А ведь ей уже шестьдесят пять лет! Ермаков это прекрасно понимал и старался облегчить хлопоты тещи по дому. Но наколоть дров, принести воды, иногда сходить в магазин — разве же это помощь!
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем. Они долго сидели в горнице, говорили о делах, вспоминали Пчелинцева, который недавно переехал на новую стройку, оставив здесь своего помощника Фирсова, а под конец сели за шахматы. Елена видела, как ее партнер играл рассеянно и почему-то много курил. Она уже понимала все. «Нет, нет, я не должна давать согласия», — и, поставив ладыо-не на то место, она взглянула на Ермакова и вдруг покраснела, смешала фигуры.
Виктор Ильич встал с дивана, посмотрел на часы и стал собираться домой, но Елена, будто желая его удержать, встала ему на пути в дверях. И словно поняв ее желание, он взял ее за руку и неожиданно для себя сказал:
— Елена Никитична, будьте моей женой,
Елена не удивилась — она знала, что он сейчас должен был сказать то, что сказал, и, не выпуская его руки, склонилась к нему на грудь. Вспомнился Яков, прощанье, его слова: — «Случится что — устраивай свою жизнь...» «А может, он вернется еще?..» Но она молчала, а Виктор Ильич, слеша поглаживая ее мягкие, немного сбившиеся волосы, шептал:
— Я знаю, что вам не легко, Елена Никитична... Но поверьте... — Виктор Ильич прижал к себе вздрагивающее тело женщины, поцеловал в шею, в губы, в глаза, в-те светившиеся чудесным блеском голубые глаза, которые месяц тому назад, казалось, открыли ее душу и принесли надежду на счастье, которого он не ожидал. И вот оно-пришло, это счастье. И вдруг, казалось, все прояснилось. И он, словно мальчишка, опьяненный от счастья, шептал:
— Елена Никитична, я жду... ну, скажи же... Елена не ответила, она только отрицательно покачала?
головой.
В тот год зима была капризная, изменчивая: то ударит мороз, опушит ветви деревьев изумительно легкой и свежей бахромой, и по вечерам верхушки берез, будто отлитые из воска, светятся на зимнем бледно-голубом небе;. то потеплеет, размякнет снег и не по времени, очень рано,. повиснут с крыш хрустальные сосульки; то снова приморозит, и дорога после оттепели становится гладкой и скользкой. «Если по зиме выпадет лето — быть сеногною», — не раз сокрушалась Кузьмовна. «Ничего, маменька, как-нибудь управимся», — отвечала сноха и, вздохнув, садилась за шитье. Приглядываясь к снохе,. Кузьмовна тоже вздыхала: «Эх, молодица, молодица, худеешь... а пошто худеешь — знаю... Все вижу. Не легко-тебе одной-то. Разве сама не жила так-то, не понимаю... Но вот видишь, плохой ли был человек инженер... И любил, кажись, и ухаживал, а не сбылось — не судьба, видать. Сходились бы с Виктором-то Ильичем, что ли... А то и его упустишь...» Старушка уходила в горницу, подолгу разглядывала в большой старинной раме под; стеклом семейные фотографии, утирала глаза. «И не обижайся, Яшенька, соколик мой... Лежишь ты в земельке-
сырой, а ей ведь жить...» Потом, словно желая успокоиться, шла на подволоку, срывала развешенные на веревках красные гроздья рябины, чуть-чуть подернутые изморозью — зимой она бывает сладкая и вкусная. Набрав в фартук ягод, Кузьмовна возвращалась в избу и угощала Елену. Ей хотелось поговорить обо всем со снохой, но она не решалась. Наконец, выглянув в окно, — по Озеру уже давно провешена зимняя дорога, — и заметив какого-то ездового, она спросила:
— Виктор-то Ильич не собирался ныне?
— Нет, не собирался.
— Чего же он не заезжает? Кажись, в прошлое воскресенье был... вторник, среда... три дня минуло как...
— Не каждый же день ездить.
— Не каждый, — вдруг изменив голос, ответила Кузьмовна. — И каждый бы не мешало.
Елена строго взглянула на свекровь.
— И не поглядывай, все вижу. Ихнее дело — только сушить нашего брата. Как доска стала... а отчего?
— Маменька...
— Что маменька, — перебила Кузьмовна. — Вот приедет, и скажу: али сходитесь, али нечего и дорогу торить. Ведь по озеру-то, небось, он протоптал. А толк какой?
Вряд ли Кузьмовна знала, что эти слова было не легко слушать. Елена и сама ждала его уже второй день. Она быстро набросила на себя полушубок, повязала на голову белый шерстяной платок и вышла на улицу.
С тех пор, как Виктор Ильич впервые обнял Елену и поцеловал ее, прошло много дней. Встречаясь, он ласкал ее, называл «своей», а она молчала, медлила с ответом. Ей иногда надоедало это, и она думала: «Поскорей бы уезжал». А когда Виктор Ильич уезжал домой, она жалела, скучала по нему. Так и сейчас. Он был в воскресенье, пил чай. Кузьмовна даже распечатала бутылочку смородиновки. Оставшись наедине с Еленой, он спросил: «Ну, когда же, Елена, будем вместе? И чтобы не так, а насовсем...» Она и на этот раз не ответила. И Ермаков опять уехал ни с чем. Он не сказал, когда приедет снова. Прошло три дня, и Елене стало невмоготу. Она все чаще поглядывала на озеро; можно было бы позвонить по телефону, но она не хотела этого делать: если любит, пусть приезжает сам.
