Он встал, бегло взглянул на Якова и, увидев за отворотом шапки торчащий лоскут бумаги (это была бумага для раскурки), в бешенстве подскочил к нему и сорвал с него шапку чуть не с волосами.
— А-а, большевицка пропаганд! — крикнул он и, размахнувшись, ударил своим кулачищем по лицу пленного; Яков выплюнул на пол два зуба. Потом офицер развернулся и ударил с другой стороны.
— Это же ваша листовка,—прошептал Яков.
Немец посмотрел на Якова и еще отвесил ему кулачищем за «свою листовку».
Так начался допрос в гестапо. Это было во втором этаже. После допроса его бросили в сырой, неотапливаемый подвал, где сидело человек пятьдесят и ждало своей участи. Назавтра — снова допрос:
— Кто сообщники партизан?
— Не знаю.
— Хорошо. Мы развяжем язык,— и Якова повели «развязывать язык» на третий этаж. Здесь был разговор короток. Его тут же привязали к скамейке и начали •бить резиновой палкой. Били до тех пор, пока он не поте-
рял сознание. Потом Якова облили водой и спустили из «бани» в подвал для «просушки». А через неделю, не добившись ничего, вместе с другими отвезли в лагерь к добряку Краузу.
Ночью Яков увидел во сне чаек и белокурую девушку Люду, которая подзывала к себе птиц и кормила их хлебом. Только было это не в лагере Крауза, а на родном огоньковском поле. И вдруг у девушки вместо подстриженных волос выросли косы, она подбежала к Якову и он удивился—это была голубоглазая Еленка. Он пытался схватить ее за руку, обнять, но она увертывалась, отбегала от него. И тут Яков проснулся и, проснувшись, пожалел, что сон уже кончился, наяву высились вдоль стен нары в три яруса, мерцал тусклый огонек ночника, слышались тяжелые стоны больных.
Февраль 1943 года для Гитлера явился роковым. Ликвидация 330-тысячной ударной немецкой группировки под Сталинградом и успешное наступление Красной Армии на Ростов и Харьков, на Белгород и Курок сорвали планы гитлеровского командования. Но Гитлер не хотел с этим мириться. Он грозился начать новое контрнаступление и поставить русских на колени. Потребовались подкрепления. А где их взять? И словно предполагая, что союзники русских еще долго задержатся с открытием обещанного «второго фронта», а также видя ослабление наступления англо-американских войск в Тунисе, Гитлер пошел на «реванш»—спешно перебросил из Франции, Бельгии, Голландии и из самой Германии на восточный фронт двадцать семь дивизий, в том числе пять танковых. Теперь уже в дело пошли не только «отцы семейств», но и «браковка», чудом удержавшаяся в тылу.
Тотальная мобилизация не обошла и лагерь Краузаз всех, кого можно было послать на фронт—послали, поснимали со сторожевых вышек; в охране появились старики, даже кое-кого стали привлекать для службы из военнопленных.
Как-то Яков, возвращаясь с работы, в узких дверях зацепился полой шинели за гвоздь и на некоторое время задержал движение остальных. Стоявший здесь
охранник сердито ткнул его в бок прикладом и выругался:
— Корова лешева.
В этих двух словах сказалось свое, «вятское», и Яков невольно оглянулся. Круглое, дряблое лицо охранника показалось знакомым, и Яков спросил о нем у Данилы. — Какой-то холуй, Жорж Иванович,... Ишь, отъел морду... сволочь...—выругался тот, и оба вскоре забыли про него.
Через неделю Яков снова встретил Жоржа Ивановича; он уже не стоял в охране у дверей, а сопровождал пленных на работу в карьере.
— Не из наших краев?
— Из каких это ваших?
— С Вятки.
— Не бывал...—обронил Жорж Иванович и, отвернувшись, крикнул, чтобы пленные поживее работали.
