Вдалеке раздавались глухие раскаты грома.
— Хоть бы тихонький... Граду бы не было. Урожай бы спасти, — проговорила Кузьмовна и, тоскливо взглянув на сына, подумала: «Не успела еще хорошенько и наглядеться на него, как приходится провожать».
На улице стемнело. Резко оборвалась недолго стоявшая тишина, зашумел ветер, осатанело забушевал над деревьями, будто силясь вырвать их с корнем. Сверкнула ослепительно молния. Разорвавшись, вдруг грохнул сно-
ва гром и смолк. Застучали по стеклу редкие крупные капли, а потом разом дождь хлынул, как из ведра.
На улице поблескивали лужи, по дороге потекли ручьи, вздулось Кожухово, а водосточные трубы долго еще захлебывались водой.
После обеда Елена подошла к Якову и заботливо расправила складки на его рубашке. Она думала, что ночью переговорила с мужем обо всем, а сейчас вдруг поняла, сколько еще надо было сказать ему! Казалось, и за долгие годы не сумела бы высказать всего, а теперь оставалось так мало времени.
— Ну, сынок, присядем... с местечка в дорогу... — наконец произнес Андрей Петрович.
Все сели на широкие лавки. В избе воцарилась неловкая тишина. Кузьмовна примостилась тут же на стул, а потом, будто опомнившись, встала и взглянула в лицо сына:
— Иди, Яшенька. Пусть ни пуля каленая не возьмет тебя, ни шашка острая, — прошептала она дрожащими губами и не смогла удержаться — заплакала.
Яков обнял хрупкие плечи матери, потом подошел к отчиму.
— Только наказа не забывай, сынок. Не оплошай.
— Не подведу, папа!
— Знаю, что не подведешь... Ну! — Андрей Петрович помялся. Он старался держаться бодро, но голос его звучал глухо. — Помнить одно надо... — он помолчал, словно подбирая какие-то особые и значимые слова. — На большое дело идешь. Не только нас со старухой защищать, а землю... Власть нашу...
— Ты бы, Андрей, чего другое сказал. Яшенька, сыночек, не заботься о нас. Мы, старики, в колхозе проживем...
— Другое, мать, он сам знает. А это — главное. Ну, — и он крепко, по-мужски, обнял сына.
За деревню выехали втроем. Русанов сидел на козлах и сдерживал жеребца. За тарантасом шли Яков и Елена.
Недавний ливень промочил землю; на кустах на листьях подорожника блестели крупные дождевые капли. По одну сторону дороги глухой стеной, будто над чем-то задумавшись, стояла поникшая от ливня рожь, по другую — спускался к реке лен.
Незаметно они поднялись на взгорье и остановились. Отсюда окрестности Огонькова были видны, как на ладони. Вот изогнувшееся и поросшее ольховником Кожухо-во, и вытянувшееся голубое озерко, и самое Огоньково, разрезанное надвое дорогой, и родной дом с лиственницей под окном...
И вдруг Яков ощутил такую тоску, будто навсегда уходил отсюда и все это видел в последний раз.
— Береги себя, Лена.
— Яша... Яшенька! — повиснув на плечи мужа, шептала Елена. — Дорогой мой! Береги и ты...
Яков долгим поцелуем припал к мокрому от слез лицу жены и, наконец, отстранив ее, быстро пошел за уезжавшим отчимом.
Елена бросилась за ним, снова повисла на шее мужа, и снова он отделился от нее, пошел. Утирая платком глаза, она остановилась посреди дороги, словно не зная, бежать ли за ним еще. А он все шел и шел, оглянулся, махнул рукой и, ускорив шаги, стал спускаться под горку.
Яков давно уже скрылся из глаз, а Елена все еще стояла на дороге и смотрела в ту сторону, куда ушел для нее самый дорогой человек. Потом, свернув с дороги, она подбежала к молодому деревцу и, обняв его руками, припала; березовая ветка затряслась мелкой дрожью.
