Пароход «Шеговары», отчаянно хлопая по воде плицами колес, двое суток тащился вверх по Сухоне. За это время Яков на палубе со всеми перезнакомился, узнал, кто куда едет (не было только попутчиков в Гря-зовец), не раз обыграл какого-то ветеринара в шахматы, прочитал книжку «Не переводя дыхания» и сейчас устало смотрел на однообразный пейзаж — низкие приземистые берега, обрамленные густыми, словно подстриженными кустами; река походила на канал — узкий и глубокий. Пароход обогнул зеленый мыс, и опять по ту и по другую сторону — луга и луга.
В Вологде на городской станции у кассы толпился народ. Яков, поставив в сторону чемоданчик, встал в очередь. Через полчаса, поблагодарив кассиршу за «плацкарту», он отошел от кассы и принялся разглядывать билет. Кто-то негромко окликнул. Яков оглянулся.
— Рита...
Девушка смущенно протянула руку, покраснела, глаза беспокойно забегали по сторонам, словно кого-то отыскивая.
— Ты ждешь кого? — спросил Яков, держа девушку за руку.
— Да, — как-то уклончиво ответила Рита и взглянула на жесткий диван, на подлокотнике которого лежал легкий плащ с малиновыми петлицами. У Якова екнуло
сердце: он взглянул на Риту, потом на плащ, потом опять на нее — и понял все.
— Ну, что же, пожелаю вам счастья! — сказал Яков и, как-то неуклюже пожав ей руку, быстро вышел, позабыв даже о своем чемоданчике. А когда Яков вспомнил о чемоданчике и вернулся за ним, в зале уже не было ни Риты, ни плаща с малиновыми петлицами.
У каждой осени свои повадки, свои капризы. Иногда в августе зарядит дождь на неделю — на две, мелкий, надоедливый — прощай, лето! Но вот просветлеет небо и установится солнечная, прямо-таки летняя погода. Так простоит она август, сентябрь и даже прихватит октября. И что удивительно, даже лист на деревьях по-прежнему густой и зеленый; какой бывает только в середине лета, и птицы, позабыв об осени, не хохлятся, не ощипываются, не чистят о перья свои острые клювики, а весело щебечут, с удовольствием склевывая в подлеске спелые ягоды. Нынче же не по обычному рано, еще в середине августа, выпал иней, подбелил землю, подморозил на ольхе листву, она повяла, засохла и начала осыпаться на землю черными, заржавелыми пятаками. Береза была, видимо, немного покрепче — она издали еще казалась зеленой, но уже листья покрывались желто-коричневыми пятнышками-оспинками; так день-другой они держались на ветках, словно все еще боролись с недугом, цеплялись за жизнь, но подсыхающие стерженьки не выдерживали — и листья мягко ложились на землю и там дозревали — желтели.
В один из таких дней, когда в лесу порошило листвой, по полянке прошли две пары ног и смяли мягкий пестрый ковер. Яков и Елена ходили целый день по лесу, почти одновременно примечали грибы, срезали их и клали в общую корзину. Кажется, все было переговорено, но Елена все еще допытывалась у Якова, почему он редко присылал письма, зачем ездил в Вологду. Яков вначале отшучивался, придумывал какие-то несуществующие причины, — и вдруг, неожиданно для себя, рассказал о Рите. Елена молча выслушала Якова, сорвала с березовой ветки желтый листок, подержала на ла-
дони, словно взвешивая его. Дунул ветер, и листок поднялся и трепетно упал к ногам на желтую кучу листьев. Елена тронула листья носком парусиновой туфельки и, не найдя только что упавший и уже затерявшийся листок, с сожалением подумала о случившемся.
— Так я и знала, — с грустью в голосе сказала Елена. — А ты еще не сознавался...