Вечером Яков, идя на кухню с консервной банкой за порцией жидких помоев, снова встретился с Жоржем Ивановичем.
— А ты все-таки по разговору-то вроде наш...
— Ты не «тыкайся!»
— Извиняюсь.
Жорж Иванович оглянулся и негромко спросил:
— Откуда?
— Теплогорский...
— Случайно, не Русановых?
И вдруг Яков вытаращил глаза: да ведь это он— сбрить рыжие усы и присадить на лысый череп русые кудри, и перед ним ни дать, ни взять Тимоня. Он, правда, постарел. Но глаза, лицо с хитрой ухмылкой—остались прежними. Жорж Иванович, казалось, и обрадовался этой встрече, и испугался. Он привык на пленных смотреть свысока, разговаривать с ними пренебрежительно-начальническим тоном (так воспитывал своих помощников добряк Крауз); малейшее ослушание или возражение расценивалось, как вызов против начальства. Теперь же перед Жоржем Ивановичем стоял не обычный пленный, а пленный-земляк. Земляк смотрел на него удивленными, широко раскрытыми глазами и, наверное.ждал поддержки, помощи. «И надо помочь—таков неписаный закон землячества. Но будет ли от этого мне польза, не станет ли этот землячок поперек дороги, не бросит ли на меня тень?»—с тре-
вогой подумал Жорж Иванович, силясь одарить своего-земляка снисходительно-покровительственной улыбкой, от которой Якову почему-то стало неловко. И Жорж Иванович поторопился закончить разговор.
— Тимони здесь нет,— сказал он не громко, но внушительно, как учитель провинившемуся ученику.—Есть Жорж Иванович Парамонов. Понял? Встретимся—поговорим.
И ушел, придерживая на боку неуклюже висевшую «телячью ногу».
С этого дня Жорж Иванович потерял покой. Он вспомнил, как убежал ив дому тринадцать лет назад. Сколько исколесил дорог, а земляков не встречал. И вдруг здесь, в чужом логове... И он почему-то пожалел, что встретил земляка. Но как бы то ни было, теперь уже хотелось увидеть его, узнать, что он собой представляет, поговорить о доме, о родных, о своих односельчанах.
Как-то Жоржа Ивановича послали в деревню за картошкой, и он решил прихватить с собой Якова. Они запрягли в тавричанку рыжую, с впалыми боками, старую кобылицу и выехали за ворота лагеря. Жорж Иванович, опустил на колени вожжи, достал металлический портсигар и протянул Якову. «Ишь ты, сигаретки жрет, а мы окурки собираем»,—подумал Яков. И, словно уловив его мысли, Жорж Иванович пояснил:
— Вроде как... премия...
— За что?
— За одно дельце,— и Жорж Иванович, раскурив, повернулся к Якову.— Ну, давай знакомиться, земляк. Я тот самый Тимофей Никитович и есть. Только тут перекрестился—зови по-здешнему. А тебя Яковом, значит... Андреевичем... Что я говорю... Это ведь отчима твоего звали Андреем. Помню, наступил он мне на лапу. А настоящий-то отец... Васильем звали. Яков Васильевич, значит... Вот, Яков Васильевич, мы, выходит, земляки—на-чистовую должны играть. Рассказывай о наших... Как старики... Живы ли?
— Живы.
— Петька как?
— На фронте.
— А Еленка?... Выскочила, небось, замуж?
— Как же — моя жена...
Жорж Иванович удивленно посмотрел на Якова,
— Так бы и говорил, чудак... Оказывается, мы не только земляки, но еще и родня.
— Выходит так...—без улыбки ответил Яков.
- По такому случаю полагалось бы...да вот видишь... Эх, жизнь, жизнь,—сокрушенно покачал головой Жорж Иванович и снова принялся расспрашивать Якова о доме.