На следующее утро в конторе заседало правление. Впервые, как запомнил Русанов, оно было неправомочным. Из пяти членов правления явилось только двое: бригадир Федор Вешкин да он — Русанов. Остальные: Иван Зайков, Николай Ситников и Бестужев вчера отправились на фронт. Но решать вопросы было надо. На заседание пригласили ревизионную комиссию, явились звеньевые, пришел кое-кто из стариков. Андрей Петрович стоял за столом и изредка встряхивал блестящим
колокольчиком.
— Так бригадиром третьей бригады решили назначить Федора Вешкина? Возражений нет? — Русанов выжидательно помолчал и снова, нахмурив брови, спросил:— А кого на первую бригаду поставим?
-Человека надо, золотко, ставить тут с умом. В аккурат, самая главная бригада, — заметил Савваха Мус-ник.
— Кандидатура есть. Егор просится к нам, заявление вот.
— Это какой Егор? Гоголь-моголь из сельпа, что ли?
— Он, Егор Рожков. Как?
Андрей Петрович посмотрел сначала на Федора, а потом на Савваху Мусника и стал искать в папке заявление Рожкова. Федор нахмурился и недовольно пожевал губами.
— Хозяйство вести — не лапти плести, Петрович, сам знаешь. Надо прикинуть, какой хозяйственный глаз у него.
— В точку, золотко. В аккурат, глазка-то у него и недостает. Сами знаете, был ведь у нас. Одно пристрастие к телефону. Не оттащишь потом, — отозвался Савваха Мусник.
— И то верно, согласился молчаливый Матвей Кульков.
— Я вот Елену намечаю, Петрович, — помолчав, сказал Федор и закурил. — Ее-то мы все знаем. А Егорко — что? Сами знаете, хотя и доморощенная птица, а летать любит.
— Насчет Елены говоришь? Не знаю, ладно ли будет, — сноха ведь, Федор. Сват да брат у руководства, мол.
— Причем сноха? У нас не по династиям. Если человек стоющий, выдвигай его вперед, не бойся. Ставь его на первое место. И никакой родственности! Да ведь и я тебе по жене-то вроде как тоже десятая вода на киселе.
— Вот разве только молода? — усомнился Кульков.
— Молодость дела не портит, Матвей, — сказал Арсентий Злобин, — и старый конь другой раз спотыкается. Посмотрел бы ты, какой ленок у нее под Гребешком!
— В аккурат, золотко, правильная итога — все для обчества отдает, — закруглил Савваха Мусник и первый поднял руку.
С этого дня и легли на Елену Русанову новые заботы. Каждый вечер она давала наряды колхозникам первой бригады, а потом до поздней ночи, склонившись над
тетрадкой, высчитывала трудодни. А утром раньше других вставала и вместе с людьми уходила на работу.
С фронтов шли нерадостные вести. С тяжелыми боя-ми отступали советские войска. Немецкие фашисты, ослепленные легкими успехами в Европе, нахально рвались вперед, захватывали города и села, высокомерно мечтали о новых победах.
Огоньковцы с тоской слушали по радио сводки. Но у каждого в душе жила надежда на лучшие дни, на радостные вести, ведь остановят же фашистов, должны же остановить их!
Так шли дни... Однажды на покос прискакал на взмыленном коне счетовод и передал Елене записку от свекра:
— Петрович торопит. Лошадей на комиссию требуют.
Люди сгрудились, тоскливо переглянулись.
— Так как же, Лена, а? Метать-то сено как будем?
Елена молча взглянула на запряженных лошадей. Она острее и глубже других почувствовала, как тяжело остаться сейчас без тягла в колхозе. Но, пересилив себя, спокойно ответила:
— Ничего, бабы, унывать не будем. Придется копны на себе носить. Тяжело, а надо...
Когда Русанов приехал в Теплые Горы с табуном лошадей, весь двор районной ветлечебницы был уже заполнен. Слышалось нетерпеливое конское ржание, скрип повозок, говор людей. Здесь был и председатель райисполкома Шагилин.
