Алешка запряг лошадь, Кузьмовна усадила сноху в тарантас и, не доверяя никому, сама повезла ее в больницу.
— Подняла что-нибудь, голубушка. Тяжесть какую, аль упала может?
«И не поднимала ничего и, кажется, не падала», — лежа на кровати, думала Елена, вспоминая прошедшие дни.
— И от расстройства еще бывает, — не унималась пожилая соседка по палате. — А больше, говорю, от тяжестев. Подняла, а он и сорвался, миленький. Ему бы лежать да лежать еще, а тут на-вот... И не заметишь другой раз...
Почти двое суток мучилась Елена. И когда под утро врач поздравила роженицу с наследником, Елена ослабевшим голосом спросила:
— Живой ли?
— Живой! Да какой чудесный мальчик.
— Мальчик?.. — обрадовалась Елена. Днем она услышала в приемной разговор.
— И нельзя, гражданочка, нельзя.
— Почему нельзя? Я из райкома.
— Все равно, товарищ, нельзя. Опросите заведующую.
Все смолкло, должно быть, «товарищ из райкома» пошла к заведующей. К кому это так рвется?
Минут через пять в дверях показались врач и Васса. Она ли? Она — Васса Дударь, в белом халате, в руках большой букет ярко-красных цветов.
— Прошу вас недолго.
— Хорошо, — ответила Васса и подошла к Елене.— Ну как, мамаша, чувствуем? — спросила она и, поставив на столик цветы, присела. — Это от меня вам, а это, — она достала из кулька два круглых ярко-желтых апельсина, — это от ермаковской бабушки, она здесь. Тоже навестить пришла. Поздравляет. Спрашивает, подавать ли телеграмму Виктору Ильичу...
Елена с благодарностью дотронулась до руки Вассы.
— Спасибо вам.
— Чувствуете-то как?
— Теперь лучше. А Виктору пусть мамаша сообщит, сын родился. Не доходила ведь... Об этом не надо. Хорошо, мол, все. Назаровна-то говорит — весь в отца. И глаза щурятся, и носик...
— ...Пуговкой? Такой же, как у Виктора Ильича... Ну, что же, не буду утомлять тебя. Говори, что принести? Газет, может, послать? Журналов? Все же, е внешним-то миром не теряй связь.
Васса взяла руку Елены в свои мягкие, пухлые ладони и потрясла.
— Поправляйтесь, на днях зайду.
«А я-то считала, Васса поперек дороги мне встала,— думала Елена. — А она... Она, милая, первой пришла. И
о Викторе так: мужу-то, говорит, твоему что сообщить?»
Елена попросила соседку поставить букет поближе на стул — от него приятно запахло лугами.
«Кто же это собрал? Ужели сама Васса? Или, может, кто другой», — разглядывая со вкусом подобранные цветы, думала Елена. Потом она взяла апельсин, — он походил на детский желтый игрушечный мячик, — погладила по ярко-золотистой шероховатой кожурке, подала его соседке.
— Чего это? Яблоко, что ли?
— Апельсин. Кушайте.
— Не едала ведь я. Из деревни, голубушка, у нас репа да горох.
Женщина поблагодарила Елену, подошла к окну.
— К кому-то опять на тарантасе прикатили,—сказала она. — Две старухи и старик на козлах. Может, к тебе? Одна-то худенькая, согнулась крюком, а другая тоже не ядрена... но та ничего, в пальто коричневом.
«Это наши, наверно», — обрадовавшись, решила Елена и приподняла голову.
— Лежи, лежи. Теперь придут. Старичок-то усатый такой, с тросточкой...
— Не иначе, как Арсентий Кириллович!
Нянечка внесла в палату плетеную корзину и, улыбаясь, подошла к Елене.
— От вашей мамы и от второй мамы. А это записка от отца, что ли... Уж не знаю, кем он вам приходится. Просит черкнуть чего-нибудь.