Яков, схватив Елену за руку, уверял, что он ее по-прежнему любит. Но ему казалось, что Лена теперь ему уже не верила и никогда не поверит. Да он и сам не мог хорошенько разобраться — слишком быстро произошло все это. Он только сожалел, что произошло так: не разлюбив одну, полюбил другую, полюбил — и потерял ее. «Может, мне не стоило сейчас рассказывать об этой истории? Но ведь мы давали друг другу слово: говорить
только правду».
Через месяц Яков уехал в Чермоз. Провожая его, Лена спрашивала:
— А письма будешь писать?
Яков вместо ответа сжал руку девушки и, наклонившись, хотел поцеловать, но Лена удержала его.
— Нет-нет... скажи, часто будешь писать?
— Часто, Лена.
— Очень-очень?
И они оба, словно удивленные разговором, засмеялись. И в эту минуту вдруг Яков увидел, как по лицу девушки пробежала тень сомнения, и снова принялся уверять Елену в том, что он по-прежнему любит ее и
будет любить. А еще через месяц Яков покинул и Чермоз — уехал на восток, на одну из пограничных застав.
Зимой к Суслоновым зачастили сваты. Что ни день, у крыльца опять чья-то незнакомая лошадь, запряженная в расписные, с ковровым задком сани. Сватался и продавец из кооперации Родька, и колхозный счетовод Капитон Осотов; не утерпела и Кума Марфида — напросилась в свахи и целый вечер нахваливала Суслоновым своего племянника Ильку Петуховского: парень-то непьющий, негулящий, гармонист, каких на редкость
поискать, к тому же один сын у отца и матери -Еленушка сама большая в доме будет. Никита, слушая словоохотливую сваху, нехотя ронял: «Один сын — без сына, два сына — полсына, три сына — полный сын». Приехал сватом из Теплых Гор лысеющий Хромцов. В драповом пальто, в каракулевой шапке, в черных валенках с галошами. Заготсено... Фаина смотрела на сватов из-за перегородки в отверстие от сучка, шептала:
— Ленушка, милая, не соглашайся— портфельщик. Видишь, как чекает: «Я» да «я». Жизнь не в жизнь будет. Не взлюбишь носастого.
Из всех женихов Хромцов пришелся Никите по душе. По старому обычаю захотелось посмотреть дом жениха. Через день, прихватив жену, он поехал в Теплые Горы. Вернулся обратно подвыпивший, довольный: дом крашеный, банька белая, пчелы, усадьба в низинке, у реки, — полное хозяйство, и каждый день идут денежки, чего ж лучше. Ночью жене сказал:
— Не жених, а дар божий. Ну-кось, обещал со склада кипу-другую сена отпустить. Не испужался, вес в районе имеет, значит...
В следующее воскресенье Хромцов снова навестил Суслоновых. Высыпал на стол кучу мятных конфет, леденцов, подсолнухов. Никита тоже приготовился, сварил бражки. Анисья заняла у Саввахи Мусника свежих щурят, поджарила на сковородке. В деревне из дома в дом забегали бабы, зашептались: у Никиты смотерки.
— Пойдем глазеть жениха, — скомандовала кума Марфида и, переваливаясь толстым задом, первая направилась в проулок, к суслоновскому дому.
Бабы ввалились в избу в тот момент, когда все сидели уже за столом, и Никита, подобрев, угощал будущего зятя. Елена сидела напротив и, опустив глаза, разливала чай. Никто приходу баб не удивился — так принято. Бабы зашептались, заперемигивались, вспыхнул сдержанный смешок. И, словно желая поддержать его, кума Марфида негромко сказала: «Не жених, а чахлое воскресенье». Бабы прыснули, — и в двери... В избе стало тихо. Елена взглянула на жениха: желтое продолговатое лицо, большой с горбиной нос, лысеющий лоб. Снова вспомнила Якова. «Боже мой, что же это делают?!» Не допив чаю, она выбежала в сени, оперлась о столбик. За ней вышел жених.
— Слушайте, — отстраняя его холодные руки, сказала Елена: — Слушайте, если вы уважаете себя — уезжайте...