В районе его считали лучшим знатоком лошадей и без его участия не проходили ни одни скачки. Вот и сейчас он, не заглядывая в паспорт, частенько называл лошадь по кличке и, подойдя, любовно похлопывал ее по крутой шее.
Только под вечер комиссия добралась до огоньков-ских лошадей.
— Не плохие у тебя лошади, товарищ Русанов. Но чистокровных рысаков что-то не вижу. Хранишь, что ли? __ спросил Шагилин. — В большинстве местные лошадки.
— Для хозяйства, Алексей Фомич, местные и лучше. Вот хотя бы Голубок, — и Русанов указал кнутом на во-роного меринка, — как будто и ростом небольшой, а безотказная лошадь... и в беге, и груз везет.
Сбив на затылок кепку с переломленным козырьком, Алешка подвел своего Орлика, ревниво взглянул на жеребца, словно боясь, что его забракуют.
— Вы только осторожней, Алексей Фомич, с ним — сказал Русанов. — Давай, Леша, сюда.
Шагилин взял коня за уздечку и хотел похлопать по шее, но тот, мотнув головой, сорвал с него кепку и бросил на землю. Все захохотали.
— Я говорил вам, Алексей Фомич, осторожней с ним.. Если не скажешь «доброе утро», с кого угодно сорвет, — смеясь, пояснил Русанов. — Страсть любит уважение.
— Это не лошадь, а в аккурат картинка, товарищ председатель, — похвалил подошедший Савваха Мус-ник. — И скажи на милость, кому не жалко такую лошадь? Но все же не таим, товарищ Шагилин.
Никита Суслонов, стоявший рядом с ним, подтолкнув локтем Русанова, шепнул:
— А может, подменить можно другой? Ну, Стрелкой, скажем, или Громобоем, а?
— Люди ушли... Самолучшие люди добровольно ушли... А ты коней пожалел... Эх ты, жила, извини за выражение! — вскипел Мусник и взмахнул руками перед самым носом Никиты. — Я вот в кавалерии служил, и мне Громобоя нипочем не надо. Лошадь кавалеристу, как хорошая жена нашему брату.
— Ну, ну. Жена-то, скажем, тебе того... больше для формы теперь.
Мужики захохотали.
— То-то ты на коров надеешься.
— Экий зловредный человек. В аккурат, поедешь и на рогулях. Да еще как хвалить будешь. Еще под венец тебя на коровке повезем, если нужда будет.
Кругом опять захохотали.
Шагилин долго осматривал коня, щупая круп, шею, раскрывал рот, смотрел зубы, словно старался найти какой-нибудь изъян. Но конь был безупречен.
— Поздравляю, товарищ младший... самый младший Русанов, — и Щагилин протянул большую руку Алешке. Потом, ощупав карманы и найдя серебряный портсигар с выдавленной подковой, подал: — За хорошего коня тебе.
— Рановато ему это, Алексей Фомич, — заметил отец.
— Курить — это верно, рановато, — согласился Шаталин. Он. вынул из портсигара папиросы, засунул их себе в карман и снова протянул пустой портсигар: — Ну, уж все равно, обратно подарок не берут. Держи. В память за хорошего коня. А курить, согласен, рановато, — и он опять крепко пожал руку Алешки.
Лошадей отправляли на другой день. Почти все колхозники — от мала до велика — собрались к конюшне и с грустью смотрели на опустевшие стойла. И вот тронулись в путь. На целый километр растянулись подводы, грохоча колесами по твердой июльской дороге. Отправлял и Алешка своего Орлика.
Вагоны на станции подали не сразу. Только на третий день Савваха Мусник сумел погрузить всех лошадей. Отправив состав, он подошел к своей низкорослой лошаденке и, бережно погладив ее по спине, невесело сказал:
— Отправили лошадушек, Голубок. Теперь нам с тобой надо впрягаться по самые уши в работу...