Арсентий Кириллович писал, что идут большие бои под Орлом и Курском и что отправка скота в освобожденные районы временно приостановлена. Звонил сам Шагилин.
«Неужели отступили?» — с болью в душе подумала Елена и вспомнила Виктора Ильича.
В тот день она еле дождалась газеты, с тревогой развернула ее. На первой полосе во весь лист, как приказ, жирными буквами заголовок: «Борьба за хлеб — борьба" за победу!»
Да это и был приказ, приказ Родины своему народу: дать больше хлеба фронту! И Елена забеспокоилась: того и гляди, она долго задержится здесь, как же с уборкой пойдет ныне? Не написала Арсентию Кирил-
ловичу, чтобы он на машины обратил внимание, — подремонтировать их надо. Вот-вот и страда подскочит.
Быстрый взгляд пробежал лист газеты и из множества заголовков выхватил сводку «От Советского информбюро».
«Кажется, опять ничего существенного... Поиски разведчиков... Сбито одиннадцать вражеских самолетов... Немецкий пленный рассказывает о падении духа гитлеровских солдат... О каких же ожесточенных боях сообщает мне Арсентий?» — подумала Елена и перевернула лист.
«...Действующая армия. Красноармеец Н-ской части С. Еремин получил письмо от родных из с. Михайлозка Курской области...
«Михайловка? Не та ли Михайловка, где живет Виктор? — Да-да, точно, село Михайловка, районный центр...»
...Как жили эти пять месяцев, даже страшно вспомнить, — прочитала Елена. — Каждый день стон стоял, кровь лилась. Все деревни вокруг нас стали кладбищами. Сначала изверги расправились с поселком Холстинка. Согнали весь народ в колхозный сарай и подожгли его, а против ворот пулемет поставили. Люди начали от огня из сарая бежать, а их из пулеметов расстреливали. Так в одну кучу всех и сложили. Ни одного живого человека не осталось в поселках Дуб, Звезда и Погорелый — всех до единого, взрослых и детей, фашистские гады расстреляли, а поселок сржгли. В деревне Веретенинной немцы собрали сначала всех мужчин, потом молодежь и всех расстреляли. Бугры и Комарой тоже сожгли. Весь наш район сожжен и народ почти весь побит. Нас немцы выгнали на площадь — всех старых и малых. Кругом пулеметы наставили и приказали нам всем на колени стать, потом поставили виселицу и начали вешать по очереди».
Елена, не дочитав, закрыла глаза. На минуту она представила себе Михайловку, чем-то напомнившую Теплые Горы. И райисполком, наверное, такой же, и клуб... все, все было. А теперь одни развалины и землянки. И там Виктор. А он писал, что это уже не фронт, и не передовая линия. Как же не фронт, когда такое творится? Скрывает, не хочет меня беспокоить...
Елена потянулась к наушникам, и знакомый голос диктора, — это читал Левитан, — приковал ее внимание:
...Войска крупными силами танков и пехоты при поддержке многочисленной авиации перешли в наступление на занимаемые нашими войсками позиции. Удар наносится в двух направлениях — из района южнее Орла — на Курск и из района Белгорода — на север, также в направлении Курска...
Сидевшая рядом соседка что-то спросила Елену, но та не ответила.
...На Орловско-Курском направлении немецкое командование ввело в бой: 2, 9, 12, 18, 20 и 23 танковые дивизии, 36-ю мотодивизию, 6, 7, 78, 86, 216, 258 и 383 пехотные дивизии. На Белгородском направлении наступают 3, 6, 7, 11 и 19 танковые дивизии, а также танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Великая Германия», «Райх» и «Мертвая голова», 106, 167, 168, 255, 320, 162 и 332 пехотные дивизии...
...Для поддержки наступления пехоты и танков не-медкое командование стянуло на этот участок фронта многочисленные соединения авиации, взятые не только с других участков советско-германского фронта, но и переброшенные из Западной Германии...