Сод вечер они возвращались обратно. Картошки нагрузили полную телегу, и Жорж Иванович и Яков шли пешком. Жорж Иванович в деревню ездил не первый раз, и теперь у какой-то пухлой бабенки, которая называла его Жоржиком, раздобыл самогонки. Как-никак, встретил родню—надо угостить. Повыспросив о доме, о знакомых, где они живут и как, Жорж Иванович убедился, что Яков парень свой.
— Ведь почему убежал тогда?— немного захмелев, признался Жорж Иванович.—Ты мал был—не помнишь. Время такое началось»—жилы из мужика тянуть стали. Чего ждать? В Сибирь махнул. Но и там пронюхали, справку с меня запросили. И вот начал я петлять, пока до юга не добрался.
И Жорж Иванович вспомнил местечко под Черниговом. Лет десять работал там по найму, потом выхлопотал усадьбу, поставил домик, разбил фруктовый сад. Грашка ухаживала за садом, а сам он подвизался рядом на винодельном заводике.
— Жилось, одним словом,—- заключил Жорж Иванович и вздохнул.—-И старые обиды было забылись, и все,., А теперь опять растравили.
Жорж Иванович замолчал, сурово сдвинул два рыжих кустика бровей, и из-под них глянули маленькие, колючие зеленоватые глазки, точь-в-точь, как у отца.
— Ничего, землячок, еще поживем. Держись около меня — не пропадешь,— помолчав, заключил он и, остановив лошадь, свернул по своим надобностям в лесок. Он снял ремень с телячьей ногой, повесил его на дерево и только хотел расположиться, как откуда ни возьмись налетели неизвестные люди и быстро овладели его кобурой. Жорж Иванович было закричал. Яков бросился к нему» Сквозь ветви он увидел трех женщин. Одна из них, наведя пистолет на Жоржа Ивановича, целилась ему прямо в живот и кричала: «Руки вверх!». Насмерть перепуган-
ный Жорж Иванович стоял с поднятой рукой—другой он держал незастегнутые штаны и шлепал губами:
— Я же не полицай, я пленный... понимаете, пленный...
И вдруг Яков в девушке с пистолетом, неожиданно захваченным у зазевавшегося Жоржа Ивановича, узнал Люду, ту самую Люду, которая приносила ему передачи. Разнимая руками ветви деревьев, Яков приблизился... и точно.
— Люда... какими судьбами!
Девушка пристально посмотрела на Якова и вдруг, опустив пистолет, шагнула ему навстречу, словно позабыв о плененном ими «полицае», который все еще стоял в прежнем положении.
— Полицай?—опросила она.
— Нет, это мой товарищ...— ответил Яков и улыбнулся,—охрана моя...
Отойдя с Яковом в сторону, Люда наскоро рассказала ему новости. Оказалось, что вскоре после отъезда Якова и его товарищей от помещика, всех молодых девушек в деревне забрали на строительство укреплений. Когда Люда сообщила, что будто бы советские войска снова взяли Харьков, Яков даже не утерпел от радости и, схватив девушку за плечи, притянул к себе.
— Кончай, кончай,— сухо сказал Жорж Иванович и под ехидные усмешки девушек, пленивших его, побрел к своей телеге.
Люда сказала, что она установила связь с партизанами и готова помочь пленным в освобождении. Когда она скрылась в лесу, Яков подошел к нахохлившемуся Жоржу Ивановичу и засмеялся.
— Ну, как, у нашего полицая душа, небось, в пятках была?
— А чего смешного: ухлопают, и петух не споет.
— Ничего, землячок, со мной не пропадешь,—ответил Яков словами Жоржа Ивановича.— Слышал — Харьков-то ведь снова взяли... Скоро и сюда придут наши, готовься встречать, полицай.
— А чего готовиться?
— Как же... Мы ведь на службе у твоего Гитлера. Ты даже со своей телячьей ногой разгуливаешь... Ну, а я извозчик— тоже, выходит, помогаю империи... так, что-ли?
Жорж Иванович деланно засмеялся.
