Вместе с ним были Фирсов и Ермаков. Фирсов отдавал какие-то распоряжения подрывникам.
Наконец, все было готово. Пчелинцев приказал дать сигнал. Загудел гудок, и люди, покинув котлован, поднялись на берег. Они не сводили глаз с длинного земляного вала, перегородившего реку. На плотине не осталось никого, кроме Алешки Русанова. Он быстро бежал по краю перемычки, задерживаясь на несколько мгновений у каждого гнезда с взрывчаткой, чтобы поджечь шнур, — и вот он уже на том берегу. Минута напряженного ожидания. Первый взрыв. Комья смерзшейся земли взлетели вверх и веером рассыпались по льду. Второй взрыв, третий... четвертый... пятый...
Воды Шолги сначала неуверенно колыхнулись, плеснулись в пролом перемычки и вдруг, словно осмелев, размывая развороченную землю, пошли сплошным грохочущим валом.
Схоронив жену, Ермаков почувствовал в доме страшное опустение. Каждая маленькая вещица теперь приобрела какое-то особое значение. Раньше он не сразу замечал сделанное Натальей Ивановной — теперь же все напоминало о бывшей хозяйке дома: и лежавшая на диване думка, вышитая ее руками, и надетые на стулья полотняные чехлы, и аккуратно расставленные в шкафу книги. И не только ощущал это он, ощущали все — и старушка-мать, и Катенька — пятилетняя приемная дочь, взятая ими на воспитание из детского дома. Однажды Виктор Ильич, рассматривая фотографию жены, положил ее на край комода. Катенька подбежала к комоду, взобралась на стул и, взяв фотографию, поставила ее на прежнее место и обиженно сказала:
— Не туда... мамочка придет и заругается.
— Нет, Катенька, больше наша мамочка не придет...
— Придет! — возразила настойчиво девочка и, подбежав к двери, распахнула ее и долго смотрела в прихожую. — Придет мамочка, вот сейчас и придет...
Но кроме горя и опустения, Ермаков чувствовал угрызение совести: разве не мог он в трудную минуту поддержать, подготовить ее к известию о гибели сына? Он делал это, но делал не так, как надо. Иногда ему хотелось плакать, но мужские слезы не шли из глаз, и он с тяжелым чувством уходил на работу, и только там, казалось, забывался. И люди нередко удивлялись: два горя свалилось на человека, а он не подломился, остался таким же, каким был.
И опять, как раньше, к нему шли люди со всеми сво-ими невзгодами. И только поздно вечером, когда затихала обычная дневная горячка, Ермаков расстилал на столе карту и включал радио.
Известия были радостные — советские войска упорно двигались на запад, каждый день освобождали же новые и новые города и села. Но среди скупых военных сводок чувствовалось, что впереди еще предстоят нелегкие бои. Ермаков, не раз порывавшийся на фронт, сейчас снова написал об этом письмо в обком партии. Секре-тарь обкома сдержанно ответил: «Здесь тоже фронт, Успешно провести весенний сев — все равно, что выиграть крупное сражение».
И теперь, после пуска плотины, оставшись ночевать у Русановых, он думал об этом надвигавшемся сражении.
— Это правильно, Елена Никитична, что вы решили одолжить семян заборским колхозникам, — допивая стакан чаю, говорил Ермаков. — Нынче каждый метр земли надо засеять. Хочешь победить на войне — засевай вдвойне. И главное, с началом надо не запоздать.
— Постараемся, Виктор Ильич. Майские собираемся праздновать на пашне.
— Семена-то сортовые получили?
— Завтра доставать из-за реки будем. Ермаков покачал головой, предупредил:
— Семена семенами, а людей поберегите. Река-то не сегодня-завтра тронется.
Расспрашивая Елену о колхозных делах, Ермаков все больше и больше думал о судьбе этой молодой жен-
Шины. Потеряла мужа, свекра... А она, казалось, была все такая же... Нет не совсем такая. Ермаков помнил ее девушкой. Как-то он приехал летом в колхоз — это еще было до войны. В Огонькове справляли «троицын день» — традиционный старинный праздник. Вся молодежь высыпала на улицу и толпилась около недавно насаженных березок. Здесь издавна повелось в этот лет ний праздник «скакать на досках»: длинную доску клали на клетку, сложенную из поленьев, и двое молодых, обычно парень и девушка, становились по концам, некоторое время раскачивались, стараясь перевесить друг друга, а потом парень слегка подпрыгивал и, опустившись, подбрасывал девушку другим концом доски. Девушка взлетала вверх и в свою очередь «подшибала» парня. Ермаков тогда впервые увидел это зрелище. Но вот бойкая Елена подошла к секретарю райкома и пригласила его «на пару». Ермаков не отказался, встал на конец и тоже подпрыгнул — девушка взлетела вверх, и вдруг с силой опустилась на конец доски и так ловко, что подшибленный Ермаков, взлетев, неуклюже взмахнул руками и упал на четвереньки. Кругом засмеялись, захлопали в ладоши: «Наша взяла, перескакали секретаря!» Елена подбежала к Ермакову и спросила, не ушибся ли он.