Под вечер, возвращаясь домой из конторы, Елена свернула к Саввахиному дому, спустилась на озеро, дошла до стожьища, будто проверяя, целы ли стога сена и, огорченная и измученная ожиданием, пошла домой. «И ее буду ждать!» — сердилась она. «Не буду», — и снова ждала.
Вечером кто-то постучался.
Это он, он... Елена выбежала в сени и, не спрашивая, открыла дверь. Перед ней в полумраке стоял Ермаков, он распахнул полы мягкого, пахнущего сеном и морозом тулупа и, забрав в него Елену, притянул к себе, поцеловал.
И снова русаковский дом ожил, весело зашипел самовар, зазвенела на кухне посуда, затрещали в печурке березовые полешки и на сковороде заподпрыгивала свежая мелкая рыба, каким-то чудом попавшаяся в Алешкины морды.
Виктор Ильич сидел на диване рядом с Еленой, трогал ее руки, заглядывал в ее глаза. Иногда он упрекал себя: «К лицу ли мне думать об этом, и думать в такие суровые годы?..» Но проснувшееся чувство помимо его воли с каждым днем росло, и при каждой новой встрече с Еленой его охватывала горячая волна. И, словно лишаясь возможности управлять собой, он говорил этой женщине наедине такие милые глупости, от которых потом ему становилось неловко. Он знал — она прощала все, он удивлялся одному, как стойко она держалась перед ним, и даже в самую последнюю минуту она неожиданно становилась сама собой и говорила: «Милый Виктор... обожди, мы еще плохо знаем друг друга». И тогда начиналось то, что всегда начинается у влюбленных — упреки, огорчения, размолвки. Проходят дни — и снова сближение, снова признание, и снова те же милые глупости. «Боже мой, какая мучительная, полная неожиданных радостей и огорчений игра. И как временами от этого бывает приятно, и временами тяжело. Пройдут многие годы, столетия, — такая ли будет любовь? По-прежнему ли будут люди страдать, ожидать на скрипучем снегу встреч, томиться? Или сразу, с первого взгляда, влюбленные протянут друг другу руки? Нет! Пройдут годы и годы, а эти чувства, наверное, останутся прежними...» — думал Ермаков и тушил в пепельнице недокурённую папиросу.
— Вы много курите, Виктор Ильич, — разливая чаи, замечала Елена.
— Разве? Больше не буду, — соглашался он и через несколько минут, забывая свое обещание, снова закуривал.
...Одиннадцать часов...
Двенадцать...
— Елена Никитична, скажите, одно слово: «да» или «нет».
Елена молчала.
Через полчаса Ермаков, проклиная себя, шел по хрустящей дорожке к конюшне.
«Зачем я приезжаю сюда? Она не любит меня, она смеется надо мной... Мальчишка ты, Виктор Ильич, вот ты кто...» — думал он и прибавил шагу.
Конюшня закрыта, слышно, как за дверями дышат колхозные лошади, деловито похрустывая сеном. Виктор Ильич -повернул от конюшни к конторе, в которой светился тусклый, еле приметный огонек.
Но вот его кто-то нагоняет. Он оглянулся и увидел Елену в белой шерстяной шали, наброшенной поверх головы.
— Не ездите, Виктор Ильич! Переночуйте, темень же такая!
Ермаков подошел к молодой женщине, дотронулся до ее руки, придерживавшей у самого подбородка шаль, вздохнул слегка.
Потом он бережно взял под руку Елену и они тихонько пошли обратно по ночной, схваченной морозом улице.
И вот они снова сидят за столом друг против друга, снова говорят то, что давно ими переговорено, но кажется, они говорят все заново.
Уже давно перевалило за полночь, а Ермаков не опал. Не спала за перегородкой и Елена, она слышала, как он ворочался.
«Милый мой, измучила я тебя... да и сама измучилась».
Ей хотелось встать и идти к нему... «Нет, нет, обожди, Лена», — уговаривал другой голос, и она, уткнувшись лицом в подушку, старалась заснуть. Он тоже повернулся, кашлянул; Елена прислушалась и тихонько спросила:
— Вам не холодно?
— ...Спасибо, ничего...
Елена приподнялась с постели, взяла лежавшее на стуле легкое одеяло и, тихонько шагнув за перегородку, бережно накрыла им Ермакова. Виктор Ильич схватил ее дрожащей рукой, потянул к себе, обнял обнаженные плечи:
— Елена Никитична...
— Какая уж я Никитична... — чуть слышно отозвалась Елена, и сама, откинув одеяло, легла рядом измученная, истосковавшаяся...
О поражении немецких войск под Сталинградом в концлагере узнали не сразу.
Начальник лагеря майор Крауз, низенький, полный, любивший похвально отозваться о своей фрау Гретхен и двух дочерях-красавицах на выданьи, казавшийся на первый взгляд добряком, раз в неделю сообщал «фронтовые новости». Этим «новостям» никто не верил — майор Крауз не любил говорить о неудачах немцев и каждый раз твердил как заклинание; «России, как таковой, не существует, есть великая германская империя — за нее лагерь должен молиться и умирать».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44