Елена отложила наушники.
— Уж не попер ли опять на нас? — спросила женщина. — Сынок ведь у меня воюет.
— И у меня тоже.
— Муж?
— Муж, — ответила Елена и, отвернувшись, уткнулась лицом в подушку.
Вечером Елена подозвала к себе врача и попросила, чтоб она поскорей выписала ее из родильного дома. Та удивленно взглянула на роженицу и мягким успокаивающим голосом ответила:
— А не рановато, доченька? Две недели минимум надо, а вы всего четвертый день у нас...
— Здоровая я. И чувствую себя хорошо. Дела ведь дома, дела ждут...
Якова Русанова бросили в карцер — холодный сырой подвал. На цементном полу в углу лежал человек в лохмотьях и тихо стонал. Яков подполз, тронул его за руку.
— Что, плохо, браток?
Данила приподнялся, оперся о сырую стену, вытер заросшее рыжей бородой лицо.
— Скоро отмучимся. Курить-то есть?
— Есть, только спички взяли.
— Дай хоть пожую, — и Данила взял маленькую щепотку табаку, положил в рот, пожевал, выплюнул.
На следующее утро, часов в шесть утра, Якова и Данилу после «экзекуции», как называл Крауз очередной «допрос с пристрастием», голодных и избитых вывели из карцера и присоединили к группе смертников. Всего было человек тридцать. Среди них были Павел Нестерович и Люда — та самая девушка, которая носила передачи пленным. Какая судьба привела ее сюда? Хотелось бы узнать, но она стояла впереди Якова человека на три, и ему были видны только стриженый затылок и худенькие плечи, еле прикрытые разодранной красной кофтой.
Пленных охраняли пять человек, вооруженных автоматами. Шли строем по четыре человека. Миновали забор, тополя, маленькую речушку с удивительно чистой и свежей водой. С шоссе повернули вправо по направлению к лесу.
Неужели это последнее утро, — солнечное и такое милое весеннее утро? И эти тополя с молодой листвой, и эта журчащая речка, и глинистый склон, усыпанный золотыми огоньками мать-мачехи, — неужели все это в последний раз?! Вспомнились родной дом, мать, Елена... Где-то над головой прокричали чайки. Яков поднял голову, но здоровенный детина поддал в бок прикладом. Яков сжал кулаки, взглянул в сторону; по краю дороги тянулся мелкий кустарник. «Последняя возможность бежать»,— подумал он, но снова удар в бок заставил отказаться от этого.
Часа через полтора пленных привели в лес, и охранники, выдав лопаты, привезенные следом на лошади, приказали копать яму. Люда узнала Якова и, может, в последний раз улыбнувшись, кивнула головой. Пока пленные копали, прибыли еще три немецких солдата. Охранники курили, что-то болтали меж собой и смеялись. Только один из них, здоровенный, с рачьими глазами, держался обособленно и пристально следил за работой пленных.
Когда яма была готова, всех пленных поставили на ее краю по четыре человека. Здоровенный охранник по-
дошел к первому ряду и выстрелил в Люду. Он выстрелил второй раз, а девушка стояла. Когда он выстрелил в третий раз — Люда мягко опустилась, словно присе-дая, повалилась в могилу, Яков схватил лежащую около-него лопату, резким ударом сшиб охранника с ног, свалил второго и что есть силы бросился в лес. За ним бросились другие пленные. Неожидавшие этого охранники растерялись, схватились за автоматы, послышались выстрелы. Павел Нестерович тут же был убит. Яков убегал все-дальше и дальше, перелез через забор и увидел на дороге запряженную лошадь. На телеге сидел мужчина в темно-зеленом мундире. Яков бросился к нему, ударом в висок опрокинул полицая на дно телеги и, гремя колесами,, поскакал в глубь леса. Несколько позднее он почувствовал, что ранен в шею.
