дай и мне...
— Верно, Петя, старик говорит, — заступилась мать, — и я с Еленой не раз толковала. Если сено взя-ли, ну, трудодней прибавь. Так она меня как взяла, — даром, что дочь. Я, мол, правду-матку режу. И своих родителев вроде забыла. Поговорил бы ты с ней...
Петр долго слушал жалобы стариков. Но когда мать рассказала о том, что она, обрабатывая колхозный лен для сдачи государству, хочет попросить у Елены кучу-две себе, он не на шутку возмутился.
— Да вы что, старики, в самом деле с ума спятили?
— Спятишь от такой жизни...
Петр вылез из-за стола и, позабыв на время тянущую боль в руке, поправил на гимнастерке ремень, сказал:
— Посмотрели бы вы, что там творится. Люди всего лишились, но последним куском хлеба с солдатом делятся. А вы о какой-то пробойке толкуете. Отдай вам одну пробойку — другой две потащит. Да ведь это куда ведет? К расхищению колхозного добра... К развалу колхоза. К тому, к чему стремятся фашисты...
Никита растерянно смотрел на взволнованного сына. Казалось, он потерял последнюю опору, которая вот-вот появилась было: Елена супротив, а теперь и сын... Но ссориться не хотелось.
Желая замять неприятный разговор, Никита дрожащей рукой разлил водку в стаканчики, нагнулся к сыну, спросил:
— Ну, а ты-то, Петр, по чистой, аль как?
— По чистой еще, отец, очередь не дошла. Видишь, война-то как обернулась... Руку вот немного подлечу и опять туда, — ответил Петр и, потянувшись к тарелке с грибами, долго насаживал на вилку маленький груздок.
Он вспомнил, как его ранило, как лечили в госпитале: Все это время ему так хотелось побывать дома. И когда он сел на поезд и смотрел на мелькавшие в окне вершины сосен, казалось, что поезд идет слишком тихо. И вот он, наконец, дома, куда так жадно рвался в смутной надежде успокоить себя в кругу семьи. Но выпитая водка только на время размягчила его душу. Опять вспомнились бои, Яков...
Петр хотел рассказать отцу о том, как он видел Яко ва в последний раз, но вдруг, опустив голову, заплакал.
Впервые в жизни Никита видел плачущего сына. И на глазах у него самого навернулись слезы. Мать, вытирая платком свое лицо, пожалела:
— Болит? Глубока, видать, рана-то. Слушай, Петя, у меня в завалке шкипидарик есть. Смазать бы, у коровы другой раз смажу царапину — живо заживет, а?
«Видать, война перемяла парня», — подумал с тоской Никита и сухо бросил жене:
— Ты бы не совалась везде со своим шкипидаром. Дорога, вишь, не близкая да и ненастье. Стели-ко лучше постель: парень-то месту рад...
На другой день Петр вышел за ворота и долго смотрел в поле. Легкие снежинки лениво падали с побелевшего неба и устилали дорогу тонким хрустящим покрывалом. Посреди поля, за высокими сгрудившимися скирдами, гремела молотилка. По дороге от тока к Огонькову ехало несколько нагруженных мешками подвод.
Прежде чем идти на ток, Петр решил навестить Елену. Сестру он застал дома. Она только что собиралась на стройку. Красивое лицо ее сейчас болезненно вытянулось, нос обострился, и горбинка стала заметнее.
Усадив брата за стол, Елена, пересиливая себя, рассказала о своем горе и подала маленький треугольничек.
Петр несколько раз перечитал коротенькое, написанное размашистым почерком письмо Иваненко о гибели Якова. Он как раз служил в этой части и знал, что их капитан сам через три дня погиб там же, на высоте под
Орлецким. Но рассказывать сейчас сестре о Якове, ко торый погиб чуть ли не на его глазах, не решился, боясь растравить еще не зажившую рану и причинить ей новые, может быть, еше более тяжелые, страдания.
Сжав в руках письмо, Петр внимательно слушал сестру и соглашался с ней, что, может быть, вдруг и объявится Яков; мало ли бывает случаев, когда при спешке, во время боя, считают человека погибшим, а потом вдруг обнаруживается тяжело раненным, попадает в госпиталь и выживает. На глазах Елены выступили слезы. Отвернувшись, желая скрыть их, она взглянула в окно. Петр привстал и дотронулся рукой до вздрагивающего плеча сестры:
— Лена... дорогая. Ты опять.. Не надо, — почти шепотом, нежно говорил он. — Ты еще молода. Тебе жить, жить надо.
— Но как же жить? Вспомню, сердце кровью обли вается; как ведь жить хорошо думали... А где он у меня сейчас? Где Яков мой, соколик? Петька, пойми же, до рогой!
После чаю вместе с Еленой на стройку: пошел и Петр.
Он удивился, как много сделали они за эти месяцы. Пока Елена ходила в кузницу, Петр познакомился с инженером Пчелинцевым, который сразу расположил его к себе. Пчелинцев оживленно пояснял:
— Смотрите, уж сваи вбиваем. А дизель-копер-то как здорово действует, а? Паф-паф-паф—полтораста ударов — и свая в земле. По семьдесят-восемьдесят свай в день забиваем. А ведь ручной бабой вбивали всего по две сваи.
Маленький хобот дизель-копра поднял пятиметровое с заостренным концом дерево, и опять паф-паф-паф — и через две-три минуты новая свая сидела в земле.
—Шпунтовый ряд несколько сложнее, Петр Никитович. Но в график мы уложимся, — уверенно сказал Пчелинцев. — Одним словом, спешим со станцией. Сейчас еще второй инженер приехал, легче будет. К следующей уборке-урожая думаем пустить в эксплуатацию.