В поведении девушки было столько милой наивной непринужденности, что Ермаков, не обращая внимания на ушибленное колено, снова встал на доску, словно хотел и в самом деле «перескакать девушку».
Теперь с ним за столом сидела другая Елена, и Ермаков все больше подмечал в ней те качества, кото-рых не было раньше, и которые так нравились ему теперь...
Назавтра огоньковцы с раннего утра переправляли семена через реку. За день лед на Шолге посинел и вздулся. Надо было поторапливаться, а люди притомились. Тяжело дыша, они молча двигались один за другим, стараясь осторожно ступать по узким доскам переправы. Слышалось потрескивание льда, хлюпанье талой воды под ногами.
«Вот они, люди-то наши!» — думала Елена с гордостью и признательностью, и ей казалось, что она по-еастоящему только теперь узнала своих односельчан.
Елена уже в третий раз переходила через реку./Спину ломило от тяжести, руки, державшие мешок, немели. Вдруг она заметила, что человек, замыкавший живую цепь, оступился и упал. «Кто это? Кажется Савватей Самсонович...»
Елена быстро опустила мешок на землю и поспешила на помощь старику. Савваха уже поднялся, маленький, мокрый в съехавшей на нос шляпе, он тщетно пытался взвалить мешок на спину. Видно было, что старик выбился из сил. Елена схватила мешок и направилась к берегу. Когда она была уже на середине, кто-то крикнул:
— Лед тронулся!
Елена оглянулась: лед, казалось, еще стоял. Только пристальный взгляд мог бы заметить едва уловимое движение. Но вот она почувствовала, как под ногами что-то дрогнуло, послышался сначала тихий, потом более громкий треск. Лед, сжимаемый с боков, скрипел, стонал, по реке пошли трещины — и вдруг переправу разорвало.
Елена спешила к берегу. Она видела, как впереди люди перепрыгивали по доскам через, образовавшуюся узкую полынью. Но Елена перепрыгнуть не успела: раздался оглушительный скрежещущий звук, полынья мгновенно расширилась — ,и она осталась на льдине, окруженной черной, бурлящей водой.
Со всех сторон слышалось шуршание ломающихся льдин. Словно могучая невидимая рука толкала их снизу, и они выпирали, налезали одна на другую, становились дыбом, крошились на куски.
Люди с ужасом смотрели на то, что творилось на реке. Раза два Елене удалось перепрыгнуть с льдины на льдину, но до берега было еще далеко.
В это время два человека, мужчина и женщина, выскочили на береговой припай.
— Сюда! Скорей! — закричал Пчелинцев охрипшим от волнения голосом. Но льдина, на которой находилась Елена, вдруг раскололась пополам, и ее начинало относить. Тогда Пчелинцев, скинув с себя пальто и сапоги, бросился в ледяную воду и поплыл.
Он успел подхватить Елену как раз в то мгновение, когда обломок льдины, на котором она держалась, начал крошиться на мелкие куски.
Река широко разлилась, затопив огоньковские луга. Лед нынче шел так густо и было его так много, что он подрыл берега, и ледяные обломки застревали в кустах ивняка и на кочках. Даже теперь кое-где виднелись куски льда, похожие среди зелени на белые плешинки.
Елена поднялась на Гребешок, огляделась, щурясь от яркого солнца. Шолга спокойно и величаво текла среди черневших берегов. От одного воспоминания о том, как она оказалась в ледяной кипящей воде, ей становилось жутко. Если бы не Михаил Алексеевич, — кто знает, сумела ли бы она выбраться на берег. Поступок. Пчелинцева не только удивил, но и поразил всех. Этот спокойный, даже несколько флегматичный на вид человек вдруг проявил такой поступок, на который бы не каждый решился.
Когда на цветок, покрытый капельками росы, падает утренний луч солнца, он словно зажигает его своими искорками, и искусно вытканные лепестки вдруг кажутся иными, чем раньше. Так и поступок Пчелинцева, казалось, осветил его с новой, еще не известной Елене, стороны.
Днем Елена собрала в контору бригадиров и обсудила с ними, все ли готово к началу сева. Потом она обошла вместе с ними поля, стараясь выбрать участки, на которых можно начинать сев.
Домой она вернулась поздно и, не поужинав, легла спать.
— Уж не занедужила ли? — забеспокоилась свекровь.
— Не тревожься, маменька. Устала малость. Но ничего — завтра начинать будем.
Свекровь тяжело вздохнула:
— Самого-то нет... Где пахать-то собрались? Не у Калинового ли лога?
— У Калинового.
— И Петрович там начинал. Первая борозда его была...
В Огонькове все от мала до велика знали, что первую весеннюю борозду всегда прокладывал Андрей Петрович. Так повелось с тех пор, как он вернулся с гражданской войны и взялся за плуг. Он считал, что в каж-
дом деле дорого начало, и твердо держался этого правила. Елене хотелось последовать его примеру.