— Нашел помощников,—и строго посмотрел на Якова.—Да разве мы помощники... Что заставило? Хотя бы взять меня.
— Шкура.
— Верно — шкура. Если бы не это, давно бы на столбе висела.
Жорж Иванович выругался и яростно хлестнул кобылищу.
В лагере, в густо набитых истощенными людьми бараках по-прежнему шла нудная, надоедливая, бесполезная жизнь. Каждый день пленные умирали и их отвозили в «лазаретку»—для них уже не хватало места в балке, и трупы бросали по другую сторону дороги, в глубокий противотанковый ров; каждый день прибывали новички из других лагерей; каждый день повторялась та же процедура: в пять часов утра подавался сигнал,—частые дребезжащие удары железной колотушкой в разбитый буфер, подвешенный к столбу,— пленные вскакивали и, не умывшись, бежали с консервными банками в соседний блок, чтобы получить скудную порцию бурды—опоздавшие и того могли лишиться. Потом всех разводили поработай: одни шли на лесопилку пилить тес для строящегося нового блока, другие отправлялись на заготовку леса, третьи уходили в карьер. Счастливчики служили в хозяйственной части по обслуживанию пленных. Но все думали о приближающейся весне. И чем ближе подходила она, тем сильнее росло стремление бежать из лагеря. Особенно это стремление усилилось, когда в лагере среди новичков появился Павел Нестерович. Это был по профессии сельский учитель—сухонький, в очках, с впалой грудью и маленькой смешно торчавшей рыжей бородкой. Он старался быть незаметным, с лагерным начальством в споры не вступал, говорил мало и не спеша. Но вечером, когда пленные возвращались с работы и валились на нары, обычно около Павла Нестеровича собиралась кучка, и он рассказывал о Сибири, о ее суровой и щедрой природе, о дремучих лесах. Особенно он любил вспоминать о цветах и птицах. Иногда Павел Нестерович присядет на нары и заиграет губами: «Твит-твит-твит... тю-тю-тю-тю... виу-ви-ви-ви-ви... ли-фью-фью-тю».
— Какая то птичка поет?— удивлялись пленные,
— Отгадай, какая?
И начиналось отгадывание.
Павел Нестерович улыбался, а потом говорил:
— Это пеночка-весничка. На опушках хвойных лесов живет, в березнячке водится, опять же в зарослях по берегам рек—везде... А вот здесь что-то не примечал-— распугала война, должно быть...— и он вздыхал, тоскуя по своей мирной профессия школьного биолога.
Как-то, придя с работы, он достал из кармана желтенький цветок и, пристально вглядываясь, заговорил, словно перед ним был не цветок, а маленький игрушечный человечек.
— Ничего не испугался: и не холодов, и не войны. Храбрый малый. Молодец! Так и надо — мы хозяева здесь!... Да-да, не они, а мы с тобой!
Яков, взглянув на цветок, обрадовался:
— Да ведь это мать-мачеха! Значит, весна уже!
— Идет-гудет,—- ответил Павел Нестерович.— Птицы и цветы весну на крыльях да на лепестках несут,—и, наклонившись, шепнул:—Через полмесяца и нам пора...
Яков бережно взял цветок и вспомнил Кожухово, отвесный глинистый берег, усеянный вот такими же, как и этот, цветочками мать-мачехи. На душе потеплело, будто он получил из дому долгожданную весточку. Да это, пожалуй, и была самая лучшая весточка о весне, о жизни, о будущих надеждах... Он поднес цветок к лицу, подул на желтенькие лепестки, и они, еще не успевшие повянуть, затрепетали, как живые.
Бывало, не сойдет снег, а у ребятишек уже в кепках горят цветочки. Бабка Марина не раз попрекала: «И зачем вы «мать» рвете, вишь, она, голубушка, проснулась, как ваша мамка, раньше всех». «Мы не мать рвем,—мачеху»,— отвечали ребятишки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44