Перевязав шею разорванной рубахой и сменив свои: лохмотья на форму полицая, Яков быстро миновал лес-и выехал в поле.
Пронеслась грузовая машина и обдала «полицая» с перевязанной шеей едкой пылью. Хотелось пить, но Яков, не останавливаясь, торопился вперед. Проехав километров десять, он свернул к сосняку и, бросив лошадь,, скрылся в лесу.
Через день Яков встретил пастуха.
— Слушай, отец, где тут партизаны?
Сухонький, с редкой сивой бородкой, подслеповатый старичок пристально посмотрел на незнакомца и злорадно усмехнулся:
— Какие тут, господин полицай, партизанты.
— Я, отец, не полицай.
— А я и не спрашиваю, кто ты. Мое дело коров пасти, а не партизантов ваших ловить.
Старик взял топор и, не обращая внимания на «полицая», принялся обтесывать березовую плашку.
Дорогу к партизанам найти было не так-то легко. Яков свернул в одну сторону и, обогнув болотце, вернулся к шалашу; повернул в другую сторону — и снова. дорожка привела на прежнее место.
— Слышь, парень, полно глаза мозолить. Ступай своей дорогой.
— Где она, дорога-то? — спросил ослабевший Яков-и упал на колени..— Ради бога, скажи, где дорога? Сил нет больше!
Старик не спеша набил старенькую, с обгорелыми краями, трубку и протянул Якову табак. Руки Якова дрожали, газетная бумага рвалась и табачные крошки сыпались обратно в кисет. Свернув самокрутку, он затянулся; закружилась голова, и он чуть-чуть не упал.
— Ослаб, что ли? — спросил старик и покосился: — А еще полицай.
— Какой я, к черту, полицай.
— Какой... а шкура-то чья?
— Вот она,—Яков стянул с шеи окровавленную тряпку и указал на шею: — Навылет прошита...
— Вижу, вояка тоже... Ты лучше скажи, кто ты такой?
Когда Яков рассказал о себе, о том, как его вели на расстрел и при побеге ранили, и как потом он оглушил полицая и переоделся в его одежду, старик заметно подобрел, достал из корзинки хлеб, картошку.
— Ты думаешь, я не вижу, что шкура-то на тебе не своя. А все же для порядку знать надо. Теперь у кото душонка слаба — быстро перекрашиваются. Ешь, «полицай», — утро вечера мудренее.
Ночью старик проводил Якова через тряскую болотину и на полянке указал тропинку, уходящую в лес.
— Ступай прямиком, не сворачивай. Верст пятнадцать оттопаешь, там другие дорогу укажут.
На рассвете сквозь редкий березнячок показался голубой кусочек. Присмотрелся — палатка. Из-под палатки торчат две пары сапог. «Неужели наскочил на немцев?»
Рядом — потухший костер, ведерко и прислоненная к дереву винтовка. Затаив дыхание, Яков подкрался к дереву и, схватив винтовку, что есть мочи крикнул: — Руки вверх!
И вдруг перед ним выросли две молодые женщины — одна, та, что была пониже ростом, черноглазая, в серой мужской гимнастерке, замахнулась гранатой.
— Ты кто?
— А ты кто?
— Вот кину — и узнаешь, кто. Брось винтовку, ни к чему — холостая.
Женщина в гимнастерке, шагнув к Якову, вдруг замерла: ей показалось в этом худом голубоглазом человеке что-то" знакомое, будто она где-то видела его, но где—
не могла сразу вспомнить. Яков опустил к ногам винтовку и тоже удивленно посмотрел на женщину.
— Никак свои?
— Какие свои?
— Ну, свои, партизаны, значит, — ответил Яков, и вдруг белые ровные зубы женщины напомнили Риту. И глаза — черные, как две спелые смородинки, омытые дождем — тоже были Ритины. Только волосы низко подстриженные, были не как у Риты — в них уже, словно изморозь, пробивалась седина.
— Как звать?
— Яков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44