Они присели и закурили.
Пчелинцев взглянул на Петра и, видя, как тот бережно укладывает раненую руку, сочувственно спросил:
— Беспокоит!? Сильное гранение, видать?
— Это ничего. Бывает хуже, - Петр пожевал во рту папиросу и хмуро добавил - двадцать семь человек вышло нас из тех боев. А: было триста с лищним.
Он провел: рукой по подбородку, и заметив, что инженер смотрит на его седеющие виски, добавил:
— Серебро в волосах, Михаил. Алексеевич, от жизни Но и это бы ничего, А вот как человека нет, это, брат тяжело. Вот хотя бы Яков. Парень-то какой бцл! Душа! Пробовал: л разыскивать его. Куда и не писал,.Кто отвечаете выбыл, мол,, в другую.часть, а кто ипростр так не ответил.
Петр встал; и поправил .здоровой рукой нал шинели ремены В середине: котлована вспыхнула девичья песенка и вплелась в шум машин.
- Молодцы женщины! Право, молодцы! Петр простился с инженером и пошел на молотиль, ный ток.
Здесь было людно. Окинув,..приветливым взглядом односельчан, Петр поздоровался. Федор Вешкин обрадованно проговорил:
- Петр Никитич, Петр Никитич! Милости просим. С прибытием вас!— он гкрепко пожал руку Петра. — Да.-рапнуло,, вижу? Испытал и я это. Лучше барометра скажет ненастье. Но ничего, поправимся,.. - Поправимся, — охотно согласился Петр, весело блестя глазами. - А я вот,-видишь, со старушками вместе воюю, — говорил Федор,сбивая с картуза пыль, — Теперь, брат» сам видел: в деревне-то хоть шаром покати. Все на работе. Мертвый, кажись, и тот не усидел бы. Сюда притопал? — он рукой черпнул из корыта пшеницы и, любуясь, поднес на ладони к Петру. — И зерно же ныне! Смотри; Петя, как золото блестит.
- Раскусывая крупные зерна,; Петр любовался друж-ной работой людей. Федор, подбежав к молотилке, за кричал: — Давай, бабоньки! Давай, милые, поднажмем! Кладеньку бы надо к вечеругзакончить,— подторапливал он. — Солому к ржанице; приметывайте.;
Петр отошел к веялке и, взявшись за ручку левой рукой; начал; крутить... Но тут подбежала кума Мэр-фида.
— И не выдумывай, не дадим, Петр. Ишь рука-то стреляная, отдыхай, лечись... Мы уж как-нибудь одни сделаем, — и, оттеснив своим грузным телом несколько смутившегося Петра, принялась сама крутить веялку.
Дня два Петр отдыхал, ходил по пустой деревне, даже стариков и ребятишек не видать — все на работе. На третий день пришел в контору и сказал:
— Ну, сестра, хватит, нагостился. Давай работу.
— Да ты что... смотри, рука-то...
— Одной буду работать. Понимаешь, не могу больше без дела. Крепкая она у меня, левая-то. Хоть что сможет.
— Слушай, Петр, становись заместо меня, — сказал Вешкин. — Право слово, у меня ведь руки целы, любую работу знают. А ты командовать и с одной можешь, а?
— Не-е... не пойдет так, Федя, — ответил Петр, — я всю жизнь не командовал. И не по мне эта профессия. Давай машину, лопату, топор... Понимаешь, Федор, скажем к слову, взял топор и развалил чурку на плахи. Сразу видно, что дело делаю.
— Да как ты это сейчас?
— Ничего, Федя, это Гитлер безмозглый думал, что он из строю меня вывел. Нет, гад ползучий, я еще свое возьму. Вон, погляди, сегодня Фаинке дров намахал левшой-то, на неделю...
Он усмехнулся, взял бригадира за руку и так ее стиснул, что тот, вскрикнув, присел.
— Так-то, братец, командуй ты, а я работать буду— это моя профессия. И ни на что я ее не променяю!
Зима выпала суровая, с метелями и морозами. Пче-линцева это беспокоило: в зимних условиях трудно про-должать работу в котловане. Но свои сомнения и опасения он хранил про себя. Он справедливо считал, что все зависит от людей, и чаще встречался с председателями колхозов, участвовавших в строительстве, стараясь укрепить их уверенность в успехе дела. Особенно рассчитывал Пчелинцев на Елену Русанову.
Обязанности председателя колхоза отнимали у Елены очень много времени, но она не забывала о строи-
тельстве. Она знала,:что плотники заканчивают рубку плотины, что котлован в основном готов и в середине января начнется самая ответственная часть работы: сборка и укладка ряжевых клеток.
Однажды утром. Пчелинцев пришел домой сильно взволнованный. Не раздеваясь, он сел за письменный стол. Елена заметила, как дрожали его руки, когда он начал закуривать.
— Михаил Алексеевич, что случилось?
— Скверное дело, Елена Никитична! — резко ответил Пчелинцев. — Люди не желают выполнять мои распоряжения.
— Как не желают? — удивилась Елена.
— Да, да, не удивляйтесь. Покинули работу в котловане.
Потемневшее, утомленное лицо Пчелинцева выглядело угрюмым.
— Сегодня мы должны укладывать ряжи. Но в зимних условиях следует ожидать неприятностей. Я сейчас объясню, в чем дело.
Пчелинцев взял листок бумаги и быстро набросал на нем карандашом прямоугольник котлована.
— Вам, вероятно, известно, что в котловане через нижнюю перемычку фильтрует вода. Ее нужно выкачивать, а у нас всего-навсего один насос, который находится у передней стенки плотины, и мы не можем его передвигать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44