— Зачем?
— Уезжайте.
— То есть как это?
— Я вам сказала: вот ворота, — и, распахнув двери, с исступленной настойчивостью прошептала: — Прошу вас...
И удивительно: вдруг сваты отступили — за Хромцова не пошла, другим нечего и соваться.
— Вековухой хочешь сидеть, — упрекал Никита дочь, — такого жениха больше и во сне не видать!
— И не надо.
Никита косился, ночью попрекал старуху:
— Потатчица...
— Сама упирается.
— Сама, а ты где? Говорю, за Русанова не отдам.
— Полно, старик, злобиться.
— Не отдам...
Как-то вечером Андрей Русанов зашел к Суслоно-вым. Поздоровался, подсел к Елене.
— Вот что, Лена... колхоз-то наш по зерновым впереди других идет, а по льну отстаем...
Елена, перестав шить, взглянула на председателя колхоза.
— А почему, думаешь, отстаем? — спросил Русанов. Лежавший на печи Никита неслышно прошептал:
«Вот и скажи, почему?» Повернулся, поднял лохматую голову — интересно, в какую сторону разговор пойдет.
— Не умеем лен выхаживать, Андрей Петрович.
— Эх ты, — уже громче заметил Никита. — Выхаживать... — он, покряхтывая, поднялся, сел на край печи.— Выхаживай, не выхаживай — на подзоле не вырастишь.
— А где вырастишь? — спросил Русанов.
— Где? Вот ты хозяйствуешь — и скажи, где? — ответил Никита. Слез с печи, прошел к столу. — Новинки драть надо.
— А без новинок?
— Спробуй, — Никита ехидно усмехнулся, почесал бороду. — Спробуй. Без новинок и раньше без льна сидели, а теперь и подавно.
Русанов закурил, на прощанье сказал:
— Так вот, Лена, собирайся на районное совещание льноводок. Хорошенько послушай, что и как люди говорить будут. Запиши...
Когда Русанов ушел, Никита поднялся в чуланчик и минут через пять вернулся с залежавшейся пробойкой льна.
— Вот какой выращивали. Высота — бабы еле управлялись. А Андрюха, ишь, без новинок догнать хочет.. Ни в жизнь не догнать.
Через день Елена уехала на совещание. Зайдя в большой зал районного Дома культуры, она села на скамью почти у самой трибуны и, когда началось собрание, стала внимательно прислушиваться к ораторам.
— А земли какие у вас? — негромко спросила она одну из выступавших.
— Известно, какие — ответила пожилая круглолицая женщина. — В нашем «Маяке» глина горшечная да песок сыпучий. Ты-то отколь?
— Из Огонькова.
— И еще спрашиваешь. Такие бы нам земли... Елена, пристыдившись, вдруг покраснела, а пожилая женщина из «Маяка» улыбнулась:
— Вот и давай бороться. Сколоти звено и начинай — кто кого обгонит...
Елена не поняла, что еще сказала женщина, ее слова смяли дружные рукоплескания всего зала, а председательствующий на собрании секретарь райкома партии Ермаков, низенький, коренастый, неторопливо похлопывая в ладоши, словно пережидая других, спросил:
— Ну как, товарищ из Огонькова?
Елена сначала не поняла, к кому обращается секретарь райкома. Потом вдруг спохватилась:
— Вы мое мнение спрашиваете?
— Да, вас спрашиваю, Елена Никитична: принимаете вызов нашей передовой льноводки?
Елена поднялась, оглянулась на переполненный зал, потом на низенького коренастого человека в серой гимнастерке, и утвердительно кивнула головой.
Дома, рассказывая снохе о собрании, Елена удивлялась:
— Не пойму, Фаня, что со мной и случилось. И непугливая, а перед народом стою как столб. Словно» онемела. А он спрашивает, дескать, как...
— Ну, теперь уж, золовушка, поздно оправдываться Раз дала слово — держись.