— Побудка в два часа, а мне и того раньше, — сказала она.
— Тогда ложись, Ленушка, отдохни.
Спала Елена беспокойно. Боясь проспать, она несколько раз вставала среди ночи, выглядывала в окно. Еще до рассвета она оделась, наскоро поела и вышла. На серо-желтых стебельках прошлогодней травы, на изгородях и на крышах лежал иней. Но дальние вершины деревьев уже розовели под лучами невидимого солнца.
Елена разбудила Катю Петухову, и та побежала поднимать остальных. Впрочем, сегодня все встали спозаранку, проворно собрались в поле. Вскоре на Калиновом логу зачернела первая узкая полоса свежей пахоты. Это Елена сделала почин на быке Добром, которого обучил Петр и теперь шел рядом с ним. Несколько подальше, где земля была тверже, пахали на лошадях.
Федору Вешкину в эту ночь тоже не спалось. Он еще третьего дня присмотрел для себя участок подсохшей земли и решил поразить всех. Поэтому он никому не говорил о своем намерении, готовился тайком. Увы, Федору не повезло. Только он вывел из конюшни лошадь, как она испугалась вспорхнувшего у него из-под ног воробья и, вырвав из рук Вешкина повод, понеслась по деревне.
— Эк откормили! — разозлился Вешкин и накинул. ся на неуместно ухмыляющегося конюха: — Знал, что с норовом, надо было предупредить, вдвоем бы запрягли... а то стоит, как столб! Лови теперь!
Лишь спустя час выехал Вешкин со своими пахарями в поле. Поднявшись на увал, он с завистью воскликнул:
— Смотри ты... уже начали!
— Да ведь это Елена! — отозвался один из пахарей.
— Сам вижу, что она. А мы вот спать горазды. Смотрите, ныне не баловать! Без нормы на глаза не показываться.
Елена, помахивая в воздухе кнутом, весело покрикивала на черно-пегого быка. За ней пахала на белоногом бычке Катя Петухова, а еще дальше—Аня Фролова, а позади всех подборанивала под сев кума Марфида на своей Буренке.
Буренка с непривычки не шла, билась в ярме, и то кидалась из стороны в сторону, надеясь освободиться, то останавливалась, тяжело дыша. У кумы Марфиды изболелось сердце глядеть на нее. Она ласково гладила корову по лоснящейся на солнце спине и, дав немного отдохнуть, снова подстегивала ее кнутом. Буренка тяжело натягивала постромки, нехотя шла бороздой.
Вдруг она опять бросилась в сторону, завязла по колено в сырой жирной земле и упала. Тут уж кума Мар-фида не выдержала, прижалась к Буренке, заплакала.
Но слезами разве поможешь? Вокруг лежало поле, ждавшее, чтобы его вспахали, взборонили, посеяли. Кума Марфида поднялась с покрасневшими глазами, заботливо вытерла платком забрызганное грязью коровье вымя и принялась помогать Буренке встать на ноги.
Елена, дойдя до конца полосы, не спеша поворачивала возле редкого сосняка, затем, словно росчерком пера, делала новую борозду по прошлогоднему жнитву. Чайки пронзительно крича взлетали и опять садились позади нее на борозду, ища червяков в развороченной земле. Солнце щедро светило и грело землю, а она, свежая, мягкая, дымилась и словно дышала теплом этого чудесного весеннего утра.
После майских праздников подули северные ветры. По ночам морозило. Озими едва оживали, сев затягивался. Видя, как не спит дочь, как за плугами ходят женщины и подростки, Никита Суслонов не усидел и, превозмогая свою хворь, пошел в посевщики. Как-то утром, вставая с полатей, он посетовал:
— Худой год сулит весна. Николин день на носу, а на деревьях ни листка. В луговьях не токмо баламолку цвести, а пырейник, и тот не прощипнулся.
— Трава-то, может, и успеет, — отозвалась жена, —-другой раз за неделю-две вымахает. ' Вот хлебушко-то как? В сусеке-то донышко стучит.
Никита и сам беспокоился — хлеба убывало. Он привык жить полной чашей, и чтоб хлеба было в запасе, не на один год. А тут, видать, бабы пораструсили хлебец:
старуха не раз выменивала у эвакуированных какие-то вещи. И это злило его:
— Кочерга. Говорил — берега мучку, а тебе с Фаинкой барахло понадобилось.
— Ведь думаешь, без него-то как...
Никита крепко выругался, натянул на плечи рыжий дубленый полушубок и, сердито хлопнув дверями, уехал в поле.
До обеда Никита даже не присаживался курить. Следя за бороновальщиками, он, прихрамывая, ходил за сеялкой, хозяйски посматривал на сошники. «Посей плохо, с огрехами да плешинами—вся вина на меня ляжет. Да и Ленке опять же в глаза колоть будут: мол, отец сеял», — рассуждал он и старался сделать как можно
лучше.Перед последним загоном Никита решил отдохнуть. Засыпав в сеялку зерно, он подбросил лошади сена и присел.
Из-за куста стайкой вспорхнули воробьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44