Насыпав в ящичек овса и растряхнув на телеге сено, он прилег и вскоре заснул.
Проснулся Мусник неожиданно от легкого толчка в бок. Чей-то глуховатый и очень спокойный голос сказал:
— Э-э, гражданин...
— Чего тебе? — спросонья недовольно огрызнулся Савваха и выглянул из-под шляпы. Перед ним стоял высокий человек в роговых очках и тоже в шляпе. «Жулик!» — мелькнуло у Саввахи в голове, и он схватился за карман, где лежали документы и деньги. «В аккурат кошелька не найду», — ужаснулся он и торопливо принялся- шарить по карманам, не замечая, что козы окружили Голубка и уже доедали сено.
Найдя на телеге вывалившийся из кармана кошелек, Савваха облегченно вздохнул, отогнал коз и уже не сердито, а весело-хитровато взглянул на незнакомца.
— Вы, золотко, в кою сторону? Может, ехать куда надо?
Человек в кожаном пальто улыбнулся, блеснув стеклами очков, и указал на чемодан:
— На жительство, папаша, пробираюсь,
— Вакулированный?
— Не совсем так. На работу еду, в Огоньково. Случайно, не из тех краев, отец?
— Как же не из тех... Из тех, — Савваха сощурился, снова бросил испытующий взгляд на незнакомца, потом на его начищенные ботинки и подумал: «Эх ты, шут возьми, а я за жулика принял!» И довольный, что, наконец, догадался, кто перед ним стоит, сказал:
— Артист, значит? У нас тоже клуб есть, в аккурат постановочки смотрим.
— Не угадал, отец. Голос, говорят, у меня не тот. Савваха понял, что с ним шутят, не смущаясь, подхватил:
— Бывает и так. Ежели талантов не лишка в мозгах, так и голос не поможет. Одно хрипенье, как в плохом репродукторе. Так вы, стало быть, по другой части? У нас вон тоже ждут какого-то инженера.
— Теперь, наверное, угадали. Я и есть инженер Пче-линцев. Еду к вам на стройку.
Пчелинцев достал из кармана папиросы, угостил стат рика. Мусник закурил, потом услужливо поднял тяжелый чемодан, приладил его в передок телеги и принялся запрягать своего Голубка.
Вдоль дороги стояли коренастые ветвистые сосны, Пчелинцев всматривался в темную глубину леса. Где-то в стороне вспорхнули куропатки, на полянку выбежал русак, посидел на задних лапках и испуганно бросился в подлесок.
Задумавшись, Пчелинцев вспомнил о Варе. Он познакомился с ней недавно. Они жили по соседству и, как-то возвращаясь с работы домой, случайно встретились и познакомились. Сейчас он почувствовал: «Привык. Без Вари трудно!» И с сожалением подумал, что ему уже тридцать четыре, а ей всего девятнадцать. «Приеду — напишу письмо».
Оторвавшись от своих мыслей. Пчелинцев спросил возницу о строительстве электростанции.
— Как же, строим, — ответил Савваха. — Перемы-ку насыпали. А тут, хлоп, война. Осталось одно бабье...
— Может, игра не стоит свеч?
— Каких свеч? Мы, слава богу, без них обходимся. Пока что маленькая станция светит.
— Я говорю: людей нет. Без людей ведь не выстроишь станции.
— Известно, не выстроишь, — согласился старик. — Шолгу нашу меж коленок не зажмешь, как ягненка, вывернется. Опять же у людей все в руках. Надо, значит, работаем...
Проехали километров десять. Уже стемнело. Неожиданно из-за поворота, где кусты малины и смородины теснились к берегу, скользнули два луча от фар, и Голубок вдруг шарахнулся в сторону: седоков так тряхнуло, что они оба чуть не вывалились из телеги. Это произошло так быстро, что Пчелинцев не все сразу понял. Оказалось, что Голубок, бросившись через канаву, сорвал с болта передний скат колес и, фыркая, застрял в ольховнике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44