— Но как держаться?
— Ничего, поможем. Я ведь тоже из льноводной деревни. Собирай подружек — потолкуем.
Каждый вечер, словно на посиделки, собирались девушки то у Елены, то у смешливой звонкоголосой Кати? Петуховой и подолгу читали книжки о хороших льнах,— читали, спорили, ждали весну. А днем собирали золуг, птичий помет, готовили семена.
Как только сошел снег, Елена со снохой стали наведываться в поле. Фаина не раз брала землю в руку и бросала ее вверх; сырые комочки, падая, не рассыпались — время еще не дошло. Да и мать советовала: покат не зацвела рябина — рано сеять. Никита тоже кряхтел,-разыскивая в пожелтевшем календаре «Алену-льня-ницу».
В тот год весна была ранней и дружной. Не дождавшись цветения рябины, девушки посеяли лен, прикрыли землю тонким слоем проветренного торфа-. Вскоре показались всходы, и широкое поле, концами упиравшееся в озеро, зазеленело. Нежные стебельки льна жадно тянулись к солнцу и быстро пошли в рост, набирале-елочку. Девушки и не заметили, как к ним подбиралась, беда.
Третью неделю стояла жаркая погода. Из-за обмелевшей Шолги дули сухие ветры. По земле пошли мелкие трещины. Посреди поля, иа перевальчике, лен начал желтеть.
Никита не раз упрекал сноху и дочь — не послушались стариков: посеяли бы позднее, ни блоха бьв не взяла, ни засуха. Андрей Русанов нарядил младшего сына Алешку за пожарной машиной. Вечером ее подвезли к озеру, раскинули длинный парусиновый рукав За ночь осушили узенькое озерко, а полили только половину.
Кто-то посоветовал вырыть колодец. И тут не усидел Никита — чего одни девки без мужиков сделают. Он взял лопату и вместе с сыном Петром взялся за дело. Снова ожили, зазеленели посевы.
Осенью вместе с другими тресту возил на льнозавод и Никита. Когда к возам подходили колхозники из других деревень, он не без удовольствия охотно пояснял:
— Сами вырастили, мужики. Дочка командовала. Суслонова фамиль. Небось, на выставку годится ленок. Аль нет, думаешь? — и он, словно видя недоверчивые взгляды, торопливо выхватывал из снопа темно-золотистый пучок и мерял руками: — Вона, не достают... Не достают руки-то — коротки по льну.
Промелькнула осень, помахав с Гребешковой кручи пестрым цветным платком, и снова подступили рождественские морозы, снова в Огонькове сваты, смотерки, свадьбы.
Уже не одна огоньковская девушка успела выскочить замуж, а от суслоновского крыльца сваты, как и в прошлом году, уезжали ни с чем.
Елена молча считала дни, недели, месяцы. И вот неожиданно перед масленицей Яков приехал домой на несколько дней — приболела Кузьмовна, вытребовала.
Не дождавшись вечера, Елена забежала к Русановым и, поздоровавшись с Яковом, пригласила его на Круток.
Каждый год зимой, накануне масленицы, в Кожу-хове строили горку-катушку, которую называли Крутиком. В эту зиму от берегов выступила вода, разлилась по льду и образовала накипи — лед был неровный, волнистый, серо-молочного цвета. Но горка получилась неплохая — салазки с крутого обрыва уносило далеко вниз по Кожухову.
Когда Яков и Елена пришли на Крутик, здесь уже было много молодежи, слышались гармошка и песни.
Старые друзья, окружив Якова, здоровались, пожимали руку, дружески хлопали по плечу, расспрашивали...
Яков в ладно пригнанной шинели, раскрасневшийся, не знал, кому и отвечать. Потом усмехнулся, махнул рукой:
— Дайте хоть скатиться, чертяги...
Кто-то из ребят предложил салазки, обитые сверху войлоком и красной цветистой материей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44